И. Роднянская
О «МАНДРАГОРЕ»
Те, кто видел на этой сцене несравненную «Трактирщицу», в
глубине души ожидали от «Мандрагоры» если не повторения, то вариации в том же
духе. В самом деле, еще одна итальянская комедия, непринужденно веселая, с
любовными домогательствами, которые поэтический стиль театра всегда способен
поднять до степени горячего чувства, омыть волной чистоты, искренности и юмора.
И вот — доказательство, что театр и его режиссер совершенно
свободны от самоповторений, многострунны и многодумны. «Мандрагора» Никколо
Макиавелли поставлена как полная противоположность «Трактирщице». Я бы все
спектакли Театра на Юго-Западе разделила на «гипнотические» и «аналитические».
Первых — больше, вторых — меньше. Я одинаково люблю на этой сцене и те и другие,
но вторые, мне кажется, даются с большим трудом.
«Мандрагора» — спектакль «аналитический». (Поэтому мне
кажется, что танцевально-музыкальная пантомима в его начале необязательна и
выглядит репликой из какого-то другого сценического представления.) Все в этом
спектакле на высоте: и «парасита», и обманутого мужа с их быстрой
импровизационной игрой не стыдно было бы показать и итальянцам, так схвачен национальный стиль.
Но «идеологию» спектакля должны, по режиссерскому замыслу, вынести на своих
плечах Каллимако (В. Авилов) и брат Тимотео (В. Гришечкин). Режиссер
не переиначивает автора (этот грех, насколько я понимаю, чужд художественным
принципам театра), но, ставя Макиавелли, он памятует о его «макиавеллизме» и о
том, что эта мироустановка значит для нас, современных людей. Если в пьесе
страсть Каллимако, его планы и надежды овладеть дамой сердца преподносятся как
голос самой природы (тут и рассуждать нечего, все права за молодым и красивым
кавалером), то Авилов в спектакле предельно усложняет и проблематизирует
рисунок своей роли. Его страсть подлинна, но вместе с тем и смешна, искренность
ее героична, а ценность — сомнительна, эстетическое, голубое, по-авиловски
обаятельное здесь смешивается с антиэстетическим, по-авиловски же гротескным. И
вообще продемонстрирована мера суетности этого любовного предприятия. Я была на
одном из первых спектаклей, и мне показалось, что Авилову еще было трудно
упорядочить всю эту сложную гамму красок. Но контуры роли чрезвычайно
перспективны, она, наверное, еще будет расти.
В
пьесе монах Тимотео — отъявленный негодяй, плутнями которого, однако, ничто не
мешает воспользоваться людям, прямиком идущим к своей цели. В спектакле он —
философ «макиавеллизма»; даже самый текст его роли, по-видимому, обогащен
выдержками из других сочинений. Его участие в интриге — вовсе не невинное
средство, оно бросает неприглядный отсвет на всю авантюру. Гришечкин во
всеоружии таланта позаботился, чтобы его герой был крупномасштабно
отвратителен. И тут же — канцоны Петрарки, неподдельное любовное томление,
отблески благородства.
Как
сложна жизнь, как мало мы знаем самих себя, как заблуждаемся относительно своих
целей, как не хватает нам мерила добра и зла!
Нас заставили думать.
Какая прекрасная неожиданность!