«Калигула» в Театре на Юго-Западе
глазами зрителей и актеров
(1989—1997)

1. Интервью.

№ 1
Из интервью В.Авилова Центру документации «Народный архив». Июнь1992.
   «Я бы не совершил в жизни тех поступков, которые совершил Гамлет... Я не говорю уже о Калигуле. Таких поступков совершить в жизни невозможно, но в тех же моментах, где какая-то боль у него, где он остается один, где его терзают раздумья о жизни, смерти, о смысле... Там я его понимаю. Но то есть — как я его понимаю?! — Тут я, ну, чувствую — я себя, себя играю, ну идет у меня свое, внутреннее. Ну а там, где он яд человеку в рот заливает, — тут я его не понимаю» [усмешка].
   «— В чем оправдание Калигулы? Считаете ли вы его положительным героем?
   — Ну... если так рассудить... все эти патриции — мерзавцы... Калигула... Я стараюсь, чтобы его пожалели... Он во многом прав, но он — не положительный герой, многие его поступки нельзя оправдать. В этом спектакле нет положительных героев.»

№ 2
Из интервью А.С.Ванина Центру документации «Народный архив». 4.03.1993.
   «— Как вы относитесь к мнению, что в "Калигуле" нет положительных героев?
   — (?!!) Как нет?! А я?! А... мой герой?. А поэт этот, бедолага? Более того, я считаю, что и сам Калигула — положительный герой. Конечно, можно так рассуждать, как Керея, [презрительная усмешка]. Впрочем, я думаю, что и он — положительный герой.»

№ 3
Из интервью В.Р.Беляковича Центру документации «Народный архив». 2.04.1993
   «Авилов не понимает своего героя, он играет страсть. Его попытка снять фильм — это безумие, "безумие непонимания". А вот я бы сыграл Калигулу, который понимал бы, что он делает. Он знает, что вот этот сейчас сломается, и все равно продолжает. Я обязательно сыграю этого императора.»

2. Зрительские дневники.

№ 4
Из дневника Д.С., студентки. 10.01.92.
   Я уходила сегодня на смерть, а мне приказали жить! ... Он просто сделала так, что я поняла — что бы ни было, впереди только свет! И уже абсолютно ничего не имеет значения — даже смерть! Все равно — умру я сейчас или нет, когда все вокруг залито таким ослепительным светом. Вот оно — невыносимое освобождение! Свет этот можно увидеть уже сейчас, при жизни, тогда даже смерть не имеет значения. ... И его улыбка, обращенная ко мне, когда я дарила ему цветы, приказала мне — живи! Смейся, радуйся свету! Я умер именно за это!

№ 5
Из письма И.Г., химика эколога. 11.09.92. Иркутск.
   А вот Белое или Черное...
   Знаешь, я сразу уцепилась за силуэт костюмов, потому перемена цвета не была для меня большим ударом (хотя, слов нет, черные костюмы сделаны классом выше). Но и спектакль черные костюмы изменили. И прежде всего — патрициев. Они перестали «размазывать кашу по белому столу». ...Они стали многомернее, сложнее, интереснее. Превратились в достойных противников (в противовес к исчезнувшей личности Кереи — Афанасьева в этой роли не только не представляю (хоть и видела), но категорически отвергаю, хоть и по самым банальным мотивам — мне чужда природа его обаяния, и рядом с Виктором мне видеть его дико.
   ...Геликон-Китаев. Абсолютный Геликон. В отличие от Ванина — тоже великолепного — он «умеет любить своего несчастного хозяина» и от этой любви уже «пляшет». Ванин же сначала понимает Гая, а потом уже любит. И если Ванину никогда не дойти к Луне, то Китаев мог бы принести ее ладонях, полных росы. До зубной боли жаль, что он ушел из спектаклей (в «Вальпургии» теперь вместо Хохули — дырка, и большая).
   Знаешь, если бы я до конца понимала то, что я вижу на сцене, я бы не ходила в театр. А такой спектакль, как «Калигула», сколько не смотри — все мало. И каждый раз «непонятым» остается что-то свое. Иной раз это отношения Цезонии и Кереи, в другой — слишком резкое отторжение Сципиона, в третий — отношение Калигулы к поэтам. А Луна, за которой посылают Геликона? Ведь это направление ни на одной из карт не укажешь. Это же вектор и на плаху, и в мечту, и просто в соседнюю комнату.
   А главное — всегда хочется стать тем сосудом, в который Авилову захочется перелить часть того, что плещет из него в этой роли.

№ 6
Из дневника Ю.Ч., психолога, от 30.09-1.10.1992 о спектакле 25.02.1992. Комментарии к магнитофонной записи.
   От всего этого идет ощущение — полное отсутствие возвышенности образа Калигулы. Он болен. Больна его душа, не ум. А Цезония и Геликон — они его скрывают, защищают (реплика Геликона: «Потому что он уважает человеческую жизнь» (Я никогда не слышала, чтобы это было сказано так — с такой убедительностью и в защиту) […]
   6. «Луна». Дикая ирония Гая. Никакой Луны, никакой мечты о невозможном, это и вправду невозможно, более того, это — пустая болтовня, чтобы только говорить о другом, это — насмешка над самим собой. Отчаяние Геликона. В прямом смысле слова отчаяние («Оставим эти игры...», «Обязан сказать...» — это почти крик).
   Сам текст о Луне произнесен Авиловым абсолютно механически. Геликон же понял главное — ты не хочешь знать, что тебе угрожает?
   Уход Геликона — решительный, а после крика Гая — очень спокойный, твердый ответ. Да — он и вправду — N/B! — ушел за Луной для него.
   7. Отсюда: Гай не живет. Он доживает. Он идет к концу, к неизбежному концу, как бы его не хранили те, кто его любит. После сцены с патрицием — музыка (обреченная) и крик патриция: «Гай, они убьют тебя, Гай!» И вправду — убьют.
   8. Сцена с Кереей. Керея абсолютно не понимает Калигулу. Калигула — человек с опустошенной душой. Т. ч. весь текст «нельзя любить ту часть своей души» — чушь. Единственное прозрение Кереи: «Ты не кажешься мне счастливым».
   9. Отчаянье монолога Калигулы. Подчеркнуто: верность своей судьбе. […]
   10. Вероятно, это было лучшее исполнение Ваниным роли Геликона. Голос спокойный: «Я знаю только, что дни уходят, и надо торопиться жить», — а лицо — я помню это лицо. Тоже верность своей судьбе. Жертва и страдание.
   11. И у Цезонии, и у Геликона — защита, защита. Вы его не знаете! «Ты когда-нибудь умел любить, Керея?!» «Разве что ты найдешь лекарство для язв, которыми покрыта его душа». […] Они любят его и помнят другим.
   12. Стихи Романыча. «Опустошенным сердцем обмирая в предчувствии.» Какая правда!
   13. Смерть Геликона. Мгновенно пришедшая мысль: сколько человек убито из-за тебя. «Гай! Гай! Га-ай!»
   14. В финале у Цезонии единственная попытка его остановить, объяснить. «Счастье великодушно, оно не уничтожает.» Но поздно — он уже вышел на свой финиш. К финалу ощущение — вверх, на прорыв —
   N/B! «И там, за рубежами страны отчаяния, находишь счастье, бесплодное и величественное.»
   Это ощущение все усиливается. Человек дошел до предела, переступил черту, теперь его остановит только смерть. «Я обладаю головокружительным могуществом разрушителя, рядом с которым могущество творца кажется мне бесплотной пародией.»
   Боже, какая убежденность!

№ 7
Из записи Н.С., архивиста, и Л.А., преподавателя. 16.12.1992.
   Диалог Геликон — Калигула. Главное в этом диалоге была подача Калигулы залу. А. С. так выдохнул «здравствуй, Гай», что зал аж привстал, пытаясь разглядеть В. В. — сверхчеловека, да что там, почти божество, умиравшее десять раз и вернувшееся из ада — ибо именно существо такого порядка можно приветствовать таким тоном.
   «Ну, Витя, попробуй запори такой спектакль!» — подумала я (Н.С.). […]
   Мы увидели новую трактовку в «Калигуле», от которой у нас просто отвалилась челюсть. Если свести это к формуле — Калигула без бунта. Бунт не сменился «радостной покорностью», просто Калигула не видит в нем смысла. Калигула — больше не олицетворение «тупости и злобы богов», судьбы, он не Бог, он Человек. Такой же, как и все — человек перед лицом судьбы. Во всем спектакле нас более всего потрясла фраза: «Как тяжело, как горько, Цезония, становиться человеком», — сказанная мягким, тихим, прерывающимся голосом, со слезами на глазах — словно оплакивая прошлое. […]
   Само зеркало — вчетверо тише, чем обычно с обеих сторон, даже фонограмма, кажется, не так грохотала, без всякой истерики и сумасшествия, но с высочайшим напряжением и даже со смыслом.
   Л.А.: Смысл зеркала — человек надевает железную маску, принимает на себя роль. Он стоит перед стеклом, думая, что это зеркало. Но стекла перед ним нет. Перед ним черная, мутная пустота. И он напряженно смотрит в эту «черную дыру», не замечая созванных им зачем-то судей и виновных, Цезонии, откровенным жестом вытянувшего руки Геликона... И вот из глубины «дыры» возникла железная маска. И Калигула поразился и испугался ее уродливости, но не двинулся с места, и тогда маска переместилась через грань между стеклом и реальностью, приблизилась к нему и стала прирастать к его живой коже, становясь его лицом. И он вытерпел всю эту пластическую операцию до конца, до ее логического завершения, до того момента, когда люди признали, что этот новорожденный монстр и есть настоящий Калигула, забыв о лице, скрывшемся под маской: […]
   То, что он пытается сыграть, было очень просто... и опять-таки до ужаса напоминало проповедь Христа. Он видел в каждом человеке идеал и рассказывал об этом идеале реальному человеку, чтобы привить ему какое-то... достоинство, что ли. Способность смотреть с гордо поднятой головой, самосознание — сознание ценности человеческой личности, ценности каждой жизни, а отсюда — ценность жизни другого.
   Очень мягкая манера игры, никаких криков, истерики, самоистязания и издевательства над другими — покой и свет — просто Иешуа какой-то. Надо сказать, что этому очень способствовала великолепная игра партнеров, составлявших единое целое впервые за много — не побоюсь сказать — лет в «Калигуле». Прежде всего надо отметить гениального Лепида Сережи Писаревского. Его было, за что любить, Калигула сказал правду в повести о «бедном императоре». Сережа сыграл такую скорбь по убитому сыну, такое глубокое горе, что Калигула (или Витя?) проникся к нему искренним состраданием
   […]
   Но более всего мне запомнилась фраза А. С. «я знаю только, что дни уходят... И надо торопиться жить...» Торопиться он никуда не собирался, голос у него был мягкий и спокойный, словно тающий. Последнюю фразу он сказал с такой глубокой нежностью, что растопил весь зал. И тут же с горечью резанул: «И он [черт возьми!!] был бы не против!»
   Кстати, диалог Геликона с Кереей изменился так же, как диалог Калигулы с Кереей, он смягчился; вызов, ненависть, взгляд свысока — все это ушло. Геликон говорит, похоже, даже не с воображаемым Кереей — он говорит с самим собой, мягко и грустно улыбаясь, тихим взволнованным голосом, будто сам пытается понять что-то важное для себя... И именно потому, что монолог получился таким мягким, отчетливо, как выстрел, прозвучали два слова: «умеет любить»... […]
   Н.С.: Это был спектакль о любви. И удивительнее всего то, что и Геликон, и Цезония любили не прежнего и ни в коем случае не воображаемого Калигулу, а вот этого самого, и тем самым удивительно возвышают его.

№ 8
Из записи Л.А., преподавателя, от 29-31.03.93 о спектакле 1.03.93.
   Особенно удачной была вторая половина спектакля. В. В. удался монолог о «человеческом сердце». Он был примером прекрасно примененного контраста — ломание Калигулы — «как точно он сказал» — было сделано без болевого ожога, скорее издеваясь над Сципионом — резче оттенило высокий смысл слов о «единственном божестве» Калигулы, они прозвучали настоящим гимном человеку, и снова ирония — с горечью, возвращаясь к реальности — «а мне еще надо покрасить ногти на ногах».
   Когда у В. В. удачный спектакль, Геликон тоже получается удачным — зеркальное отражение лучшего, что есть в Калигуле. Или было когда-то. Очень мягкий, очень любящий — не только Гая — всех их, даже Керею во время разговора с ним, и, вместе с тем, несгибаемо сильный. Ранимый и сам способный отражать удары и хлестнуть словом или взглядом до темноты в глазах у противника...
   В целом роль у В. В. выглядит очень обкатанно, но несколько однозначно и традиционно — «страдающий тиран». В настоящее время, на мой субъективный взгляд, только наличие рядом с ним молчаливого двойника — Геликона придает роли особый юго-западный привкус — привкус вселенской любви, жертвенности.

№ 9
Из дневника Ю.Ч, психолога. 17.12.92.
   В этом спектакле он никого не учил. Просто жил в своем океане отчаяния. Нет. «За рубежом страны отчаяния». Я не могу объяснить, но это хуже «раздавленного червя». Там — эмоции, там — боль, самоуничижение. А здесь — глаза, в которых серая пелена безысходности, усталая, в морщинах. Стремиться не к чему, все позади, надо просто жить. Но это не мудрость. […], это усталость, безразличие. «Акела промахнулся». Акела на совете лежал, наверное, с такими вот глазами — зная свою судьбу, подчиняясь ей и перечеркнув свое прошлое, в которое нет возврата.
   Абсолютная правда во всем. Абсолютная естественность. Слезы в начале спектакля, при переходе на сцену в Цезонией. Я слышала это глухое рыдание в темноте и не удивилась, увидев их. «Как горько становиться человеком». Смех на фразе: «Любовь? Я понял, что это вздор...», смех подавленный, гримаса, скользнувшая по лицу...
   Особенно «понравилась» мне сцена с Луной. Была когда-то какая-то луна, и нет ее. Сидит он так это, свернувшись клубочком, и рассказывает. А Геликон ему про свое. Тут Авилов смотрит в сторону двери, задумчиво так и говорит: «Я заранее знаю, откуда придет смерть». Словно вот она, там стоит, ну и пусть ее... Потом поднимает голову: «Но я еще не исчерпал всего, что заставляет меня жить» (вот-вот, заставляет, не исчерпал, не дошел до конца). И Геликону, с усмешкой: «Поэтому иди и без Луны не возвращайся» («Смешно! Так ты ее и нашел!.. Вовсе ее нет, этой Луны!...»). Потом о Керее Геликон говорит. Ну и что? Ну Керея, какая разница, выражение лица не меняется. И тут Геликон пошел. Куда? «Куда ты, Геликон?!!» Ванин оборачивается, легкое удивление и усмешка: как куда? За Луной. И вдруг... Резко выдохнув, аж согнувшись до пояса: «Для тебя!..» «Для тебя, дурак!» Я оборачиваюсь к Вите: «Ну?! Что ты на это скажешь?!!» Калигула ничего не сказал. Постоял ошалело и побрел к своей Луне. Как писала когда-то Л.П.: «Ну почему любви тебе недостаточно?»

№ 10
Из дневника О.Ц., педагога. 17.12.92
   А теперь о моем открытии. Я все время дергалась на фразу Калигулы о том, что те, у кого он убил родных, его понимают и они с ним. Но не видела я этого понимания ни в одном из патрициев. Обидно видеть, что даже Керея не понимает Гая. Обидно потому, что авторский текст убеждает в том, что Керея понимает Калигулу, а […] Афанасьев превращает своим собственным непониманием роли слова Кереи в лицемерие.
   Так вот, сегодня я впервые увидела понимание Гая в глазах Саши Задохина, в его Луции. Весь сегодняшний спектакль я воспринимала через него, через его глаза, жаждущие понять, и одновременно через Наумова и его Октавия, не желающего понять. В глазах Луция сначала стояла любовь и волнение за Гая, а в глазах Октавия — злость и удивление его долгому отсутствию. Затем появилось общее выражение непонимания и ужаса. Вот он исходный пункт, от которого идут людские души: либо к полной деградации, либо к возрождению нового Я. Одни, узнав, что Гай хочет поправить экономику путем убийств — переходят от непонимания и ужаса к страху. Сначала за свою жизнь, а затем за свое благополучное болотное существование. Этот страх порождает упрямое неприятие Калигулы с его верой в невозможное, перерастающее в желание жить любой ценой, пусть даже убийством своего императора.
   А другие, вернее другой, Луций, от непонимания и ужаса переходит сначала к жалости к своему Гаю, думая что это временное умопомрачение, вызванное горем. А затем, внешне согласившись с большинством, мучительно, через боль и преодоление собственного эго приходит к пониманию Гая. Если выстроить цепочку выражения глаз Луция, то получается: ужас — зачем? За что? Почему? — боль — страдание — сострадание Гаю — презрение к себе и окружающим — понимание Гая — боль и мука от непонимания окружающих — скорбь — надежда.

№ 11
Из записи Ю.Ч., психолога. 26.03.93.
   Геликон Ванина любит этого человека, потому что помнит его другим. Я же и раньше знала это, только забыла. Человек без иллюзий, Геликон сохраняет до самой смерти единственную свою иллюзию — уверенность в том, что этот человек — не такой, как все остальные.

№ 12
Из дневника О.Ц., педагога. 27.03.93.
   «Калигула» имени Геликона или «Геликон» — так назывался сегодняшний спектакль. Все сдвинулось и поменялось местами, и на первое место встал не Калигула со своей философией, а его раб, верный и беззаветно преданный. Да что бы делали великие мира сего, если бы рядом с ними не было таких маленьких в историческом и великих в житейском значении людей. Как это важно, чтобы рядом был хоть один, кто пусть до конца и не понимает всех глубин твоей души, но кто верен тебе во всем. Да, он был верен, он стал частью души своего Гая, он смеялся над ничтожеством окружающих вместе с ним и страдал от горького одиночества и непонимания в долгие лунные ночи. Да, он был любому готов перегрызть глотку, как верный пес, но, увы, их оказалось слишком много. И со страшным криком-стоном: «Гай!» — он ушел к луне за луной для своего Гая.

№ 13
Из дневника Е.И., продавца книг, 26.11.93. о спектакле 23.11.93.
   Мне показалось, что Виктору неприятен Калигула, что его раздражает то, что он должен это играть. А может, это было некое разочарование?
   Одно могу сказать точно — самым ярким ощущением было неузнавание. Мне было незнакомо все — дух спектакля, сам спектакль, главный герой и даже те, кто его окружал.
   Воплощенная демагогия — Керея, странный, «хриплый» Геликон, пыжащийся чем-то выдуманным мальчишка — Сципион. А Калигула? Равнодушный и презрительный, плачущий и тоскующий по любви, пораженный ужасом и делом рук своих. Самая отчетливая нота, которую я, по крайней мере, смогла сформулировать, мелькнула в начале. Этот Калигула сорвался на свой путь из-за того, что был «несобран». Но в истерике он спровоцировал сам себя — он запустил «неумолимый круговорот смертей», а отступить — не смог. Да, так говорил Камю — Калигула верен себе. Но его путь обманул своего хозяина — и сколько муки было в гибнущем Калигуле.

№ 14
Из дневника Н.С., архивиста, 24.11-1.12.93. о спектакле 23.11.93.
   Смысл спектакля определился именно во втором действии. На мой взгляд, Виктор играл расплату («Душа суда требует», по выражению генерала Чарноты). Как будто бремя вины гнетет его, и смерть страшит и притягивает как искупление. Я давно уже не слышала такого монолога о человеческом сердце. Когда Сципион пообещал Калигуле страшную смерть, он застыл, как будто врезался в стену, и в этом был и ужас, и принятие. Потом он заговорил, и монолог прозвучал, как какой-то горький гимн. «Того, кто меня уничтожит, встречаю я радостной песней...»
   Потом была Луна, какая-то опять полуистерическая, словно самое страшное в жизни Калигулы — это те моменты, когда «она была моей», и все-таки он требует от Геликона ее достать. Каким был рассказ, такой была и реакция Геликона. Я подумала, что лучше бы эту Луну вообще погасить — меньше мучений было бы. И вот с этого момента с Геликоном стало что-то происходить. Т. е. он с самого начала не испытывал восторга по поводу действий своего императора, но здесь словно что-то понял про себя. Его «дни уходят» прозвучало, как погребальный звон — время уходит в пустоту, в никуда, жизнь проходит — уже прошла — а ты живи, Сципион, торопись жить. Слова «и он был бы не против» — зеркало Витиного отношения к смерти. Вот и вчера. Он обращался не к Сципиону, просто выразил вслух, сформулировал мысль — с глухой тоской, констатируя и не споря, «но я все равно исполню свой долг»...
   Ну и наконец суть того, что он делал вчера — разговор с Кереей. Могу смело сказать — такого я не видела никогда. Никогда он не был настолько открытым, чуть ли не с первой фразы: «Я не такой сильный», — «верю»! Он знает свой предел, представляет, насколько тяжело и страшно то, что ему предстоит, но дело не только в этом — он слабее толстокожего Кереи, потому что гораздо тоньше его, острее чувствует боль. Зачем он произносит весь этот длинный монолог? Прощается. Он говорит с Кереей как с орудием смерти — без ненависти, но с ноткой высокомерия. Весь кусок о добродетели — словно внезапная, помимо воли, исповедь, желание объясниться — почему он идет на смерть — потому что «умеет любить»! Керея не способен отдать жизнь за кого-то — и перед ним можно чуть-чуть задрать нос, заранее отшвырнув прочь любую попытку воззвать к разуму: «Да, я служу сумасшедшему!» В ответ на обвинение в риторике — с легким смехом: «Каюсь... Но я исправлюсь...» — ты убьешь меня, ну и заодно поправишь и это... Я не понимаю, кем надо быть, чтобы, выслушав все это, пойти и убить, и даже не задуматься хотя бы, почему он приносит эту жертву, во имя чего, что дает ему силы, зная, что собеседник вонзит в него нож, объявлять себя его врагом и смеяться — тихим, прощающим смехом... На его лице в этот момент словно лежал отблеск пламени, делая его немыслимо красивым, и в голову мне полезли мысли об огне жертвенного костра и воспоминания о виденном в детстве фильме «Даки»: о человеческом жертвоприношении во имя спасения родины, причем жертва изъявила добровольное согласие. Словно то, что он должен был совершить, было большим даже, чем жертва преданности, словно был во всем этом какой-то глубинный, огромный смысл, и все происходящее казалось ритуалом, религиозным таинством, помогающим отбросить страх перед тем, что вынести нельзя.
   Отблески пламени на его лице [Геликона — прим. ред.] мне чудились до конца, а когда он объявлял о предстоящем поэтическом состязании, в несколько стремительных прыжков облетев всю сцену, я вдруг поняла — это тоже прощание. Так древние греки, собираясь покончить с собой, устраивали пир и приглашали гостей, чтобы ощутить напоследок всю сладость жизни. Все состязание поэтов он смотрел на сенаторов как-то странно — радовался, что они живые, как будто он сам — уже нет, или почти нет, как будто все нити, соединявшие с жизнью, оборваны. «Жизнь была хороша...»
   Ну и, наконец, финал. Геликон подергал двери, пронесся по бетонке до середины, увидел первого заговорщика и вопросительно повернулся к последнему выходу. Оттуда появился следующий. Я с изумлением увидела, что он смеется. Это был смех узнавания — «а, вот и они...» И тогда он на секунду закрыл глаза — единственное проявление слабости, которую он себе позволил, потом вскинул голову, овладев собой, и отошел назад. Когда он бросился на ножи, я опять увидела эту улыбку — вот так же улыбался он Керее — «я в вашей власти, вы можете сделать со мной все, что угодно, но вы не можете того, что могу я — переступить через страх боли и смерти».

Из дневника Н.С., архивиста, от 19-20.12.93. о спектакле 17.12.93.
   Неожиданности начались почти сразу, с первого разговора Геликона и Калигулы. После этой сцены ошарашенная О.Ц. повернулась ко мне и прошептала, имея в виду Виктора: «Что он на себя взвалил?» А я подумала: «Что это мне мерещится?» На руинах мироздания, на пепелище цивилизации, в мире, где уже не светит солнце, где только пыль, а над головой — холодные немигающие звезды, встречаются двое. В тот миг, когда Калигула понял, что «люди смертны», он увидел мир таким, какой он на самом деле. Все прочие люди живут, не замечая холода, пепла и звезд, теша себя иллюзией, что все вокруг — настоящее, но стоит только осознать «эту простую и ясную истину», и увидишь правду, известную до сих пор только одному человеку — Геликону. Как он жил, зная все это? Не закрывая глаз, движимый каким-то высшим долгом, а может, просто ожидая исполнения своего предназначения — и вот оно пришло. Он понимает, что произошло, с первых же слов Калигулы, спрашивает: «Что это за истина, Гай?» — с какой-то болезненной гримасой, для проформы, только чтобы подать реплику, он знает ответ. А император как бы цепенеет, разглядывая открывшуюся ему пустыню, и отвечает с сухим смешком — мол, ты же знаешь, «люди смертны» — и в этот миг понимает, что не может смириться и жить дальше по-прежнему, начинает объяснять про Луну: «Мы с тобой возродим человечество, мы спасем мир; на руинах и пепле создадим новый, прекрасный мир, где люди перестанут умирать и будут счастливы...», и лунная фонограмма звучит реквиемом, а не гимном. А Геликон не слушает его и смотрит в сторону — он ясно и трезво видит, как это будет, ведь даже боги не восстанавливают разрушенного, они создают что-то иное, новое; задача Калигулы неразрешима, и впереди ужас, кровь, преступления, боль и смерть — и его, и своя собственная, кинжалы заговорщиков и торжествующий грохот выстрелов. Ну что ж, рано или поздно это должно было случиться... «Помогай мне...» — просит его Калигула мягко и почти робко. «Ты нужен мне, я не справлюсь без тебя...» «В чем?» — как-то обреченно спрашивает Геликон, как раз в этот момент дошедший до логического конца своих рассуждений и представивший себе их общий конец. «В невозможном», — отвечает император, нет, не наивный мальчик, не знающий, на что он замахивается — человек, осознающий масштабы своей задачи. «Я постараюсь!» — с такой же высоты откликается Геликон, словно ложась под нож.
   Хлопают двери, появляются Сципион и Цезония, и я смотрю, как выполняет Геликон пожелание Калигулы: «Забудь, что ты меня видел!» — таким его, наверно, и знают во дворце — мрачным циником, ядовитым и недоступным. Только однажды в нем что-то прорывается: «Я хочу вас предупредить!» — но он тут же спохватывается и вновь съезжает на ернический тон.
   Я давно уже не видела такой луны, не слышала, чтобы Витя так произносил этот текст — действительно защищаясь от новостей Геликона. А тот почему-то не ожидал, что Калигула не захочет слушать, но все-таки договорил и бросился вон в каком-то черном отчаянии. Окрик императора страшно резанул его, и он обернулся, словно собирался сказать: «Ты что, дурак, что ли, сам не знаешь, куда я? Ты что, издеваешься?» — но не спросил, а резко, будто отбиваясь бросил: «За луной!» — и вылетел вон. Бедный Калигула от такого ответа едва удержался на ногах. А просто они не поняли друг друга, настолько жизненно-важной казалась им та часть истины, которой каждый из них владел: Калигуле — необходимость дойти до конца, до какого-то понимания, до двери, которая откроет новый мир, или хотя бы до объяснения, как и для чего все то, что он делает; Геликону — ясность понимания, что путь этот губит их обоих, не просто губит — меняет, корежит до неузнаваемости — и того, что взваленного на себя скорее всего ни тому, ни другому не вынести — тут Калигула пожалуй что ошибается...
   И последний штрих — финал. Все-таки это лучше смотреть с 4 ряда, а не с 1-го. Бешеные рывки, пауза на середине, и во мне все сжимает от его смеха — с закрытыми глазами! — настолько это страшно. «...Я не могу, я этого не вынесу... Дурак, ты же знал, что же ты теперь...» А через мгновение все уже нормально, он с готовностью вскидывает голову.
   Финала Калигулы я не помню, мне лишь показалось, что сбылись предчувствия Геликона — нельзя ничего выстроить на пепелище, только утонешь в грязи и крови, но идея стоит того, чтобы ради нее пожертвовать жизнью.
   В этом есть что-то от вершин «Калигулы» сентября 1989 г. — власть Луны, гибель за Невозможное, потому что лучше пожертвовать за это жизнью, чем продолжать влачить существование среди пепла и обломков.

Из дневника С.З., переводчицы. 7.03.94.
   /.../ Насчет Геликона. Могут ли вернуть Китаева в «Калигулу»? Мое мнение — если это случится, костей его потом не соберешь. Он играл в «белом вар-те», а сейчас — 3 года как «черный». Он туда просто не впишется. В. А., простите, — «я не тот, что был год назад». «Он изменился внутренне и внешне». Вообще Геликона я себе лучше представляю как Китаева. Ванин — Геликон с и. о. — Алексей Сергеевич, и они оба на своем месте: Китаев в «белом», А. С. — в «черном».
   И еще — когда Китаев шел «за луной», он это делал из принципа «с сумасшедшими не спорят». Или: «чем бы дитя не тешилось...» А Геликон А. С. действительно пытается луну принести.