Спектакль понравился. Давно не видела, соскучилась. И хотя отвлекалась, но — приятно. По стилю близко к «Штрихам». Витя собой был недоволен, не в ударе явно, но оригинально. Интересно — мы обе видели «оформительские» моменты... 1 кусок[1] — Витя смахивал одновременно на Варравина, Калигулу и Мольера. Но очень искренно (искренностью Мольера и напоминал). Если б В.А. в первый раз видеть, то... А Собачкин — чудо. Я поняла, каким был Хлестаков. Ах! Собачкин и у Гоголя, вероятно, предтеча Хлестакова. Так отыграть! Интересно, внутренне ему легко или все-таки трудно, не по себе. В Собачкине он молодой какой-то, веселый. Что-то кочкаревское, но... более легкий. По сцене порхает как бабочка. Ему идет красное. Желтые волосы с красным. В белом он может быть ужасен и надменен, величествен. В черном — хрупок и трагичен, а в красном — он весь яркий. Бабочка и только. Собачкину аплодировали отдельно — так это было здорово. Он залетел и все перевернул, все стало играть, переливаться красками. Он всех заразил веселостью, возбуждением. И пластика — легкая, порхающая — такой контраст с 1-ым куском, где он — весь углами, жесткий. Не передать словами и в памяти всего не удержать. Хлестаковщина — ужас. Все легко, слов много, мысли убегают. Великолепен!

И в 4-м куске[2] он меня опять удивил — своим Андрюшкой. Я его таким еще не видела — неказистым, переминающимся с ноги на ногу. Говорят — лесник в «Старых грехах» такой же. Я не видела, и поэтому... Очки, взгляд смущенно-наивный, внимательный и чуть встревоженный, открытый. Ничего от Витиной силы, властности или величия. Но чист, чист душой — с 1-го взгляда. Из тех, что мухи не обидят. И не из тех, кто унижается. Что-то есть в человеке. Работяга и умница. Удивительно симпатичная личность, не то что эти лакеи — С.Б. и Колобов. И еще он там пьяницу изобразил. Пластику. Нечто вихляющееся, наподобие привидений, и еле выговаривающее слова. «Не видишь, что русский», — классно! Говорят, был спектакль — приставные. Он развихлялся — девчонки аж завизжали (от радости — съехидничала Наталья). А там какой-то тип сидел, которому Витя сесть приказал — скрипел очень, так он во всеуслышанье на реплику «Ну этот, как его...» заявил — «Авилов». А Витя: «Нет, не Авилов, другой...» Он и сегодня услышал подсказку с ряда и, как всегда, «да, правильно...» Молодец! И в нем при всей его раскованности никогда нет пошлости, даже в мизансценах, как с фраком — только смешно.

Ванин — как всегда. Барин мне только его очень понравился. На Даля чем-то смахивал — замученный и жалобный вид. Вообще этот кусочек в «Лакейской» — чудо! На всех смотреть одновременно хочется. Боча не очень. Ей комедийные роли не идут. 1-й только кусок очень симпатичный — так молода, здоровая, сильная баба — и еще пенье. Хорошо. С.Б. мне понравился в «Отрывке» — Миша. Неловкий, маменькин сын, послушный. Умный, но нескладный до ужаса. Комичный и жалкий. Боча там тоже ничего — уверенная мамаша, хитрющая. Кусок с рассказом анекдота — чуть не падает от радости, предвкушая. Рот так и растягивается в ликующую улыбку. Колобов — отличный актер, а роли... Несправедливо, немного. Ну да ВРБ вообще необъективен.

Первый «Владимир» в сезоне. На него нельзя было не пойти, и мы, естественно, пошли.

Спектакль с технической точки зрения был безупречен. Но я могла сравнить его с первым своим «Владимиром». Разница была потрясающая. Весенний спектакль[3] был очень светлым и жизнерадостным — от всеобщего полета. Спектакль 25.10 был очень со странным настроением — тихой грусти.

Самым замечательным был первый отрывок — «Утро делового человека». Из-за В.В., который сыграл такого достойного чиновника — просто Сперанского или Столыпина![4] Правда, настроение у зала было тоже странное. Следующий отрывок про Собачкина был после этого воспринят странно — зал молчал, как на трагедии. Озвучивали зал только мы с С.Н. — реагируя на каждый жест и оригинальную реплику. В результате мы получили улыбку в финале — оч-ч-чень душевную — когда человека совсем не тянет улыбаться, а надо. Мы не знали, куда исчезнуть из 1-го ряда.

Ну вот и все.

Для меня октябрь этим закончился.

Спектакль был слабый. Массовка новая — Задохина с сыном, Мишей Беляковичем (!), кстати, на нее похож. Глазами и голос — низкий. Реплики так серьезно подает, забавно. Кудряшова (бр-р). Они даже в круг не смогли встать. Галкина пометалась и пошла на монолог. Новые костюмы — ужас тихий! Золушка Эльза в платье, напоминающем те, что для беременных шьют, и платке жуткого оранжевого цвета с явно вымазанными краской полосами. Такой же у кого-то в массовке есть. И так — до финала, до белого платья. Витя играл тоже плохо. Т.е. не играл. Прогуливался по сцене, говорил от своего имени. Даже уход — без того чувства зова смерти, без щемящей боли и света сквозь все. Просто так. Появился потом, правда, классно. Зрители ахнули. И вел сцену жестко. Гриня — пора резать. Шуточки уходили уже в сексуальную сторону. Кошмар. Надоел до ужаса. Ну вот. Мне казалось, что наши на Витю смотрят меньше, но оценили именно его. И вообще им понравилось. Юрка даже признался в этом. Спрашивали кое-что. И Юра пришел к выводу (этот вопрос его явно занимал), что они не ради денег работают. Смысл осваивали. Как сказали — это долго обдумывать. (Да, для них — целое событие. Лесники, они и в Москву-то 1 раз в неделю собираются, а тут...) Забавно! И спектакль-то несильный, а подишь-ты. Вот вам и «ваши спектакли»...

Поначалу все хорошо, спектакль начинает разворачиваться как небольшая хохма; идет веселая пикировка между Ланцелотом и Котом. Зал смеется на реплики обоих, на то, как Ланцелот чешет у Кота пузо, и тот начинает от этого млеть...

/.../ В ту же секунду над домом проносится Дракон... Ланцелот не пугается, просто вжимается между стеной и колонной, провожая взглядом пролетающее чудовище. И практически до появления Шарлеманя и Эльзы Ланцелот будет смотреть вверх. Лицо станет жестким и сосредоточенным. Надо браться за работу.

Возвращаются домой хозяева — архивариус Шарлемань и его дочь. (Боже! Думаю в первую минуту, из какой тряпки для полов сочинили такие костюмы?)

У отца Эльзы (А.Мамонтов) чуточку рыдающий голос, и его сразу же начинает жалеть зал. К самой Эльзе пока настороженно присматриваются — что это? — молоденькая девушка или огородное пугало?

Велико же будет изумление зрителей, когда в начале второго акта Эльза выйдет в белом подвенечном платье и окажется милой, симпатичной девушкой.

Мамонтов отлично сыграл не обреченность, а железный порядок: так было, так есть, так будет.

— Лучший способ избавиться от дракона, это иметь своего собственного! И не будем больше об этом. Лучше расскажите вы что-нибудь...

И Ланцелот начнет рассказывать о Жалобной Книге...

Если говорить честно, я побаиваюсь этого куска в пьесе; сейчас он не получится натуральным — не та жизнь пошла.

А тут... Произошла вещь невероятная, с моей точки зрения; текст, прозрачный, как паутина, звучал абсолютно естественно! Слова Шварца, сложные своей внешней легкостью, шли из глубины души исполнителя... В зале стояла необыкновенная тишина...

/.../ Явление Дракона народу. Точнее его Первой Головы (Г.Колобов). Порция юмора, пополам с тихим ужасом... Ланцелот смотрит на кривляние, слегка обалдев, и в нем тихо поднимается волна ненависти к такому «домашнему» тирану...

/.../ Вторая Голова (М.Трыков) деловито выясняет родословную Ланцелота и выносит решение: «Я буду с вами драться. Всерьез. Я убью вас немедленно».

Ланцелота словно гипнотизирует такая близость смерти... Он отступает назад, прислоняется всем телом к стене; сейчас светловолосого, улыбчивого человека не узнать: черты заостряются, а глаза... «Конец...» В них железное спокойствие и вселенское понимание неотвратимого. И вдруг...

Шарлемань с воплем падает на колени между Ланцелотом и Драконом. Робкая, беспомощная попытка архивариуса заступиться за странника. Но Дракона этим не проймешь, ни также и упоминанием о собственноручной подписи ящера под документом, в котором оговариваются правила войны с ним... Чихал он с высоты своего почти четырехсотлетнего возраста на такие мелочи!

Заметавшись, Шарлемань с дочкой окажутся рядом с Ланцелотом, прижмутся к нему, пытаясь закрыть собой... Какая разница, когда умирать? Ведь Шарлемань не переживет смерть родной дочери...

Помощь придет оттуда, откуда ее совсем не ждали. Кот с воплем метнулся к выходу. Дракон вынужден отступить...

/.../ Явление Бургомистра. Ланцелота он поначалу и не заметил. А потом начнется жесткая и жестокая обработка странника... Бургомистр ломает комедию, кривляется, ерничает. На это страшно смотреть. Временами Ланцелот даже встает в тупик — что делать? неужели не понимает человеческих слов?

— Я спасу город, поймите вы, несчастный!..

— А кто вас просит? — следует ответ.

Бургомистр цепляется к Ланцелоту: что за костюм, что за прическа (почему такие длинные волосы — в парикмахерскую лень сходить?), почему не брит (под меня работаешь?) и в таком роде... Но Рыцарь непрошибаем и с пути сворачивать не желает. Тогда Бургомистр напускает на Ланцелота жителей города. Те выкрикивают оскорбления, забрасывают бумажными голубями, поют всякую всячину... Тоже не подействовало.

Начинается новая сцена. По тексту это второй акт. Появляется Генрих — А.Ванин, из ратуши выбегает папаша — В.Гришечкин. Далее началось что-то невозможное: Бургомистр совершенно не желал слушать любимого сыночка — то в столбняк впадал, то начинал изображать пишущую машинку, а то как заорал: «Слава дракону! Слава дракону!» Легок на помине — рев из колонок, мигание лампочек. «Патрулирует...» — вырвалось у Генриха. Именно в этой сцене начал проступать злой подтекст пьесы.

«Сынок, ты как маленький!.. “Правду, правду...” Правда, она знаешь, чем пахнет, проклятая?!!»

Не дав из себя выудить ни слова, Бургомистр побежал обратно в ратушу.

Следующий кусок просвистел, что называется, мимо моих ушей. Его совершенно забила сцена вручения оружия. Сначала выкатились все жители города, а затем Бургомистр кинулся к Ланцелоту целоваться. Гришечкин повис на Викторе, в буквальном смысле обхватив его руками и ногами (Авилов потом две минуты головой крутил, ставя шейные позвонки на место). Зрители не могли разогнуться от хохота, а я тихо злилась... Правда, Ланцелот воспринимал все с юмором и не обижался даже на явный перебор.

Смех оборвался — явилась Третья Голова Дракона. Деловито выгнала всех присутствующих, затем Бургомистра, который упорно делал вид, что обращаются не к нему, а к колонне.

На сцене остались двое — Ланцелот и Дракон — С.Белякович.

— Это что такое? — кивнул он на тазик на полу.

— Оружие! — улыбается Ланцелот, всем своим видом показывая: «Ведь смешно до чертиков, давай вместе посмеемся».

Дракон веселиться не желает — наддал таз ногой, и он со звоном улетел за кулисы.

Третья голова начинает философствовать. Как хорошо, что Белякович не тронул эту сцену, не сократил, не выбросил. В этот миг до предела четко видно противостояние Ланцелота Дракону. Добро и Зло. И Добро обязано защищаться, быть активным, а не произносить пустопорожних речей. В этом месте я почему-то легко представила себе Ланцелота с мечом в руках. Человек же на сцене был безоружен, но так отвечал своему страшному противнику, что меч в его руке казался чем-то самим собой разумеющимся.

И еще. Не было в Третьей Голове обреченности, о которой писали критики. Не было. Было железное спокойствие. И очередная попытка сломать противника. Просто эта Голова отлично понимает Ланцелота. В ней нет ни ерничества, ни суперпревосходства. Это и не сухенький старичок из пьесы. Но душа писателя присутствует в этой сцене. И, пожалуй, только абсолютно глухой не услышит, не поймет смысла разговора. (Жаль, что этого нет в фильме[5], а то, что есть, мерзко и отвратительно. Не голой физиологией надо было стучать по мозгам... Другим надо...)

Зовут Эльзу. Девушка покорно целует руку Дракона. О-о-о! Великолепная находка! Не человеческая рука медленно поднимается и разжимается с трудом, на глазах у задохнувшейся от неожиданности публики. Страшная, когтистая, бронзовая лапа... Губы Эльзы целуют металл...

— Убей его... При мне можно... — приказывает Дракон и исчезает на время из поля зрения, оставляя загипнотизированную Эльзу наедине с Ланцелотом.

Начинается одна из труднейших сцен (на мой взгляд. Практически невозможно без фальши произнести грустный, чуточку смешливый, простой и наивный текст). И к моей величайшей радости я вижу и слышу, как достойно играют актеры эту сцену. Слова, обращенные к Эльзе, Ланцелот произносит, повернувшись лицом к публике. Не Эльзе, но всему миру, всему живущему обращены слова любви.

А девушка, держась чуть сзади рыцаря, кажется такой хрупкой, такой беспомощной. Неведомое прежде чувство заставляет ее тянуться к этому человеку, поверить в то, что он говорит, и в этой вере обрести необыкновенную душевную силу. Эльза выходит из подчинения. Любовь сломала пружину, вынула из нее программу, заложенную Драконом, истребила слепое послушание.

— Я люблю его, и он убьет тебя! — бесстрашно бросает девушка Дракону, что снова появился на сцене.

— Иди домой... дурочка, — Третья Голова секунду колеблется, пытаясь подыскать эпитет поступку Эльзы. — Мы потом поговорим с тобой обо всем задушевно...

Ланцелот сделал протестующий жест, но Эльза с улыбкой останавливает его:

— Не надо, любимый. Не бойся за меня...

Начинается бой. В вспышках света мечутся жители, пытаясь разглядеть получше происходящее в небе. Кот бесстрашно занимается торговлей и сыплет налево и направо антиправительственными шутками. Народ осторожно смеется, но смеется... (Засекаю боковым чутьем, что зал реагирует на происходящее, как и жители Покоренного Города — очень осторожно.) С боков суетятся Бургомистр и Генрих, но на них как-то и не смотришь. Внимание невольно концентрируется на воображаемом сражении.

Бой стих. Из динамиков начинает звучать заставка. «Пинк Флойд» — колокола.

— Свобода! Нет больше Дракона! Ура! Бей Генриха!

Не тут-то было. Бургомистр живо берет власть в свои руки, разгоняет по-прежнему покорных жителей по домам и, прихватив с собой изрядно помятого сына, отправляется писать новые указы, уже от своего имени, а не от имени отдавшего концы тирана.

Меняется свет. Делается ирреальным. На площади умирают три Головы Дракона. С воем, с ревом, со стоном. «Я рад, что оставляю тебе прожженные души, двуличные души, мертвые души...»

Дракон угасает во тьме. Голубоватые сполохи освещают сцену. В их зыбком свете стоит Ланцелот. Зал тихо ахнул (зрителям умело преподнесли сильный эмоциональный удар). А заставил зрителей так среагировать внешний вид рыцаря: светлые волосы счесаны набок, коричневая рубаха без ремня порвана в нескольких местах, кожаная безрукавка зажата в руке и волочится по полу. Лицо совершенно белое с огромными глазами, в которых застыла боль.

С минуту Ланцелот молчит, потом начинает говорить чуть глуховатым, спокойным голосом, но так, что всему залу померещилось, что за спиной Ланцелота кто-то стоит. И этого «кто-то» зовут Смерть...

Светловолосый рыцарь умирает. Бледная улыбка-усмешка скользит по лицу. Он стоит перед первым рядом, и я вижу, как ему не хватает сил сделать шаг назад. Он не может уйти из светового круга во тьму.

— Жалеть друг друга тоже можно!..

Какое отчаяние — не хочу умирать, а придется... И не было это бредом умирающего, а тихое, спокойное угасание... Словно с каждой каплей крови уходит жизнь.

Чувствую, как внутри натянулась струна, все живое внутри лопается и рвется, и четко слышу свой вопль (ору без голоса, мысленно): «Лан-це-ло-от!». На секунду даже перестаю слышать голос актера. Скручиваю себя в комок, заставляю замолчать для того, чтобы слышать исполнителя.

Он все-таки сумел сделать шаг назад, потом еще и еще, и в гаснущем потоке света повернуться еще раз к зрителям, приветливо махнуть рукой и улыбнуться...

Второй акт «Дракона» начался резким скачком. Засекаю каким-то чутьем, что сзади кто-то стоит. Оборачиваюсь. Позади Ю.О. стоит Сергей Белякович и смотрит спектакль. На нем уже другой костюм (а я и забыла, что он будет играть Тюремщика), лицо сосредоточенное. Смотрит, как работают товарищи. А вообще это прекрасное чувство, когда стоим вот так, вперемешку, зрители и актеры...

Эльза рассказывает о смерти Ланцелота, и звучит это, как исповедь залу. И ведь знают люди, чем все кончится (я не имею ввиду финал — его каждый калечит на свой аршин; сейчас мода пошла делать Ланцелота новым Драконом), а начинают верить, что светлый Рыцарь больше не придет, не улыбнется, не заговорит своим хрипловатым голосом. Зал сжался. Я это очень хорошо почувствовала.

Начинается церемония свадьбы. Под четкий ритм подпрыгивают гости, выкрикивая поздравления. От сцены веет какой-то жутью... Думаю, что с таким же ритуалом Дракон выбирал себе невесту, и все жители города поздравляли Избранницу. Жутковатый ритуал убийства. Иначе это и не воспринимается.

Эльза мечется среди пляшущих гостей. По пятам за ней мчится Бургомистр, а ныне Президент Вольного города, а попросту говоря — мошенник и негодяй, подделывающийся под Дракона, да жидковат, масштаб не тот. Хотя Президент страшнее, ибо он — человек, а таково уж свойство человеческой природы — любит истязать ближних и находит в этом наслаждение. Полчаса назад он Шарлеманя довел до полуобморочного состояния, бедняга чуть не рыдал...

Круговерть вокруг Эльзы достигла пика. И вдруг... музыку заедает, словно магнитофон зажевал ленту. Пауза.

Нежный розоватый свет заливает лестницу, на которой стоит Ланцелот. И зал вдруг вздохнет, как один человек: «Прише-е-ел!» Вздох облегчения сильно измученного человека... (Странное ощущение — знаешь пьесу, а все равно неожиданно... Наталья рассказывала про одного из «Драконов»: пришла тень Ланцелота с того света всех укорять...)

Ланцелот стоит на ступеньках и, чуть наклонив голову, слушает постепенно затихающие вопли Бургомистра. Говорит Ланцелот негромко, и всего один раз взорвется: «Но почему ты был первым учеником?.. Скотина такая...» Про «скотину» скажет тихо, с болью... И невольно все притихнут. А когда Бургомистра и Генриха поволокут к выходу, Бургомистр неожиданно заорет драконову реплику: «Дайте мне начать сначала — я вас всех передавлю!» Лично у меня пошел по спине мороз.

А дальше был великолепный финал. «И все мы будем очень счастливы... наконец...» Ланцелот обвел всех глазами и улыбнулся. Ну нельзя, нельзя же отнимать надежду! Пусть люди думают о том, что найдется кто-то в этом мире, кто способен принять на себя все тяготы, все беды, кто способен стать «зонтиком». Кто способен дать надежду, помочь бороться с обстоятельствами, со злом — внешним и тем, что внутри каждого из нас...

Помочь УБИТЬ ДРАКОНА и стать истинно СВОБОДНЫМ!!!

Спасибо ему за это...

/.../ Отправилась на «Посвященного». Мрачный фильм. Беспросветный. Тягучий (что-то сокуровское даже — но лица неинтересные, не сокуровские). Хорошо, что В.А. не снимался[6]. Очень хорошо. Вышла, еще анкету заполняли. Схлестнулись с каким-то мужиком. Поганенькая личность. Воображает себя человеком со вкусом. Феллини, еще что-то. А свои — всех в грязи вывалял, начиная с Захарова и других и кончая студиями. «Я видел Высоцкого!» Ох, уж мне эти «видевшие». Элита! «Знатоки!» Противно стало. Не докажешь ничего. И вообще, мы — девочки с неразвитым вкусом, обычная публика театров. Вот что меня задело.

1) Никто не имеет права присваивать себе роль судьи.

2) А девочки — это плохо? Они — не люди? Идиотская постановка вопроса. Им — так же бывает плохо, они — так же ищут смысл жизни, если не больше, чем остальные. Почему же так пренебрежительно относиться к людям. К людям! Нет, противно стало и все тут. Если хоть одному человеку фильм или спектакль помог — он уже имеет право на существование.

Оттуда, злая, поехала на Юго-Запад. /…/ Спектакль шел славно. Играл Мамонтов чудесно просто — легко, чисто, наивно. Монолог зазвучал. А юмор — легкий, ясный. Как он улыбнулся на словах — «Пойдем, попадаем в другом месте». А как взлетел и повис в углу! Веселились до конца, пузыри мыльные пускали. Боча играла лучше, чем тогда — звучней. А уж мимика! И В.А. хорошо играл. А на поклоны вышли мрачные (?). Устали. Или еще то, что случилось — В.А. при раскрутке выпустил Мамонтова, и тот угодил прямо в первый ряд. Ужас! Такого не бывало никогда! Мамонтов еще об шкаф ударился. Они оба себе этот финт не простят. Угодить на колени! Да-с! Если ВРБ был, то... Но, по-моему, не было, к счастью. «Женитьба» мне в этот раз понравилась, честное слово.

Сегодня 30.10.89. Но мы все — и театр, и фанаты — живем с предощущением «Мольера» в душе. Странное ощущение — ожог, рубец, недавно затянувшийся. Полная, фатальная безнадежность — в принципе... И довольно-таки бодрая готовность встретить завтрашний день. Эту предельную сжатость времени лучше всего выразить фразой: «У нас нет будущего — у нас есть ноябрь...» Что же касается безнадежности — я снова и снова вспоминаю эти кадры — я уехала из Москвы, серой, чахоточной, больной Москвы — и иду по улице Кап.Яра, где неправдоподобно ясное небо, теплый, мягкий, прозрачный воздух. И в голове очень ясно... Когда включился свет, мысли мои еле шевелились, текли очень медленно... «Так... Что-то не то... Господи, что происходит...» А сама я была целиком в круге света, выхваченном из темноты. Я смотрела в его неподвижные глаза, которые блестели так, словно в них был направлен в упор луч света (по крайней мере, от пушки, а то и от «Юпитера», пожалуй), но зрачки не реагировали на свет. Он сидел настолько неподвижно, словно был приколот к этому креслу, и каждое движение, даже легкий вздох вызовет нечеловеческую боль. У меня — холодный ужас в душе. Потом что-то резко изменилось в этой напряженной до предела системе — хотя он не шелохнулся, просто поднял вверх глаза — совершенно другие глаза — не два зеркала красивой миндалевидной формы — глаза не вполне осмысленные — но живые — и тут на меня навалилось. Нечеловеческое напряжение словно накатывало волнами. Что самое интересное, С.Н. простонала точно в такт с этой волной, как будто она озвучивала изображение. Глаза его стали медленно увеличиваться, как будто он удерживает взглядом опускающуюся на него плиту. Самое яркое впечатление от спектакля. Я никогда не замечала раньше в жизни и не знаю, возможно ли это физически — как у человека дрожат глаза от напряжения — они блестят, словно влажные, и отблески света дрожат в них. А нечеловеческая сила продолжает размазывать меня по креслу. Такое впечатление, что С.Н. мотает рядом со мной. Ее дрожь передается и мне. И тут, как в фильме ужасов, прозвучал ее сдавленный голос: «Скорее... Скорее... Прерви паузу, идиот!» Волна ужаса захлестнула все мое существо. Потом я согнулась от собственного истерического смеха и почувствовала почти физически, как меня забрасывает далеко-далеко — из первого ряда стадиона типа Лужников — под самую крышу в кабинку комментатора, за мутное стекло. Изображение удалялось от меня со страшной скоростью и, глядя вниз, на уходящий круг света, я почувствовала досаду. Смех не принес мне облегчения, и я уткнулась в колени, не зная, куда деть свой страх — чтобы не видеть этого, не смотреть со стороны. Когда же В.В. пытался себя заставить, но не мог упасть с кресла... Я специально сжала руку С.Н. — мы были абсолютно спокойны. Стена... Я отличаюсь от С.Н. тем, что меня значительно труднее заставить почувствовать — я закрываюсь... То, что я вырвала себя невольно сама — может быть, есть надежда — «учитесь властвовать собой...»[7] Но как можно заставить себя — не понять... 25 мая мысль об аналогии с 16 марта[8] пришла в конце, вместе со вздохом облегчения... Не знаю, увидев это еще раз, можно ли не обжечься этим пониманием — так, что отрежет мгновенно...

Странное изменение настроения. Раньше я считала, что если выдержать сентябрь, то хотя бы полсезона будут нормальные. И вот позади сентябрь и октябрь, оплативший его дорогой ценой — а в душе ни тени, ни капли уверенности, что теперь хоть ненадолго отпустит.

/…/ Вот уже который день перевариваю «Дракона»[9]. И вот о чем думаю: девочки правы — «Калигула» — автопортрет В.А.; и знаешь, в каком плане? Плане творчества. Помнишь те интервью, что время от времени Витя дает прессе, не догадываясь, что не все можно говорить? Так вот, он постоянно твердит, что хочет провести зрителей по всем мукам своих героев, и что, подходя к определенной сцене, чувствует внутри боль, гнев и т.д. Рефлекс! Понимаешь, о чем я говорю?!

Он сознательно (!!!) рвет себя на куски! Мало того, он считает это нормой своего творчества. В свое время В.В.[10] предупреждал нас от таких «изгибов». «Девочки, — говорил он нам, — нервная система одна, расшатать ее ничего не стоит. И сердце — вещь тоже ненадежная...»

А В.А. идет на это сознательно.

(Немного сумбурно получается — мысль вертится в голове, а рассказать ее не могу вслух... Что-то мешает.)

Помнишь, девочки все охают — что Витя с собой делает? Так вот, кажется, я поняла; у него и взаправду самые зверские, по накалу, по нервам, спектакли — самые удачные. Он собой доволен (посмотри повнимательнее) и зрители (в большинстве случаев) испытывают душевный подъем и очищение...

Это — НОРМА его поведения.

Мэтра не переиначишь.

Если его заставлять меньше работать — задохнется, как от недостатка кислорода. Ему сейчас подкинули Калигулу, давай работай, шевели мозгами... Он и работает, а правильнее сказать — пашет, как вол... Но ему это нравится. Роль созревает внутри медленно. (Точнее, пластический рисунок найден практически сразу, но психология... Тысячу раз все будет меняться и переиначиваться, ломаться и городиться по новой.) /.../

Зверские Витины спектакли рвут меня на куски — одному Богу известно, что со мной творится, когда Авилов начинает уходить в поднебесье! Но вместе с болью приходит и невероятный подъем... /…/

Словом, внутри меня выработалась такая шкала оценок: если на спектакле, где В.А. не нужно прикидываться и придуриваться, у меня самой возникнет чувство боли и ощущение, что душу рвут на куски — значит, Витя в ударе...

На «Драконе» я с ходу начала чувствовать «мэтра», понимаешь, чувствовать! И потому «Дракон» так понравился. А про концовку I акта я вообще молчу. Это надо было видеть. Лучше никто не сыграет. Сдержанно, тихо и отчаянно.

А знаешь, даже к лучшему, что пришлось стоять в проходе — иначе бы «улетела» на все сто. И что было бы со мной после спектакля — представить трудно...

Ты особо не показывай Люде эти рассуждения о В.А. — расстроится...

Состояние пережевывания «Мольера» продолжается.

Первым из него вышел А.С.

Вчерашняя «Трактирщица» вернула меня к жизни. Изумительный спектакль. А.С. там играл — уверенно, здорово, расшвыривая партнеров по сцене, поставив на место Гриню... Он просто весь светился — от него невольно оживились все. И спектакль получился очень душевным и светлым — наверное, потому, что в конце А.С. отбросил все эти жалкие происки и интриги в каком-то трактире и остался победителем... Наверное, такой «Трактирщица» была в самом начале — т.е. с прошлого сезона.

Я прилетела туда совершенно разбитая, но с букетом роз. И, вручив их А.С., впервые за много дней увидела — как выглядит настоящая человеческая благодарность... После этого я летаю вот уже два дня, и ничто не в силах отнять у меня это настроение — даже воспоминание о «Мольере». Вот чудо-то! Что случилось с А.С. Неужели он нашел выход, сумел как-то отгородиться от этого... Я почему-то верю в него, как в бога — хотя представителем высшей силы у нас, как известно, является В.В. Я совершенно по-детски верю в то, что он не успокоится, пока что-нибудь не придумает..., что он все равно сильнее, какая бы сила не угрожала заслонить собой зал...

Я верю, что он спокойно и властно расставит все по своим местам.

Это ощущение мне приснилось сегодня ночью...

Чем примечателен этот день? Утром на автобусной остановке я почувствовала, что не могу стоять на месте — через некоторое время я поняла, почему. Меня неудержимо тянуло... не в театр, просто хотелось их увидеть. Передать это ощущение невозможно, но справиться с ним было еще труднее. Это к слову о том, почему я поплелась на «Дракона», хотя после 15.09.89 решила этот спектакль не смотреть.

В зале были я, С.Н., Стася, Ира, Ира и Света из ЦДТ. Огромная толпа народу — зал набит битком. Но администратором была Лариса Уромова — наш добрый гений. Это и решило нашу судьбу. Прошли все, хотя проходы были забиты, спектакль начался в 19.20.

Я тащила с собой обреченную Соколову, т.к. мы решили куда-нибудь забиться подальше, чтобы не попасться никому на глаза. Но т.к. мы влетели слишком поздно, и балкончик с нулевкой были забиты, мы сели на приставные в первом ряду справа.

Сначала мы слегка удивились несколько модернизированному типу новых костюмов, которые представляли собой грубые лохмотья, а еще точнее шкуры какого-нибудь первобытного пещерного народа, при этом перепачканные краской. (Хотя действие происходит в средневековом городе.) Сидели они на всех ужасно, за исключением Грини, лохмотья которого были очень элегантны и с претензией на шарм. Очевидно, костюмы должны внушать мысль о том, что застой в политике ведет к скверному развитию в легкой промышленности...

Появился господин Спаситель (а не Искуситель, как его обозвала какая-то глупая дама в своей статье). Завыл что-то нечеловеческим голосом и пару раз хмыкнул. «Началось...» — печально констатировала С.Н. Мне заранее стало дурно от предвкушения веселья на сцене, но оно продолжалось недолго. В ответ на реплику Кота: «Когда тебе тепло и мягко...» В.В. почему-то резко обернулся к нам и заявил с самым мрачным видом: «Ну правильно, правильно». После чего роль пошла довольно чисто и технично, но совершенно «без души». Причем мы с С.Н. очень неуютно чувствовали себя в функции барометров, т.к. В.В. бросал на нас взгляд вскользь после каждой реплики, как бы сверяясь с нашей реакцией. (Что, очень плохо? Да нет, нормально.) Особенно во время разговора с Эльзой. («Ну — ходишь, бродишь…» — Да? — «Встречаешь девушек…» — Да? – и т.д.). Однако, роль не была бесцветной — из-за двух моментов. Очень ярко и остро было сыграно — как бы это сказать — не просто нежелание умирать — неприятие конца...

Дракон появляется в доме Шарлеманя. (Леша М. играл прекрасно, роль стала законченной, гармоничной — без завываний. Несмотря на лохмотья, он действительно архивариус — хранитель культуры, а значит, и совести... И как-то вся грязь внешнего мира не касается его, он слишком погружен в себя...) В.В. держится преувеличенно развязно и смело — с очень сладкой улыбкой. «Я буду с вами драться всерьез!» — «Прекрасно...» — «Это значит, что я вас убью здесь, сейчас...» В.В. застывает у стены, спиной к залу в луче прожектора — такое впечатление, что его пригвоздило к стене. Очень напомнило А.С... Потом обернулся с улыбкой: — Нет, не может быть... — «Но я же безоружен!» Дальше быстрый, напряженный обмен репликами, когда Ланцелот постепенно осознает: что это так, придется и ничего не поделать — осознает и отодвигает от себя эту мысль — спокойные глаза, улыбка. «И вы умрете, храбро, тихо и бессмысленно»[11], — палка медленно и четко поднимается в такт словам на уровень груди. В это время заслон всего внешнего быстро слетает с Ланцелота. Человек, как он есть — перед лицом смерти. И тут — я чуть не подпрыгнула на месте от его неожиданной реакции — он совершенно подсознательно метнулся в одну — другую сторону — не от страха, просто слишком нелепо, невозможно — и застыл, словно палка, направленная в грудь, парализовала его. А взгляд — сверлящий, напряженный — словно удерживал, гипнотизируя эту штуку от выстрела. У меня уплыл куда-то диалог Дракона и Шарлеманя, который ушел куда-то в сторону, уплыл зал. Я видела только напряженно застывшую фигуру В.В., словно распятого лучом прожектора, спокойное лицо — не теряя достоинства — и огромные, напряженно-сосредоточенно удерживающие палку глаза. Меня резануло воспоминанием о «Мольере» 11.10. Палка опустилась, В.В. медленно проводил ее глазами, еще не смея поверить, и потом долго и искренне радовался тому, что — вот, почудилось... Господи, какое же это счастье! Он очень глубоко вздохнул, рука невольно взлетела к горлу, пытаясь расстегнуть несуществующий ворот, тряхнул головой... Бедный Леша тем временем очень здорово произнес фразу: «Любовь к ребенку — это же можно...» Подошел к колонне и загородил собой В.В., чтобы тот не увидел снова поднявшейся палки. Тут Ланцелот вспомнил, что он герой и оч-ч-чень решительно шагнул вперед — «И весь город узнает, что вы трус!..»

Еще один яркий момент игры В.В. — последний монолог первого действия. Начал он его очень душевно — он не был героем, он был живым человеком, которому очень не хочется умирать... Он так искренне говорил, что у него ломит плечи, в глазах темно и больно дышать... Дышать было действительно больно, т.к. В.В. очень натурально задыхался и жадно глотал воздух в перерыве между фразами. Весь зал вскоре начал задыхаться с ним в такт. Но потом ему надо было уверить, что вот, дескать, сейчас они поймут, и мне станет легче дышать... и т.д. и т.п. Это прозвучало в стиле «Трибуну мне, трибуну!» И я почувствовала, что он сам злится оттого, что ему приходится врать — ведь какая уж тут проповедь, когда приходится платить... С горькой усмешкой окончил он свой монолог, дошел до стены, прижался к ней... Милые мои, я сказал вам неправду, но сейчас мы это исправим... Ланцелот расставался с жизнью очень мучительно, т.к. до самого конца не мог примириться, успокоиться. Неимоверным усилием он заставил себя отвернуться, безнадежно уронил голову и неровным, рваным движением сполз по стене, пытаясь руками найти какую-то опору на ее гладкой поверхности, и задержаться в отблесках света хоть на минутку... И все-таки пришлось опуститься в темноту... После этого он заслуживает упоминания только в самом финале, хотя финал тут был явно из другого спектакля...

Спектакль же в целом был спектаклем Ванина. Он мягко и спокойно держал в руках пружины действия, и он же создал атмосферу спектакля — необыкновенно светлую атмосферу всеобщей любви, несмотря на мрачные костюмы и грим трубочистов. Что самое удивительное — ему подчинялись все — даже Гриня. Я с самого начала обратила внимание на то, что сцена выпроваживания Ланцелота выглядит как-то умеренно. Понесло Гриню только раз — при вручении оружия Ланцелоту, когда Гриня опять выдал экспромт, конца которому не предвиделось. В это время В.В. и А.С. стояли друг напротив друга по разным концам сцены и смотрели друг другу в глаза. А.С. необыкновенно светло улыбнулся господину спасителю, подмигнул и пронесся через всю сцену с огромной скоростью. Грине пришлось прервать свои излияния на полуслове и перейти к копью из металлоремонта[12] — к великому облегчению фанатов. В первом действии был изумительный Сережа — Дракон с Ланцелотом улыбались друг другу все душевнее и душевнее, что удивительно, как они в конце не бросились друг другу на шею...

Что же касается Ванина... Что-то необычное я почувствовала еще на его диалоге с Эльзой в первом действии. Никогда у него там не было такой душевной интонации. Второе действие — вообще высший пилотаж. Очень четко на одном дыхании и на одном настроении. У них получился удивительно слаженный дуэт с Гриней — который впервые на моей памяти играл не шута и монстра одновременно, а загнанного в угол, уставшего, но, в принципе, очень достойного человека, который действительно больше жизни любит Эльзу. «Пойди, допроси ее, сынок!» — «Кого?» — Генрих совершенно непонимающе улыбнулся... Когда появилась Галя Г., он медленно поднял голову, и тут началось такое... Я механически отметила, что на фразе о кори впервые никто не смеется. Потому что Ванин не допрашивал и не притворялся — он говорил всерьез, искренне, может быть, первый раз в жизни открывал душу единственному близкому человеку... «Я вынужден притворяться жестоким и злым...» Совершенно незнакомый голос — удивительно мягкий, взлетевший. Но самое потрясающее — немой проход полукругом по залу на рассказе Эльзы о гибели Ланцелота... «Нет, не говори так!» — последний всплеск надежды. И потом медленно, как будто слова Эльзы о том, как медленно, постепенно и мучительно уходила жизнь Ланцелота, затягивают куда-то в небытие и Генриха — он перестал метаться по сцене и удивительно плавной походкой обошел полукругом зал, глядя перед собой невидящими глазами, словно на него медленно опускали плиту. Дойдя до стены слева, он остановился, и вдруг последним всплеском отчаяния он попытался отшвырнуть от себя весь этот ужас — он резко рванулся вперед: «Но оно билось, надеюсь?!!» — это был даже не крик — хрип, стон из глубины души — резко, на одном дыхании. «Да, но все тише и тише.» А.С. резко замер у колонны, подняв вверх большие, неподвижные глаза. И совершенно спокойно, и совершенно безысходно — «Он умер, бедный...» — и медленно опустил голову, словно это понимание, которому он сопротивлялся, отняло у него последние силы... Торжествующего крика бургомистра он не услышал — потом несколько раз тряхнул головой и сделал несколько шагов, возвращаясь к реальности... «Так он подслушивал, Генрих?» — «Конечно...» — легкий, обреченный вдох... И с горькой иронией — «ты, слава богу, сегодня замуж выходишь...» Это был конец. Вместе с надеждой ушла и любовь к этой женщине, которая успокоилась, смирилась, невольно предала — не его, а другого, мертвого...

После этого была свадьба. Генрих молча вышел последним и просверлил зал таким взглядом... Статуя командора... После чего мы с ужасом подумали — а как же он будет выдавать замуж Эльзу? Это было замечательно. Сам откровенно загибаясь, Генрих решил, что терять ему нечего. Ну что ж, если не вернется Ланцелот, то я сам... Как ни странно, носителем светлого начала в спектакле выступил именно он. В своей «свадебной» речи он так уничтожил бедного бургомистра, и нравы города, и собственную покорность — что от смеха кончался не только зал, но и массовка, которая слушает это в 1000-й раз. А ведь перед этим они были совершенно размазанные и пришибленные... А заставить людей смеяться — уже наполовину вернуть их к жизни...

Гриня (вижу в первый раз) в отчаянии опустился на колени перед Эльзой. Эльза принялась что-то орать не своим голосом, поэтому Ванину пришлось ее успокоить... Словом, все было очень душевно. Светлое впечатление от спектакля — от монолога А.С. на свадьбе Эльзы, от того, что он не сдался... Монолог завершился обреченным вздохом Грини... «Ты что, совсем с ума сошел?»

Финал. На сцену заявляется В.В. с совершенно отсутствующей улыбкой и всем своим видом начинает демонстрировать — «Товарищи, какой ерундой мы тут занимаемся! Ничего я играть не буду, как это мне все надоело!» Он совершенно бесцветно выпаливал реплики, не заботясь даже о дикции — единственная живая фраза была обращена к Ванину, который к этому моменту вылетает куда-то не в то измерение... — «Скотина такая» — очень нежно и ласково. Потом В.В. зачем-то погладил нас — «А нам будет больно?» — «Тебе нет...»

Потом, глядя, как у него расширяются и темнеют глаза, я успела подумать — «Сейчас что-то будет...» Больше я уже не скакала и не прыгала[13], т.к. меня просто пришибло первой же фразой финала: «Я люблю вас всех... друзья мои...» — голос немного прервался. Любовь там была — но с такой горечью и безысходностью... что лучше б нас так не любили... На дальнейшее я смотрела, уже печально констатируя, что с каждой фразой В.В. берет все ниже и ниже, и финал «Дракона» постепенно перерастает в финал «Калигулы». «И мы будем счастливы... очень счастливы… (в гробу я видал это счастье) …наконец» — и улыбка — страшная, все понимающая до конца, с какой-то висельной иронией... Ну вот, приехали... Мне не выбраться, и даже надежды нет... И глаза — где-то не в зале...

Но зал как-то не воспринял финал — он грохнул аплодисментами и вызвал их на пять поклонов. На поклоне они оба сияли — и В.В., и А.С.

Прощаясь, все благодарили Аню Рындину, которая сидела на программках... А мы — я, С.Н. и Ира — обсуждали, где найти хорошую осину...

Вот такой финал.

Неясно одно. Как с таким настроением можно пережить ноябрь.

Описать вкратце впечатления от этого спектакля очень сложно. Достоверно одно — такой безнадежности я не помню давно — и вместе с тем сейчас, оценивая на расстоянии свои ощущения, я не могу не признаться в том, что этот спектакль, несмотря на весь его ужас, порождает надежду...

«Свадьба» для меня всегда тяжкое испытание — особенно 17 сентября[*]. Но то, что я увидела, с самого начала просто вышибло меня из колеи.

Первая сцена. Очень чем-то рассерженный Сережа, блистательная Сивилькаева с интонациями великосветской дамы, очень милый Леша... Появление А.С. произвело на меня странное впечатление. Он давно так скверно не играл. То есть роль шла довольно ровно до самого конца в одном, «злодейском» ключе. Но у меня не было сил ни отвернуться, ни оторваться, словно спектакль здесь ни при чем. Меня постепенно захватывало ощущение лихорадки, бешеного ритма, которое было в начале той «Свадьбы»... Я не думала, чтобы с таким бешеным напряжением можно было бы выдержать весь спектакль. Оказалось, можно, причем он все время накручивал ритм, заставляя других подчиняться. Совершенно бешеная скорость, неестественно напряженная мимика, огненные, горящие глаза, голос, сорванный в первой же половине спектакля и взлетающий вверх до «ультразвука» и, я бы сказала, пульсирующее ощущение растущей тревоги.

При этом я еще подсознательно сравнивала мизансцены с 17.09. Прежде всего, я убедилась в том, что А.С. просто не может устоять на месте — он мечется из конца в конец сцены с такой бешеной скоростью... а если и необходимо остановиться или лечь, то делает он это неестественно-напряженно. Совершенно дико, как рычание, резанула уши фраза: «Какой я маленький».

Но больше всего меня потрясло кресло. Когда Кречинский швыряет Расплюеву чемоданчик с деньгами, он обычно садится и дремлет в кресле, укрывшись пальто. А.С. присел на край дивана и вдруг совершенно резко крикнул: «Федор!» — сорванным хриплым голосом. Меня резануло ощущение сбоя ритма, и я уставилась на ничего не понимающего Марка, который застыл в дальнем углу, помявшись, изрек: «Чего-с?..» Он там стоял очень долго во время монолога Володи «Великий маг и волшебник». В это время Ванин в первый раз присел в кресло. Но боже, как он сидел. Его кричаще-напряженная поза до сих пор стоит у меня перед глазами, горящие глаза беспокойно мечутся по залу, и нервные тонкие пальцы, отбивающие ритм на поручнях кресла... Володя точно вписался в ритм и отбарабанил свой монолог на второй космической скорости.

Потом, во время подготовки к вечеринке, идет монолог Володи, а Ванин в ослепительно-белом костюме сидит на диване у стены — в точности изображая старинную фамильную гравюру с портретом благородного и гордого рыцаря... На этот раз А.С. летал вокруг Марка, что-то объясняя ему. Нервно и быстро ходил он и во время появления Нелькина...

Во-вторых, несмотря на довольно четкий рисунок роли, что-то очень напряженно было с саморегуляцией. А.С. никак не мог справиться с приступом смеха при появлении Расплюева, пришлось закрыть лицо. Но особенно ярко это проявилось в конце... [Запись автором не закончена. — Прим. ред.]

Ну вот, начался ноябрь. Я была права, когда торопилась кончить с «Мольером», потому что посыпались события. Во-первых, мы напечатали всю мольеровскую пленку, так что историческими источниками предыдущий опус обеспечен. Во-вторых, собственно события. 1.11.89 — «Трактирщица». Хорошая, душевная, но припоминается она мне как-то мутно, хотя всего неделя прошла. Кажется, А.В. смерил нас с Людой оценивающим взглядом, когда мы любовались Сашей, а потом начал стыдить, что как только граф пригласит нас обедать, мы тотчас соглашаемся. Взгляд был при этом: «Скажите еще, что не согласитесь!» Оригинальность ситуации заключалась еще и в том, что мы сидели на 1 ряду справа. К тому же моя «любовь» к графу[14], кажется, на мне написана. Впрочем, это А.С., кажись, хулиганил. 3.11.89 Л.А. втянула меня в авантюру (одна радость — ей тоже пришлось несладко). Короче, мы пошли на «Дракона». Как ни странно, спектакль был хороший, все друг друга любили, Гриня почти не выпендрялся, А.С. просто светился, даже Витя острил в меру и не портил общего впечатления. Мы сели на приставные у 1 ряда и почему-то были уверены, что в безопасности. Но буквально с 3-й своей реплики Витя нас вычислил и стал использовать как барометр («Ну как, не очень вру?»). Потом мы ему устроили бесплатный спектакль, передразнивая Гриню в сцене вручения оружия (по-моему, Вите должно было понравиться), а во втором действии, когда нас подняли на 5 ряд, почти под финал ласково сказал нам: «Тебе — нет». Как выразилась Л.А., «погладил». Словом, все было бы хорошо, если бы не Витя. В 1 действии он красиво «обыграл» расстрел. Еще раз скажу, хотя надоело повторяться, что Витя вообще-то герой, а в «Драконе» аж профессиональный. Обычно эта сцена выглядела героически, но при этом душевно. Эффект достигался очень скромными средствами, всего 2-3 штриха — зал в экстазе. Но 3.11.89 «штрихов» было столько, что я не совсем понимала, на каком спектакле нахожусь, совершенно перестала слышать Лешу Мамонтова, как в оны времена — В.Р.[15] Под Лешин монолог Витя гипнотизировал трыковскую палку. Даже не Трыкова, а палку! Лицо при этом сохраняет «героическое» выражение, а глаза очень напряженные, как будто стоит ему отвести взгляд, как палка выстрелит. Когда она опустилась, Витя сыграл такое облегчение, что партнеры посмотрели на него с удивлением. Он вздыхал, крутил головой, пытался расстегнуть несуществующий воротник, словом, всячески радовался. 2 действие вообще выглядело странно, Витя вышел с видом: «Не хочу играть и не буду». Особенно это бросалось в глаза при рассказе про жалобную книгу. Смысл монолога сводился к одному: «Как мне все это надоело». Но вот и финал. Больше всего он напоминал «Презрение» из «Калигулы» (в обычном своем варианте, а не как 9.10.89). Как будто это кусок из другого спектакля. Зрители, правда, ничего не заметили, зараженные светлой атмосферой действия (кстати, целиком заслуга А.В.). Зато мы (я, Л.А., Ирина) оценили прекрасно, так что, выходя из театра, я поинтересовалась: «Где тут ближайшая осина?» Такое чувство, будто мне на шею повесили булыжник. В буквальном смысле слова «тяжело на душе». Итак, Витя выходит на финал, вроде все нормально, и тут он говорит: «Я люблю вас всех, друзья мои», — тоном интервью 10.10.89[16] («Вся моя жизнь переменилась»). В этих словах действительно была любовь, но, господи, с какой болью они были произнесены! У Вити даже голос дрогнул. До чего же тяжело любить людей! Следующие несколько фраз пропускаю, в них не было ничего интересного. И вот: «Все мы... будем счастливы...» — «Да, ждите, будем мы счастливы. Я-то уж особенно.» — «Очень счастливы.» — «Счастья просто целый ворох.» (тон — «Высо-о-кие идеалы»[17]) — «Наконец.» — «Вот-вот. Именно что конец. Самый настоящий.» В общем и целом: «Люди, дорогие, мне вас жалко[18], но это, кажется, действительно конец». Как говорит Гриня, «вот теперь, кажется, приехали». На этом спектакле я вдруг услышала дурацкую фразу Грини: «Смерть стоит за вашей спиной». Вот уж действительно стоит. Мне показалось, что Витя ежесекундно ждет удара. Не понимаю, как он может играть в таком состоянии? И это «Дракон», а что же будет на «Калигуле»? Значит, его вылеты в «Женитьбе»[19] мне не померещились. На следующий день, 4.11.89 мы отправились на «Свадьбу Кречинского». Сели с Л.А. на балкончик. Опять, идиотки, думали, что в безопасности. Черта с два! Большую часть спектакля я пыталась понять, что происходит на сцене. Что-то происходит, я чувствую. Наконец, я поняла: А.В. ломает ритм, прерывает на полуфразе чужие реплики, на ходу перестраивает мизансцены. Кроме Володи, который попал в такт, никто ничего не понимает, и спектакль, если так можно выразиться, «дергает». А.В. мечется по сцене, как торпеда, жутко кричит, местами почти визжит, того и гляди сорвет голос, к тому же играет «зл-лодея», а я это очень не люблю. Но самое интересное — избегает «мягкой мебели». За весь спектакль почти ни разу не присел, но если уж садился, то тут держись! Как он сидел в момент монолога Расплюева про мага и волшебника, я не видела, вообще не понимаю, что я в этот момент делала, Володю я не слышала, кажется, смотрела на Марка и думала, что он здесь делает, точнее, зачем А.В. его вызвал, оборвав Володину реплику. А говорят (О.К.), что он хорошо сидел, качественно. Глаза горят, пальцы выбивают ритм на подлокотниках. Я сидела и кляла себя за то, что не чувствую А.В., точнее, почти не чувствую. А то все было бы ясно. Вот Л.А. рядом просто вибрирует, ей уже все понятно, а я только и могу сказать, что «что-то случилось», потому что спектакль ломается, ритм плывет, а А.С. какой-то странный. Чувствую я себя очень неуютно и вдобавок начинаю бояться за А.В. Вдруг он разворачивается и запускает точно в нас фразочку: «Я подковы гну». О.К. утверждает, что он призывал нас к порядку. Очень может быть, потому что взгляд был такой, что я не усомнилась в его способности что-нибудь (или кого-нибудь) гнуть. Почти сразу после этого он пообещал нам, что «с бабами займется сам». Ну вот, собственно, здесь мое недоумение закончилось, т.к. пошел финал, т.е. такая «трагедь», только держись! Л.А. рядом прошептала: «Господи, что же в финале будет?» Во мне начал подниматься темный ужас, что-то в стиле: «Ну вот, еще один...» К тому времени я уже объяснила себе метания А.В. по сцене: слишком большое напряжение не дает задерживаться на одном месте, просто сосредоточиться. Поэтому он и резал монологи партнеров. А может быть, просто торопился, чувствуя приближение... Словом, не знаю. Теперь финал. Тут я, наконец, подключилась. Не так, как О.К., конечно, но, во всяком случае, хоть что-то. Посредь спектакля у меня вдруг заболело сердце (которое вообще-то здоровое) и болело потом еще сутки. А тут добавилось сильнейшее напряжение, но совсем не такое, как у Вити. Не медленно, но неотвратимо растущее чувство, когда остается только одно — сосредоточиться, собрать все силы и терпеть, даже когда это уже невозможно; а совершенно другое ощущение — на высшей точке кажется, что меня подключили к аккумулятору, что через меня идет ток вольт под 1000. Меня трепало, как в лихорадке, я боялась, что стукнусь о балку, которая была у меня над головой. Ближе всего к этому чувству слово «лихорадка», хотелось что-то немедленно сломать. В пике этой сцены (финала) я тоже почувствовала, что ускоряюсь, я, наконец, поняла, почему А.В. закручивал темп, опять закричала: «Скорее!» — но не потому, что он сейчас не выдержит, как тогда с Витей[20], а... я даже не знаю, как сказать. О.К. права — его ощущения нельзя передать словами. В общем, этот эпизод надо было как можно быстрее проскочить. Ну вот, получилось то же самое объяснение, что и с Витей, хотя случай совершенно другой. Правда, какой здесь случай, я не знаю, хотя теперь вижу, как в ситуации края А.В. делается похожим на Витю, особенно последний раз, когда в игру вступала «мягкая мебель». Ну ладно, хватит трепа, теперь по делу. Самый конец спектакля. А.В. говорит: «А деньгами вашими я сам...» — и тут обрывает фразу (не знаю, по собственной ли воле, или как Витя, когда срывается), шепчет себе под нос: «Понимаешь ли», — и идет к двери. Полиция. Он отшатывается назад и садится в центральное кресло. Дальнейшее мне описать очень трудно. Как сквозь туман, я видела его напряженное лицо, которое дергается от каждой реплики Писаревского или Трыкова, я в ужасе думаю: «Скорее, господи, скорее!» — и слышу, что они оба говорят с такой скоростью, что почти давятся собственными словами. «Поняли!» — с удовлетворением думаю я. Трыков к нему даже не приближался, Писаревский метался в темноте и визжал, местами переходя на ультразвук. Я еще успела подумать: «Бедолага Писаревский, опять влип»[21]. Тут А.В. начал грызть свой галстук. Сквозь горячку я подумала: «По улице ходила большая крокодила... В зубах она держала кусочек одеяла...[22] Пантера, грызущая свой хвост». Кажется, у него была мысль: «А что, если я погрызу галстук? Как это будет воспринято?» Восприняли, наверно, плохо, потому что А.С. выпустил галстук и почти лег в кресле, откинувшись на спинку. Этот момент и был для меня самым ужасным. «Господи, кто это? Неужели А.С.?» Я никогда не видела у него такого страшного лица. Поневоле вспомнились фотографии из «Мольера». Как же меняет человека этот ужас! Цвет лица у него был почти коричневый, глаза закрыты, а рот полуоткрыт. Больше всего это походило на агонию, и вовсе не театральную, а из учебника «Судебная медицина». Просто-таки иллюстрация. Наконец, он встал и подошел к стене. С нашего места было прекрасно видно его лицо, и как его резануло на фразе «Следуйте за мной», и жест — медленно скользящая по стене рука, и самый финал — не лицо, а каменная маска. Тут у меня уже никаких мыслей не было. Вот и все, пожалуй, о «Свадьбе». Все детали и накладки я опускаю, потому что пишу много позже, после 2 «Калигул», от которых у меня в голове малость звенит. Было мне от «Дракона» и «Свадьбы» + мольеровской пленки очень худо, к тому же «я так мечтаю наконец выспаться»[23]...