ГЛАВА 3. ПОСЛЕ 12-го…

ЧАСТЬ 2

  1. Из дневника Е.И. от 8 марта 1990 г.
  2. «Дорога к храму» ТВ, 10.03.90. Из дневника Ю.Ч.
  3. Из дневника Ю.Ч. от 12 марта 1990 г.
  4. Запись Е.И. [ноябрь 1991 г. по дневнику от 14.03.90].
  5. «Дураки» 17.03.90. Из дневника Ю.Ч.
  6. Из дневника Ю.Ч. от 22 марта 1990 г.
  7. «Женитьба» 22.03.90. Из дневника Ю.Ч.
  8. «Гамлет» ДК МАИ, 24.03.90. Из дневника О.Ф.
  9. «Гамлет» ДК МАИ, 24.03.90. Из дневника Ю.Ч.
  10. «Гамлет» ДК МАИ, 24.03.90. Запись О.Ф.
  11. «В гостях у Виктора Авилова» ТВ, «Киносерпантин», 25.03.90. Из дневника Ю.Ч.
  12. «Старые грехи» ДК МАИ 26.03.90. Из дневника Ю.Ч.
  13. Из дневника Е.И. от 4 апреля 1990 г.
  14. Из дневника О.Ф. от 2 апреля 1990 г.
  15. «Мольер» 31.03.90. Из дневника Ю.Ч.
  16. Из дневника Ю.Ч. от 1 апреля 1990 г.
  17. «Мольер» 2.04.90. Из дневника Ю.Ч.
  18. «Мольер» 3.04.90. Из дневника Ю.Ч.
  19. «Старые грехи» 4.04.90. Из дневника Ю.Ч.
  20. «Старые грехи» 6.04.90, «Женитьба» 7.04.90. Из дневника Ю.Ч.
  21. Из дневника Ю.Ч. от 14 апреля 1990 г.

Из дневника Е.И. от 8 марта 1990 г.
«Мы вместе его строили, мы его сохраним. Друзья». Лариска видела этот венок, он появился недавно[1].
Они клянутся, они клянутся перед тем, что никогда не сможет упрекнуть их в предательстве.
Они клянутся и… Этот Театр, который промолчал, который снес увольнение, принял хамство и лицемерие Романыча, который все понимает и ничего не делает, не бунтует, этот Театр, который готов играть в ее Память, в Память Ольги, и больше, кроме этого, ничем не высказывать свою Верность.
Они клянутся, но делают ли они это честно? Они клянутся, но понимают ли они — перед чем клянутся?
Из дневника Ю.Ч.
от 12 марта 1990 г.
«Дорога к храму» ТВ[2]
10.03.90.
/…/ Воистину, эта дорога никуда не ведет[3].
Начало — титры: «Это началось в январе…» (бр-р). И показывают отрывок интервью с Романычем, вернее, диалога с этим церковником, где говорится о колоколе, который на столе лежит у ВРБ (15 лет в театре). Потом — «И уже февраль…» — церковь, толпа народу. От театра отряд несет колокол[4], среди всех и Витя. Вот в церкви — куча старушек, в те двери вносят колокол. Несут Климов с кем-то. Витя, Романыч. ВРБ стоит близко. Проповедник толкает речь, что вот, мол, так и так. Кончается это кошмарно — он говорит, что вы уже прибегали к помощи церкви неоднократно, пусть это будет по более счастливым поводам. Что-то в этом роде. Если до того Романыч держался, то после этого… У ВРБ было лицо — бледное, вот-вот он в обморок упадет.
Идиотизм! Я — смотреть не могу. Там кадром ту икону показали[5], так это невыносимо. А тут они там же стоят. И служба, тот же хор поет. В церкви сняли двоих — Романыча, как он стоял и как после этого принимал какой-то крест. Впечатляет. И Ванина.
А это — кошмар вообще. Сразу — кадром, резко — крупный план. Он смотрит в камеру, но он ее не видит. Глаза темные, блестящие, лицо — нет, это не описать — боль, слезы, я не знаю! А на руках — его девочка в белом платочке. Ужас тихий. Это было лицо Мадонны, отдающей свое дитя. Теперь я понимаю, почему он так играет Лаэрта. Такого даже в «Гамлете» не было. Бледное лицо с неподвижным взглядом блестящих глаз, отчаянным взглядом.
Как хорошо, что не сняли Витю. А когда все было на улице, Виктор залез на колокольню и его тоже не сняли. Только на улице и при входе. Юмор-то: «Это началось в январе…» А про «неоднократно» мне ведь еще Наташа пояснила, я не сообразила сама — 10-е, 9 дней, 40 дней. Идиот. Уж если Романыча совсем повело. На улице вешали колокол, снизу смотрел ВРБ (он крестится, как… дьявол), смотрела Уромова (крестясь), смеялся Олежка Лопухов.
Вот такое зрелище. Интересно, снимала ли Оля? Ванинский бы снимок для истории. Хотя это нечестно (а впрочем, мы ни при чем). /…/
Из дневника Ю.Ч. от 12 марта 1990 г.
/…/ Говорить с Н. начали о пустяках, потом она мне о Ванине-Муарроне рассказывала[6]. /…/ Он играл такого мальчишку! В сцене соблазнения — ох, как влюблен, с замиранием сердца. Наши хохочут, т.к. и всерьез — и не всерьез — играет. Он понял, что оценили, развалился в кресле и им — про то, какой он актер[7]. А потом обнял Арманду, она отскочила, он стоит — как мальчик, в 1-ый раз поцеловавший любимую. И она, в общем, непрочь. Он уводит ее со словами — пойдем ко мне, и за плечи. А тут влетает Мольер. И у них прекрасная партнерская сцена — реакция на каждое движение, изменение лица. И опять мальчишка. «А я… (вот… я…) пойду… … к архиепископу!» Придумал. И тут же — ой, что это я говорю. И так все время. И вообще — я больше не буду, но я же гордый, я сам умолять не могу.
А в кабале он здорово сыграл. Сцена не пролетела. И уходил с криком, по лестнице — вот-вот поползет. Увидел Мольера потом — в сторону — крик: «Нет! Нет» Мольер аж застрял — после такого хоть вешайся. А в финале они не состыковались — Мольер его кроет по привычке. А его крыть не надо — он себе приговор подписал.
И еще — когда идет последний спектакль, Мольер там, вдали, перед тем, как выбежать — берет руку Ванина и прикладывает к губам и ко лбу. Вот жест! А потом Ванин опустится рядом на колени и согнется, касаясь лбом его руки. /…/
Запись Е.И. [ноябрь 1991 г. по дневнику от 14.03.90].
Добрый Клоун…
Странная вещь — судьба. А, может быть, просто случай.
И все-таки странно.
Позвонила И.Г., и я согласилась пойти с ней на «Служанок». В итоге «Служанки» отменились по чьей-то там болезни. После получасовых дебатов был выбран Ермоловский театр, «Прощай, Иуда». Приехав на троллейбусе к Цирку, мы сорвались на представление. Причем, обе были жутко довольны, я — тем, что давно не была и давно хотела посмотреть Новый старый цирк[8], И. — тем, что вообще первый раз пошла в московский цирк.
Ну, а тут можно гадать сколько угодно, но именно в цирке, в фойе, в уголочке мы увидели Гену Колобова в красном клоунском наряде из «Уроков дочкам». Самое смешное, что его не узнала в первый момент, зато за те секунды, когда до меня доходило, я испытала восторг и щемящую грусть. Восторг теснотой мира и грусть от того, что своим появлением я ему напомнила о невозвратном — о ЮЗе.
Из дневника Ю.Ч.
от 18 марта 1990 г.
«Дураки»[9]
17.03.90
Опаздывали, у театра нас встретили девчонки, размахивающие бесплатными входными — спектакль в честь выборов, за то, чтоб голосовали. Билеты 7-го сезона (1984-85 г.). (Жуть. Какая я тогда была глупая — не найти их[10].) Народу собралось немного. В результате мы с Натальей оказались в 4-ом ряду по центру прямо. Стася, Витя, Юля — почти над нами в 5-м. А в 1-ом — Гоша с Валей. Хорошо сидели, ничего не скажешь. На нашем же ряду, слева, сели Галя с Сашей[11]. Галя накрашена, вся подтянутая такая, взрослая. Саша… Все тот же. Раза три сталкивались в упор в коридоре, я пыталась даже поздороваться, но он смотрит поверх голов. И Боча пришла, сидела там же, но в 3-м ряду. Остальная публика, забавно — местные, жители района (о спектакле мало кому было известно, специально).
Если билеты были 7-го сезона, то программки прошлого, явно. Кое-где даже Оля[12] отмечена, Катька[13] тоже мне, не смотрит, что продает. Плакаты были[14], я взяла сразу два. Повешу в общаге и дома.
Перед спектаклем Романыч толкал «тронную речь» (сам так в конце выразился). Я думала, что провалюсь под землю. Минут 25 он распинался про то, как они тут жили, живут (как тот бургомистр)[15]. Начал со стекол, которые ему пришлось тогда бить. И как жители района помогали, обеды носили. Что работали они бесплатно, что пришли к ним люди, составился худсовет, и актеры пришли способные (так и казалось — сейчас Колобова вспомнит). Но назвал только Гриню, Ванина и Авилова. «Кинозвезда международного масштаба». Люди засмеялись. «Я серьезно. Мы бы его давно потеряли, если бы не его привязанность к этим стенам» (что-то в этом роде). Кошмар, аж передернуло. Я сижу-сижу, а потом так и хочется взвиться под потолок. А прямо перед ним сидит Саша и в упор смотрит. Глаза!
Потом Романыч вспомнил, как театр чуть не закрыли в 83-ем из-за «Носорогов», как нервов не хватало, а в райкоме или где там сказали: «И смотреть не буду». Говорил что-то про единомыслие. А то он во МХАТе пока заставит Доронину на полметра вперед перейти, с ума сойти можно. Пока он там ставил, здесь 10 спектаклей поставить можно.
Что помещение мало, своих же, районных, и пустить некуда. Тут все заговорили, что отдать бы им «Польскую моду».
Кончилось это призывом голосовать за какую-то депутатку, много им помогавшую.
Да, он еще извинялся, что весь в пыли — возится на складе, новые костюмы к «Мольеру» готовят.
Напоследок какая-то зрительница спросила — зачем все в черное выкрашено, нельзя ли посветлее. И не повлияло ли то, что она так когда-то сказала, на окраску наружных стен. Романыч сначала дико расхохотался, заорал, что она вся в его маму, та тоже говорит: «Валера, зачем у тебя все так», но потом серьезно объяснил насчет перспективы, сослался на Станиславского и т.д.
Причем ВРБ говорит обо всем, а на фанатов не смотрит, глаза мимо скользят. Он вообще зала боится и начинает нести чушь. Юра[16] даже свет стал убирать. Только после этого Романыч свернул речь, заявив, правда: «Юра, ты не издевайся» или что-то подобное.
Наташа говорила — его прямо тянет на воспоминания, ностальгия какая-то. А для Оли К. (мы ей пересказали) — это — «Все поправимо» для своих — Гали, Саши, Бочи.
Главное, мы сидим — а чувство странное, как будто в чужом театре. Те же лица, но… Правда это только до спектакля так было. Но явно не по себе.
А спектакль был хороший. Как это ни странно. Начинался весело. Потом, правда, не до веселья было, но ничего. Ванин играл мягко. Он так и не изменился с 8-го[17]. И общее впечатление — хорошо. Хотя ритм провисал чуть-чуть. Из-за новеньких. Снецкий-Борисов, Мышкин-Иванов. Борисов играл какого-то бывшего солдата, честное слово. Жуть нагнетал. А Ванин в 1-ой сцене, с улыбкой — и руки над головой[18]. Тут же среагировал ведь. Отлично вышло. И сам улыбается. Он в этом спектакле то моложе своих лет казался, то старше. Пластика, прическа, осанка — молодой парень, я его совсем молодым представила — а ничего! А посмотрит иногда, глаза уставшие, печальные, лицо почти Витино — сразу все 40. И та же трогательность, сила вместе с тем. Я следила за ним, как когда-то за Витей, — за плывущей походкой, жестами, позами. В движении отражалось все, что на душе. Эмоционально сильно сделано все было. Тот же уход в дураки[19] — когда понимает, что сделать ничего нельзя, когда после крика падает на пол, а она идет к нему[20]. Когда бежит успеть сказать всем то, что, может быть, повторить не сможет. И потом — бесполезно, они не слышат — движение назад. И смех, почти беззвучный. Он мог бы и не говорить: «Любовь, которая могла бы длиться вечность, спрессована в несколько мгновений». В смехе, в движении было все. А потом — бой часов, рывок к ней — отчаяние. И то, как он стоял, уперевшись руками в колонну. И дальше — дурацкий текст, медленно придумываемый, и движение назад. Вплоть до того ужаса в клетке. В нем теперь — Витина запредельность. Вот в чем дело.
Кстати, нам доставалось от Алексея Сергеевича — дай боже. Но взгляд мягкий-мягкий. Он дважды поинтересовался у нас, в чем смысл человеческого существования (мы аж засмеялись). В первый раз, когда спрашивал — глаза пошли. А второй — взгляд — поворот к ним и вопрос. Подмигнул, что мы, мол, тоже в Куличевке — веселился. А потом полностью изложил мне монолог после ухода в дураки. Реплика Кудряшовой — реплика мне. Но тут я сплоховала — он перешел в центр, мне бы на него смотреть, а я уставилась на Тамару (она плакала, оказывается — краска по щекам)… /…/ А потом смотрю на него и опять ловлю взгляд. Он, наверно, ведь видел, черт. /…/
Великолепный финал был, конечно. Кстати, слово «никем»[21] я Ванину буквально сказала — он упорно смотрел мне в это время в глаза (такое ожидание счастья!). Так вот. Бой часов, свет усиливается, они поднимают глаза, запрокидывая голову, причем у Ванина глаза широко открытые, лицо такое… плакать хочется. Это — распрямление, пришествие счастья после всего. Потом — движение к другой колонне (меня буквально ведет за ним) и это «Давай» — 4 раза повторенное, вначале — почти шепотом, потом — скидывая куртку, на крике.
Т.ч. спектакль был хороший. Но мы сильно устали. Сначала — эта речь. Потом — сбой ритма из-за новеньких — Борисов явно не умеет играть в этом ритме, тянет. А к тому же — всюду лезли козы[22]. Коппалов играл так зло, зловеще даже — «А вас там ждут» (и топориком своим по руке постукивает). Еще что-то, не помню. Он вообще здорово играл. Фраза «Хорошо бы мне вспомнить, как выглядят сосиски» совершенно великолепна. А как он спросил у Грини (Борисов про реплику забыл) — «Вы овец Снецкого не видели?» (с такой улыбкой!). (А Гриня — «Я дурак, что ли?») Потом сам спектакль. Музыка. Вой[23] их и то, что Сивилькаева не освещена[24] (бедный Саша, ему-то каково?). Ванин тоже — его взгляд. Беззащитность, как тогда[25]. /…/
Но главное в нем — притягивает, оторваться невозможно — в финале даже знаешь — надо /…/, а не можешь. Лада говорила — с ней было то же самое. У них[26] он был еще мягче. Совсем не кричал в сцене обручения — крик шепотом.
Да, был еще смешной момент — они забыли текст и выкручивались как мальчишки-студийцы (с Гриней). Что-то про вопрос. «А вы знаете ответ?» «А вы знаете?» И т.д.
Кудряшова играла чудесно. И Уромова, причем не умирая, как в тот раз[27].
А Иванов — бездарность жуткая просто. Кстати, была хохма — он запрыгал как заяц. Кролик, даже руки так же сложил![28] /…/
Ну вот, вроде бы все. На поклонах подарили цветы Ванину, Тамаре, еще кому-то. Хорошо. /…/
Из дневника Ю.Ч. от 22 марта 1990 г.
/…/ Был разговор с Е.Г[29]. Она пыталась что-то выяснить, я сдуру разговорилась — полезло то, о чем думала. Непонимание полное. Главное, я говорю — а если б вашу подругу выгоняли? «Мы бы и переживали вдвоем». Т.е. — а мы при чем? Режиссеру виднее, дескать, зачем говорить, что не знаешь, что будет со спектаклем. Я сказала: «Вся ваша задача — убедить меня в том, что это — не наше дело» /…/
Из дневника Ю.Ч.
от 23 марта 1990 г.
«Женитьба»
22.03.90
Вчера смотрели «Женитьбу». Настроение «до» было хорошее, великолепное — мы с Олей шли как всегда. И после не испортилось, в общем-то. Еще днем казалось — неужели не увижу сегодня Ванина? А он — играл. У всех было чувство, что он играет — и играл. Вместо Трыкова. Замены, перемены — Анучкин-Ванин, Подколесин-Борисов, Жевакин-Гриня, Дуняша-Кудряшова, Задохин, тетка-Сивилькаева, Степан-Иванов[30]. Вот такой состав. Костюмы новые. У Вити какой-то драный потертый сюртук темно-вишневого цвета, только на шее ярко-красный платок. Блестящее, великолепное, огненно-алое платье у Бочи. Все женщины вообще в ослепительно ярких платьях. Изменены мизансцены, текст, но не так уж кардинально. Кардинально изменилась расстановка сил. Борисов явно не тянет. Говорят, он вводился с двух репетиций, жутко не хотел играть, трясся, глотал таблетки — таким его еще никогда не видели. Играет он слишком грубо, бестолково, в ритм не попадает. Он и Гриня — заваливали спектакль. Второй — своими выходками. Грузинский акцент, переигрывание, как всегда. Тоже ритм виснет. Виктор, Сережа и Лариса начинали в прежнем рисунке. Рисунке фарса. Но двое, как правильно подметила Оля, — Ванин и Саша — играли совсем другое. Алексей Сергеич закатил такую трагедию! Он прыгал, прыгал, а потом дело дошло до сцены о французском языке[31]. Сердце резало. Мы чуть не плакали с Олей буквально. Потом он улетел в наш угол и кричал, стоя в метре от нас![32] Как с ним партнеры играют! Мне просто хотелось защититься, мы попадали друг на друга. Ужас тихий! А потом он висел на плече Борисова с таким лицом! Меня Витька пихнула, я посмотрела только один раз. Оля тоже видела, говорит, у нее была мысль — корвалол, валидол, что? Оглянувшийся Борисов с загнанным видом, раскрытыми глазами. Нет, полное впечатление, что с человеком плохо, а он выручает. Не из того спектакля и не из спектакля вообще. Т.ч. Ванин, от чьей руки Оля чувствовала боль, сыграл всерьез. То, что у Гоголя — смешно, смешно, а потом — вовсе не смешно. Ту роль, истинную. А Саша в своих молчаливых появлениях тянул туда же — не фарс, а трагикомедия. Смешно, как пьяным качался, как валялся на полу, показывая большой палец и поглаживая себя по животу. Но суть — не смешная. Лезет другое — в обоих невысказанность, неприкаянность, потребность в счастье, уюте. И Виктор через какое-то время вместе с Ларисой полезли туда (а это и есть «Женитьба» Гоголя, не то, что ставил в свое время ВРБ, сделавший кольцо в финале[33]). Лариса просто играла драму. А у Виктора прозвучал, наконец, кусок — «Верну его…»[34] Так, как надо прозвучал, через досаду, обиду, слезы своего рода. А вообще Витя старался, тянул, но был не то, что не в ударе, а и вовсе — не видно, не слышно, какой уж тут центр спектакля. Женихи, их сцены — это звучало. А Подколесина с Кочкаревым будто и не было. Даже не слышно было Виктора — он явно не в голосе. И грустный. Через все чувствуется. Без ванинской боли, но в печали. Хотя старался, даже всерьез.
Что еще было? Конечно, плохо знали мизансцены. Виктор Гриню просто втолкнул в свет, отшвырнув от себя в их парной сцене[35]. Борисову при раскрутке заявил[36] — «Давай!» Залу не слышно, но нам. Я тоже хороша — не учла этого и в сцене, когда Витя Ванина вокруг себя ведет, стоя на коленях, во весь голос заявила (с расчетом, чтоб и Витьке, и Оле было слышно) — «А что, вообще-то они вдвоем хорошо смотрятся». Через секунду встав, Витя тут же просто обернулся к нам. Тут только я сообразила, что там тоже слышно было. Идиотка. Кстати, мы были освещены (угловая точка). Оля учла это и весь спектакль играла для Романыча[37]. Что касается Иванова, то реакция у нас была одна — бр-р. Он играл Степана таким дураком! Ужас. Противно. А романтическая сцена — поцелуй с Дуняшей? Хорошая режиссерская находка, если б Иванов не был таким противным. Все стоят спиной к залу, элегия, он гоняется за Дуняшей, потом остановка, они идут друг к другу и целуются. Идиллия, романтика — все, что хочешь. И Гриня — мы тоже выли. «Водолаз». В жутком костюме, с трубой от противогаза, в штиблетах-«протекторах»[38] (как сказал Сережа). С его завывающим голосом. И свистком сирены на пароходе. О-о! Любой спектакль испортит. Боча хорошо играла. По-прежнему. А в общем-то мы присутствовали при интересном зрелище — начале трансформации спектакля в трагикомедию. Ванин и Саша так начали, Борисов просто не может в этой роли комедию ломать, а Витя с Ларисой подстроились. «Двусмысленный завыв» вполне в духе Гоголя. И Витино лицо, когда Подколесин сбежал. Он сыграл тот финал, что срезан ВРБ и прежде не доигрывался — «я его верну»[39]. Если б Витя всерьез призадумался, он мог бы полюбить своего Кочкарева как не фарсовую, серьезную роль, какой она сейчас намечается. Кстати, и костюм новый работает на этот образ — латаный, тертый сюртук. Нет, у «Женитьбы» будущее есть. Когда я в первый раз смотрела, мне ведь как раз серьезности, второго плана и не хватало (я «Женитьбу» по Эфросу знала[40]). А сейчас намечается. Пронзительность. Если б еще не Борисов. Этот полет в основном от троих должен идти — Агафья, Подколесин и Кочкарев. Леши[41] не хватает. Явно. А мизансцены позволяют — когда Кочкарев в центре и сдвигает их руки — «Оставляю вас…» И когда раскрутка — они ведь разрывают Кочкарева. Он раскручивает их, а они разрывают его, Оля это хорошо подметила.
На спектакле была уйма «своего» народу — в 4-ом ряду Галя с дочками. Ее Ляля, говорят, все порывалась выйти на сцену, а Галя ее ловила. Анька[42] отхлопывала 4-ый поклон. Галя, кстати, хорошо выглядит — зрелая женщина. Накрашена, в короткой юбочке. Прелесть, да и только. А дочки — до чего ж похожи на обоих. Анька в отца. Характерец. Сидит потом на скамеечке, серьезная, но развалившись и гордая. Отцовская порода. А у Ляли глаза отцовские — светлые ресницы хлоп-хлоп. Был и Миша[43], все трепал во время спектакля ВРБ — «Дядя Валера!» Театральные дети. Был Стас Садальский, устроил цирк для публики, пытаясь усесться на маленький приставной — хохмил. Видела Аню с Катей[44]. Вероника сидела рядом. Ракалья в 1-ом ряду (Виктор говорил об Агафье, как ее дурочкой сделали[45], ссылаясь на Ракалью. Сережа: «Где-то я ее видел». «Вместе росли. Мальчишками бегали», — отвечает Виктор. Буслаева[46] была, ребенка ждет. /…/ Киса[47]. Мы с ней аж раскланялись. /…/
Новости — Трыкова уволили (говорят, Витя на спектакле произнес — «А Миша лучше играл»). /…/ Лешу[48] до Японии не тронут — заказан. А потом? Мы решили автограф взять.
Из дневника О.Ф.
от 25 марта 1990 г.
«Гамлет» ДК МАИ
24.03.90
Была в Москве. Посмотрела в ДК МАИ 24 марта выездного «Гамлета». Подарила Вите цветы. Пятый подход…
Спектакль был ничего, средней серости; хотя временами все выдавали высоты довольно приличные. Текст сильно плавает… Этот «японский» вариант бесил меня сильно. Но, правда, все присутствующие утюжили Романыча, чем доставили мне великую радость. Виктору временами со сцены хотелось убежать, Ванин отчаянно язвил, острил («Вот и отец наш. Не дал договорить!..»), с Офелией был нежен — словом, тащил на себе воз, старался за всех. Любил Гамлета так, что простил его перед поединком. Король ходил зеленый от злости. Витя и К° заставили его играть на подъеме. Повеселилась немного… А вообще-то на первом акте хотелось несколько раз плакать. Начало вообще было замечательным…
Подарила Вите белые розы. Подошла к нему первой. Он очень хорошо взял цветы, посмотрел в глаза (прямо в душу заглянул) и сказал: «Спасибо». Оно у него вышло твердым и добрым. Мэтр понял, за что цветы, во-вторых, меня узнал… Такое «спасибо» он обычно выдавал после «Калигулы»…
Из дневника Ю.Ч.
от 25-28 марта 1990 г.
«Гамлет» ДК МАИ
24.03.90
/…/ Мы накупили кучу роз, букетов пять, устроив цирк продавцам, требуя лишнюю розу, в конце концов нам вынесли шесть роз другого цвета, очень крупных и красивых. После чего мы взяли их еще три. 4 букета роз и 1 — розовых гвоздик. Дома утопили их в тазу с водой, вместе с Ладкиными 10-ю розочками для Алексея Сергеевича. Людка тоже купила цветы — гвоздики (а потом и розы). /…/ Настроение по возвращению было удивительное (/…/, то ли из-за цветов, ярких роз, наполнивших жестяной тазик, то ли от суеты, сумасшедших сборов нескольких человек, где все красятся, приводят себя в порядок, пьют чай где попало, забирая чашки из темноты кухни, кричат, что-то обсуждая. Народу много — здесь Лена и Оля Ф., а это уже вносит новизну и оживление в компанию). Я носилась, что-то говорила громко, тоже собиралась, смеялась, укладывала цветы. Странное ощущение праздника. Откуда оно взялось, откуда могло взяться? Мы как в гости на день рождения собирались.
Всей толпой рванули в ДК. В метро, на «Соколе» встретились с остальными. /…/ И вот такой ордой в 12 человек отправились.
Шли весело, суета, нужны еще билеты, покупали, орали, бегали, потом влетали в зал, рассаживались. У Оли Ф. билет в 3 ряд, махнула мне. /…/
Это, пожалуй, был самый худший из 8 виденных мною спектаклей. 3 апреля[49] сбивался ритм, но… но… но… Попытаюсь записать кратко.
Во-первых, отвратительный зал. Колодец. Ряды идут ровно, из-за чего чужие головы мешают смотреть, но главное — теряется связь со сценой. Зал глухой, бездна, без отклика. Ни от зала отзыва нет, ни в зал не попадает почти. Мало того, отвратительная акустика. Начинается первая сцена, я вижу, как они кричат, и с ужасом думаю — а Витя? Он-то как? Т.ч. спектакль плохо видно, плохо слышно и даже плохо ощутимо.
Во-вторых, играется «японский» вариант. Текст 1-го действия рваный, не пастернаковский, срезаны куски, изменения, всем неуютно, раздражение и… отсюда нарушение ритма, зал не захвачен. Я уж не говорю о том, что ползала знает текст и дергается так же, как мы и как актеры. А если кто в 1-ый раз? И такое искажение текста?
В-третьих, на сцене опять — выяснение отношений. Более того, все чуть слабее и предоставляют тащить спектакль Романычу. Я в 1-ый раз вижу, чтобы спектакль тащил, именно тащил он. Выскочил Романыч еще веселый, а потом… Актеры откровенно издевались над ним. Витя, Черняк, Ванин.
В-четвертых, конечно, =>, спектакль просто слабее. Виктор сделал все, что мог, но многого он сейчас, а тем более в такой ситуации, просто не может. Все мешает — дрянной свет, который Поляна еще и забывает включать вовремя[50], зал, о котором я писала, где даже зрителей не видно, текст, когда приходится тут же вспоминать, что выкинули, собственное настроение и присутствие Романыча, слабость, наконец, просто — физическая слабость, измотанность (даже Света сказала — он ужасно похудел, заострились черты лица, постарел и голоса совсем нет). А Ванин немножко сбавил, стараясь уйти в тень, и все равно — перекрывал. («Стоило зажечь свой факел»[51].)
Пройдусь чуть-чуть по сценам и ролям.
Виктор спектакль выдержал. Честь ему и хвала. Как хотелось ему временами просто сбежать со сцены, но нет — держался. На этом спектакле я впервые поняла состояние Гамлета в 1-ом действии. Странное чувство, даже 9 октября[52] — я зритель, партнерский контакт, но со зрителем. А тут чувство (и не только у меня), словно я сама отыграла это 1-ое действие. Состояние то же. Хотелось так же прыгать с возгласами типа «Гуси, гуси, домой — серый волк за горой!»[53] Это интересное очень ощущение не злобы, нет, но какого-то яростного возбуждения. Я в перерыве так и скакала, привлекая всеобщее внимание («Слава Климов!..» и т.д.), цитируя «Гамлета» напропалую, жестикулируя и все в таком же духе.
Нет, Виктор тянул от начала и до конца, с колоссальной выдержкой. Не завидую. Плюс издевательство над Романычем — «Ты этого хотел?» Менялись мизансцены даже в обкатанных сценах (от неуюта и состояния).
В массовке начала играл Саша[54] и Ванин (Франциско), играл Леша[55]. И играл прекрасно до самого конца. Он запоминался и голос звучал. Только зря он бороду отпускает, ему не идет. Романыч выскочил весело. Играл он вообще прекрасно. Если б не принципы, я б к нему с цветами пошла. Играл сильно, красиво. И от этого еще усиливалось чувство, странное, нехорошее чувство непрофессионального театра, где только руководитель умеет держаться на сцене, владеет голосом, а остальные (даже Витя) боятся зрителей, испытывают неловкость. Слепящий свет и чернота зала выбивают их из роли, не по себе на подмостках, уйти бы. Скованность. Да, Романыч тащил спектакль, добросовестно, на полную катушку. И, по-моему, был очень всем этим разозлен и расстроен. Подавлен.
Настроение же в 1-ом действии просто навинчивалось. К «мышеловке». Сначала — Ванин. Их сцена с Офелией — одни обрывки. А.С. позволял себе кое-что сверх, скажем, на приход Черняка — «Не дал договорить…» (это уже от себя). И т.д. Вид, чувство волной — отвращения к такому тексту и такой ситуации. Черняк тоже. В сценах с королем корчил рожи (рисунок роли резко изменился), такое вытворял в сцене объявления о причине сумасшествия Гамлета! Интонация, лишний текст — великолепно! Внутреннее издевательство. А жесты! Р-раз — рука идет волной-лодочкой вниз. Я аж повторила (соседка удивленно покосилась).
В спектакле резко сокращены сцены. Об актерах объявляет Полоний (в их сцене, что не вяжется никак, к тому же срезает реплику «кроме моей жизни»[56] — жаль очень), да и вся сцена их искромсана. После чего являются Розенкранц с Гильденстерном. Леша молодец, и сцена смотрелась. Хотя тоже изменена. Приветствие актеров. Гекуба. Гриня прилично читал, молодец. Реплика Полония срезана, монолог читается полностью, причем читался Гриней, т.е. Виктор произнес только две строчки, не знаю, текст забыл или это — новый вариант. Потом Виктор устроил дальнейшее — в «мышеловке» и далее. Но вернусь к его роли. Начал тяжело — старался выдавать текст, чтобы было слышно. /…/ Потом — Призрак. Все было хорошо. Очень. Оля К. потом отметила по второму приходу, мы вспомнили первый — все так. Они на равных. Призрак — реальное существо (отличие новой трактовки). Более реальное отношение. Почти нет паузы перед — «благой ли дух ты». И до того, когда объявляли[57] — великолепная сцена! Сдержанность. И — «все так». Он не сказал слов «сейчас я успокоюсь». Сразу, встряхнулся и… «кто ночью в карауле?» По-деловому. «Все так». Мы обсудили. Виктор играет иначе. Отношение к Призраку как к вещи уже знакомой (уже — видел). 1-ое — это «все так» (знал до того), 2-ое — без паузы перед «благой ли дух ты», 3-е — в спальне Гертруды. Он рванулся вперед, вспомнив о словах Призрака («судья ей бог»), обернулся — и увидел его. Т.е. вспомнил, увидел мысленно, увидел воочию. Дальше — изменена мизансцена (нет крика из-за плеча[58]). Виктор садится и, если 8-го он хоть проследил за Призраком, то здесь — еще дальше. Он увидел его, а, когда тот ушел за спину, смотрел прямо перед собой. Так, спокойно, спросил «что с вами, матушка?» Она подходит к нему, Призрак слева, оба же на него не смотрят. Виктор говорит в зал — «им же, им, смотрите, вот он, скользит и в дверь уходит». Призрак действительно в этот момент уходит, а В.А. быстро оборачивается к нему, словно проверяя.
Т.образом — 1) Все знал. Как там, где я об этом читала, по крайней мере, видел Призрак в снах или виденьях. 2) Как верно сказала Оля, Призрак и появился из-за Гамлета, из-за его тоски. Подтвержденье тому — сцена в спальне Гертруды.
Вот такие вещи выплывают.
А дальше — острота разговоров и т.п. Да, великолепное зрелище — прощание с Офелией. Он идет после разговора с Горацио вглубь, вдоль колонн, она окликает его. Тогда он подбегает и, взяв ее за руку, за плечи, кружит, глядя в лицо, потом отстраняется, отпускает и пятится со вздохом. Бог мой. Сколько тоски, нежности, отчаянья! Я не видела сцены с Офелией с ноября. Как изменилась! Начало прежнее, но потом — все острее, больней, отчетливее — «Где твой отец?» (абсолютно ясно, знает). Напряженность начала и — срыв. /…/ Срыв, крик болезненный, он бросается к ней, поднимает с пола, в рывке, секунду кружит. (Виктор не стесняется играть любовь мужчины. Мужчины к женщине.) <Вот и еще кое-что открылось.>
В сцене с Розенкранцем и Гильд. было, конечно, много сбоев ритма, но было и интересное — жест («мои дядька-отец…») — подошел сзади, взял обоих за плечи (втроем стоят), потом чуть раздвинул, сказал «отличу… сокола… от цапли» и толкнул их локтями в бока.
Дальше. Интереснейшая «мышеловка», почти всю я просмотрела на В.А., вместо сцены. Отношения к этому времени словно обострились. К «мышеловке» же относится и то, что я выше сказала об Офелии. Витя буквально довел Бадакову своей двусмысленностью. Но, кстати, его открытость в этой сцене не резала — он думал о другом. И именно думал (слова о радостном виде матери были не к месту — на ее лице была явная скорбь). На-стро-е-ни-е — вот что было главным. А дальше разыгралось нечто — В.А. либо сидел на авансцене, либо прохаживался, что-то говорил актерам. Но все почти — не отрывая взгляда от ВРБ. Взгляд! Мы сидели с Олей, открыв рот. До того я еще видела Борисова (он сменил Колобова в этой роли[59]), но потом не до него (возможно, Витя смотрел так еще и поэтому <играет другой>). А Романыч постоянно упоминал Гамлета (по поводу игры актеров) — «Браво, Гамлет», «Ну-у, Гамлет». И т.д. Ничего себе! И как спектакль от этого страдает.
Нервность эта перешла и на «флейту». Все было понятно, каждая интонация. А потом он уходил со сцены. Необычно уходил. Медленно, обойдя всех, а, подойдя к Горацио, ткнулся ему в плечо, приобняв (словно пожаловался), и только потом двинулся дальше. Корону нахлобучил на Гриню, рывком, чуть откинув его. Шел вдоль колонн, не спеша, почти уйдя, вдруг встряхнул головой (у меня было то же чувство — так, половину сыграли). Удивительное совпадение эмоций.
Про перерыв я уже говорила. /…/ Соседка меня спросила — «Откуда вы?» «А что?» В общем, я сказала ей, что второе действие мы так смотреть не будем. И слово сдержала. Тем более, что едва не засыпала (да-да, отключалась буквально) — такая вдруг навалилась усталость.
Монолог Клавдия шел опять куда-то близко (видно, наугад). И финал почти тот же. Но основная часть его вроде как ушла Стасе и Оле К. «Все поправимо», хоть и не так мерзко, но сходно[60] и повторено дважды.
О сцене в спальне Гертруды я писала. Хорошо было. И без того садизма, как в прошлый раз, а слово «из жалости» опять дважды. /…/ Уромова рвала страсти в клочья, хотя и играла хорошо (я видела ее слезы), но зачем так утрировать? Я понимаю — искренне, но… А девчонкам понравилось.
Разговор о «губке» был неплох, запомнилась интонация (шло оттуда же, с 1 действия). /…/
Отъезд в Англию был абсолютно серьезен — ВРБ было не до шуток, его явно доконали. Злился и спешил. А В.А. особенно не торопился, лишь пристраивался. К тому же Оля Ф. правильно подметила — унижение короля: «Где Полоний?» А В.А. кивком головы показывает вбок и улыбается. (Равные. Эй, ты…) ВРБ: «Где Полоний?!» «На ужине». У ВРБ после этого — ни тени выдержки или юмора (как обычно бывает). Обычно хоть выслушивает с интересом, а тут еле дожидался своей реплики и говорил тоном человека, который вот-вот заорет, кинется или что-то подобное. Аж серый. Витя смылся побыстрей.
Надя была хороша как всегда. «Роза мая»[61]. Ванин играл очень мягко и чуть стушевался. Но всем хватило и так — зрители вытягивали головы, и Оля напрягалась сразу. Кое-что она сняла — как встает с колен Офелия и Ванин держит ее за плечи. Еще что-то. Ванин сразу внимание привлек. Он вылетел с такой скоростью! И на повороте столкнулся с Борисовым — тот отлетел. У-ух! С Витей в сцене на кладбище дрались классно. Впечатление жуткой драки, а на самом деле Ванин его еще и удерживал.
Сцена на кладбище до Ванина держалась на могильщике-Мамонтове. Умница! Так играл, что даже Витя разыгрался, присел, слушает его (такой кадр пропал из-за голов). И зал реагировал прекрасно. Потом — А.С. Витю тоже завел, хорошо прошло. Но как Витю все сбивало! Борисов вышел[62] — еле говорит, Виктор из темноты — «Что?!» (а должен ведь каким выйти!). Ну и вышел — не было той игры. Суховато. С раздражением даже.
«Быть или не быть» помню слабо, да и дальше тоже — еле слушала. Дуэль была неплохая сама по себе, и дальше все нормально. И финал. По смыслу — как тот, 8-го[63]. Но менее напряженно, без такого умирания. Ушел поздно, Мамонтов ждал до последнего, так и не дождался, пришлось выходить. И было неплохо, как Оля сказала — он ушел в тьму.
В общем, нормально. Слабовато, зато без особых срывов. Витя молодец, достойно выдержал.
Как мы и предполагали, выход фанатов на поклоны был равен выходу двора. Мы с Олей быстро выбрались, она пошла первой. К Вите. Рассказывает, что он понял, за что. Я вслед за ней. И столь великолепный букет роз был разделен между Розенкранцем, Офелией и Гамлетом. Неплохо? Ходила я там совсем по-домашнему. Подхожу к Леше, спотыкаюсь и смотрю — обо что, не цветок ли уронила. Нет, провод, я его отодвигаю, поднимаю голову и обнаруживаю, что стою с Лешей нос к носу. Он улыбается вовсю, глаза смеющиеся. Я ему: «А можно, мы у вас автограф возьмем?» «Можно». «Только не сейчас, потом как-нибудь…» С тем уплываю. К Наде. Останавливаюсь метрах в двух и широким жестом делю цветы на два букета. Улыбаемся обе заранее. Отдаю ей. Она измучена, совершенно без грима, но все же улыбается. Спасибо ей за это. Отдаю цветы со словами «Наденька…» Иду к Виктору (решилась-таки к концу спектакля). Захожу сбоку, у него в руках цветы. Встаю, смотрю в глаза, потом на его плечи, глаза в одну-другую сторону — неловко. Мямлю что-то вроде «спасибо». Потом нерешительно: «Возьмите», отдаю цветы. И вдруг Витя спрашивает: «Вы и сюда ходите?» Остолбенев, гляжу на него, он чуть отступает (или я это делаю?) и отвечаю: «А как же». Тон у обоих — он сказал, видно, от неловкости, что сыграл так. А я — с интонацией «куда ж я денусь». С тем и ухожу. Жаль, не видела его реакции на свои слова (получилось, словно он глупость сморозил). А он улыбался, кстати. Лицо небритое, но выглядел нормально. И улыбка. Понять бы. Так ведь и не поняла… /…/ Интересно, я его не обидела случайно? Потом стояли, хлопали. Девчонки дарили Ванину. Ладке он предложил в подарок рапиру. Стоял весь странный (видно, как тогда[64]). Оля на него налетела, чуть не сбив. Наташке улыбнулся, она так рада — до того раза 4 дарила — не стена даже, а отбрасывал.
Третий поклон публика выпросила зря. Часть ее уже выходила. Оля рассказывает — Виктор вышел, они стояли в линеечку. Вдруг он поклонился, р-раз… и поправил сапоги. Встал и улыбается. Зал моментально стих. Из театра он ушел очень быстро, Оля видела — копался у машины.
Запись О.Ф.
от 19-26 мая 1994 г.
«Гамлет» ДК МАИ
24.03.90
Я хочу окунуться в мир воспоминаний. В 24 марта 90 г. ДК МАИ. Выездной «Гамлет» Театра на Юго-Западе. На большой сцене обкатывали подредактированный для гастролей в Японии спектакль.
С чего начать? Ведь помню практически весь день.
С цветов. Я, как обычно, сидела на мели и не могла себе позволить такую роскошь. Купленные другими, они лежали в тазу с водой. Люда сортировала букеты.
— Будешь дарить?
— У меня нет цветов. — Наверно, я ответила слишком резко. Не стоило так себя вести. /…/ Ни слова не говоря, Люда выудила три шикарные белые розы и протянула их мне.
— Но ведь это твои цветы… — честное слово, я растерялась.
— Я хочу, чтобы их подарила ты.
К этому времени сборы всех остальных девочек закончились, и наша возбужденная и говорливая компания выкатилась на улицу.
Добраться до ДК оказалось не таким уж простым делом. После мотания в городском транспорте пришлось преодолевать строительные колдобины: чинили фасад какого-то здания и тротуар, что называется, отсутствовал. «Эх, путь-дорожка фронтовая…»[65] Выдравшись, наконец, из грязи, под предводительством Люды (она заранее разведала дорогу), доползли до искомого здания. /…/
Ну вот, наконец, и зал. Фу, какая гадость. И как здесь можно работать? Темный, узкий тоннель, изрядно давящий на мозги. Одна радость — сижу близко к сцене. /…/
Увертюра и первый обмен любезностями проскочили со свистом. Гамлет остался один. Я дергалась от переделок текста. Они резали по живому. «Романыч! — молча вопило мое нутро. — Не считай себя гениальнее Пастернака!!!» Мне показалось, что Авилов сбился с нового текста и, махнув на все рукой (а, была — не была), безразлично поскакал по прежнему рисунку. Но тут явился Горацио. Широкий, крепкий, надежный Писаревский. И все сразу встало на свои места. Гамлет кинулся в бой (а излюбленная тема В.А. — борьба с мировым Злом — приобрела конкретное направление).
Лаэрт, в сцене отъезда, отчаянно язвил. Что он думает по поводу происходящего, у него было четко написано на лице. Но верх всему: незапланированная реплика «А вот и наш отец. // Не дал договорить…»[66] После нее я вырубилась на n-минут: кусала губы от еле сдерживаемого смеха.
Послепризраковая сцена прошла ровно. Монолог Гамлета оставил ощущение спокойствия и тоски. Не было жути и замогильных бездн. Просто — человеческая подлость. Ну сколько ж можно?..
Короля, то бишь, В.Р., я люто ненавидела в тот вечер. Сейчас, спустя 4 года, понимаю — наложили отпечаток события декабря 89-го, января-февраля 90-го. Но тогда, если кому-то из партнеров удавалось его подковырнуть, совершенно глупо злорадствовала. Что, получил? Актеры попросту гоняли его по сцене. Подключились все. Даже Королева и Полоний. И возглавлял эту карусель Гамлет. В.Р. зеленел и выл от злости, но ничего изменить не мог. На древний сюжет наложилась своя не очень хорошая история, и пошло-поехало.
— Я по порядку, госпожа моя…
Интонации Черняка до сих пор у меня в ушах стоят.
Но, несмотря ни на что, Виктор играл прекрасно. На сцене был наследник престола, человек, искренне задетый за живое. Не могу это объяснить, но я замкнулась с ним, сердцем, нервами, душой прожила жизнь принца. Он почти не смотрел в нашу сторону, но ответная вибрация чувствовалась, как никогда. Мы были одним целым.
— Он человек был в полном смысле слова.
     Уж мне такого больше не видать…
Это была, пожалуй, единственная реплика, адресованная прямо в зрачки. Потом — вслепую; «я не вижу тебя, но знаю, где ты есть…»
Больше всего мне понравилось, как он держался на «Мышеловке». Помотавшись туда-сюда по сцене, В.А. внезапно растянулся на полу в свободной позе «мне некуда больше спешить»[67]. У В.Р. вылезли глаза на лоб, а остальные просто обалдели. Я любовалась внезапно помолодевшим лицом, сияющими лукавыми глазами, давно не стриженой волной волос, падавшей на плечи густыми локонами. И захотелось вдруг погрузить пальцы в их огненно-золотую толщу, растянуться рядом и что-нибудь громко запеть.
Правда, однажды принц сильно напугал. Концовка объяснения с Офелией. Бросок к девушке. Он крепко схватил ее, поднял высоко над головой и… отшвырнул от себя. Бадакова умудрилась удачно приземлиться на ноги и великолепно довести кусок. Я еще тогда подумала, что подобное вытворяют, лишь заранее обговорив, иначе партнер рискует не только текст позабыть, но и повредить суставы.
Второе действие. Сплошные нервы. Началось с Романыча. Тихо начатый монолог вдруг взвился полувоплем-полуплачем: «Помилованья нет такой вине!» Он не молил о прощении, он кидал небу обвинение: «Я по образу твоему и подобию!» Ни до, ни после В.Р. не играл так этот кусок; было что угодно, но не захлебывающийся слезами, на грани истерики голос. «Разве и тогда омыть не в силах небо эти руки?! Что делала бы благость без злодейств?! Кого б тогда прощало милосердье?!!» И вдруг его стало жалко. Эту машину уже нельзя остановить! Сейчас появится Гамлет со своей идеей «фикс»… Появился В.А. и по полочкам аккуратно разложил, что и почему происходит.
И вновь калейдоскоп света, событий, лиц. Убит Полоний. Гамлета привели на допрос. В.А. вновь съехидничал: изрядный кусок своего текста он выпалил с невероятной быстротой, четкой дикцией, знаками препинания и смыслом — при этом ни разу не сбившись. («Можете поймать рыбу на червяка, пообедавшего королем…») С последним звуком он повернулся к Клавдию, протянув руку ладонью вверх («Попробуй как я! А? Сможешь?!») В.Р. скривился. Счет в пользу принца увеличился.
Но атмосфера зала, глухо-равнодушная, потихоньку стала доставать актеров. Энергия, что хлестала фонтаном, рассыпалась в трех метрах над головами зрителей. Пробить эту толщу мог только один. Из Франции галопом вернулся Лаэрт. Мне померещилось, что в зал врезался не то ярко-зеленый бурав, не то шаровая молния. Что бы это ни было, зрители вынырнули из спячки. Винт, резец… Нет! Аппарат для разрезания высоких сталей! Какой еще король, какая королева, корона, власть? Тьфу, пропасть! Прочь с моей дороги! Сейчас я доберусь! Я опущусь на дно морское, я поднимусь за облака! Офелия только добавила этому мотору оборотов. На таком фоне все предыдущее показалось невинной сказкой. В этот день все время от времени выдавали высоты, но Ванин был просто великолепен. Отчаянный острослов, с Офелией — чуткий и нежный. Гамлета любил и простил перед поединком. А все прочее… Ну так затмение нашло на человека от горя.
Сцена на кладбище. Ироничный и мудрый Могильщик Леши Мамонтова. Что ему дрязги в королевстве, когда дело делать надо? (Я наслушалась рассказов, что его выгоняют из театра, и потому смотрю во все глаза.) И вновь интересный Гамлет: присел на корточки, внимательно слушает разглагольствующего мужика, рука подперла щеку. Над принцем высится усмехающийся по-хорошему Горацио. Так их и отфиксировал мой фотик…
Потом опять было очень много Лаэрта и совсем не слышно Священника-Борисова.
Известие о смерти Офелии принц воспринял как данность. Еще одна жертва… А потому Лаэрт — товарищ по несчастью. Та-ак, кажется, Лаэрт думает иначе… Из его не слишком дружественных объятий Гамлет еле выдрался.
Дальнейшее в памяти осталось яркими клоками.
Белая рубашка Ванина. Упреждающий жест руки. Но поздно, Королева уже выпила бокал.
На предпоследнем раунде поединка осветители не врубили вовремя свет, и фраза Горацио: «Откуда кровь, милорд?» пошла во тьму. В чернильной мгле, как окрик, хлестнула об пол Гамлетова рапира. В притушенном желтом луче (наконец-то!) увидела взъерошенного, взъяренного принца. Голова низко опущена. Кажется, еще звук — и он сорвется. «Откуда кровь?» — повторяет Писаревский, разряжая обстановку.
Финал. В фонограмму Авилов по-крупному не уложился. На уход музыки не хватило. Они встретились лицом к лицу: Гамлет и войско Фортинбраса. В.А. сделал шаг в сторону… и растворился во тьме кулис. Словно и не было никогда принца. Упоминание («пусть Гамлета к помосту отнесут…») прозвучало издевкой.
Ну вот и все. Поклоны. Легкий толчок в спину, Юлин голос: «Давай!» Рванула вперед, к Гамлету. Еще в перерыве твердо решила, что пойду к нему. Заслужил. Хотелось обогнать толпу поклонниц (В.А. стоит ближе к тому краю). Удалось. В.А. взял цветы, посмотрел в глаза, заглянув прямо в душу, и сказал: «Спасибо». Вышло оно у него твердым и добрым.
А вот потом… Потом — шумно-визгливые аплодисменты. На той стороне зала выходят из себя поклонницы, зрители недоуменно посматривают на них. Актеры вышли второй раз, выстроились в одну линию. И тут Романыч сделал еле приметный знак, и все отступили назад, оставив Гамлета одного. Мол, наслаждайся, это тебе вопят «браво». Принц затравленно оглянулся, потом медленно-демонстративно поклонился этой визжащей кучке девиц… и резко выпрямился, поддернув ботфорты. В зале мгновенно установилась абсолютная тишина. А меня ударили. Больно ударили по лицу. Понимаю, кому адресовано, но все равно…
Не помню, как одевалась, как выскочила на улицу. Жду девочек. И вижу в метрах сорока от себя В.А. Он вырвался из здания и, пытаясь успокоиться, носился вокруг машины. Левая рука прижимала к груди три белые розы. Он не взял цветы тех девчонок!!! Мне захотелось немедленно провалиться сквозь землю. Люда!!! Я до конца жизни буду помнить эти белые розы и как он их держал: жест болезненный, словно рука выломана в предплечье.
Из дневника Ю.Ч.
от 28 марта 1990 г.
«В гостях у Виктора Авилова»
ТВ, «Киносерпантин», 25.03.90[68]
/…/ Вечером был «Киносерпантин». Все смотреть не стала. Ждали, не будет ли еще о Вите. Нет. Зато нарвались на Леонтьева. Его разговор с Захаровым[69]. Ужас. М.З. унижал его, как мог, а у Леонтьева такие глаза были! Трепал же он его за приглашение на роль Иисуса Христа в экранизации «Нового завета». А для того это — серьезно. Захаров же с жестом: «Ну как же, “Новый завет”». Издевается. Леонтьев хорошо держался. Тихо так рассказал притчу о том, что нужно верить в человеческие возможности. А в послесловии отказался от роли. И сказал, кстати: «Христос — роль, после которой нельзя петь. И нельзя жить. А я хочу и то и другое». Хорошо сказано. К тому же наложилось на Витино интервью.
А Витя? А Витя оставил хорошее завещание. А кто-то понял и мастерски смонтировал. На годы вперед.
Началось так: кадры «Оформителя», сцена с картами, вплоть до «А как вам понравится этот джентльмен, а?» Кадр останавливается и идут титры:
Виктор Авилов…                  (≈ конечно)
Родился в 1953 году
Работал водителем, наладчиком…
В театре сыграл около 30 ролей[70]
               _____
В кино сыграно 12 ролей[71]
Знак гороскопа — Лев, родился в год Змеи
Верит в судьбу…
Хобби — рыбалка
Увлекается восточной философией

За точность, конечно, не ручаюсь.
Дальше — «листки». Так по форме сделаны отрывки интервью. Спрашивают о том, как работал, отвечает про смену до шести[72] и т.д. Говорит тихо, голос глуховатый. Причесан, одет прилично, в какой-то белый пуловер, явно из загранки, с надписью. Снимают, видно, на кухне — за столом. Позвали Галку. Подошла, волнуется, но держится хорошо. Встала за его спиной, поправила волосы. Выглядит прекрасно, накрашена, глаза блестят. Спросили ее, каково с мужем («с таким мужем»). Ответила серьезно, взглянув в объектив — «Это счастье». (Молодец Галка!) Спросили, играет ли с ним. Он сразу — «Да». Она: «Играю, но редко».
Потом опять листок — он один. Говорят о внешности. «Некоторые считают тебя красивым, а другие…» Витя смотрит в сторону — «Ну да». И начинает говорить что-то о преображении человека. Девчонкам показалось кому фальшью, кому кошмаром (бедная Галя — такой всплеск из ничего), а я видела — это показ. Он преобразился. Показал, как это бывает. Ведь сидел такой… А тут! Глаза, голос.
Дальше спросили о судьбе. (О смысле жизни. Витя сидел, отвернувшись. Тот: «Это не дурацкий вопрос. Я для себя, например, ответ знаю». Витя: «Ну, я для себя тоже вот как-то…») Витя за свое. Как в том интервью[73]. О Гамлете. А потом, после цитаты — что благодарен этому существу.
Листок. Его спрашивают: «Вот ты говорил о Шекспире. А вот если бы ты с ним встретился, что бы ты ему сказал, о чем спросил?» Витя, отвернувшись, молчит. «Ну с кем бы ты хотел встретиться?» У Вити вдруг сверкают глаза, он поворачивается: «Я хотел бы встретиться с Иисусом Христом». «О-о, и что бы ты ему сказал?» «Ничего. Я бы просто посидел рядом, посмотрел…» И тут у Вити вырывается: «А он бы на меня посмотрел». И в этом весь Витя! Застенчиво так, с улыбкой.
А потом был финал. Специально записанный в студии отрывок из «Дракона»[74] — конец 1-го действия. Они начали показ до начала записи, чуть-чуть. Вот он стоит, руками поправляя волосы, собирается. Начинает. Он читает совсем не так, так только второе действие он теперь кончает, это — от себя. А вот, дальше, второй дубль, крупный план. Он говорит, чуть склонив набок голову, странный жест — рука за головой, из-под нее, но как это точно и красиво. А глаза! Такой записи в прошлом году просто быть не могло. Он говорит от себя и смысл — «да, это чистая правда». «Люди, жалейте друг друга, жалейте! И вы будете счастливы. Это правда, это чистая правда, это самая чистая правда, которая есть на земле…» (А подтекст — да, это все так, но для меня, для меня все кончено. Отстранение. Завещание.) «…есть на земле… А я ухожу». И он поворачивается и делает шаг. (Камера к тому времени чуть отходит назад.)                А?! Каково?
Что об этом писать? Осень 89-го[75]. Он говорил в интервью — в этом году ездили в Италию (его спрашивали о гастролях, пришлось даже ему, спотыкаясь, говорить, какие хорошие статьи о них писали. Тот требует, а Витя стесняется, голос такой, сдержанный).
Вот так. /…/
Из дневника Ю.Ч.
от 29 марта 1990 г.
«Старые грехи» ДК МАИ
26.03.90[76]
А спектакль удался. Колюне очень понравился, особенно Витя (хотя что уж он там сыграл). И в самом деле — хорошо было. Ритм, весело. Гриня не переигрывал, а заводил всех, мне даже понравилось. Спектакль переделан незначительно, просто сокращен до 1 действия. Выкинут «Беспокойный гость» (возможно, т.к. трудно на большую сцену перенести). Убрали «Дорогую собаку» и «Дуру» (жаль тоже. М.б. Уромова отказалась[77]), нет «Пережитого» и «Двух газетчиков» (ну, второй-то тоже, м.б., из-за большой сцены)[78]. Т.образом, у Вити нет трех интересных сцен, а главное, сцен другого плана. Остается массовка в «Радости» и «Дипломате», да роли этаких дурачков. Жалко ужасно. Лесник, пьяница из «Дорогой собаки», тот тип из «Пережитого»[79] — это же образы!
Ну да ладно, тем более, что Витя не в ударе, играл однотипно по пластике и по голосу. Голос вообще срывался, уходил в писк.
Гриня с Коппаловым буквально вели, играли эмоционально, сочно. Миша Трыков играл, слава богу. Сережа тоже был хорош. А Уромова? Конечно, Олю ей не заменить, Олю никто не заменит. (Уж если мы о ней все время вспоминаем и нет-нет, да видим, то каково Вите?) Говорят, Кудряшова кричала, что ни за что не будет играть в «Женихе и папеньке». А Лариса часто пытается скопировать Олю (своего нет).
Вместо Игомонова играл Леша[80]. И прекрасно играл. Такие интонации! (А я-то думаю, для чего Леша бороду отрастил?) Ирония и серьезность, юмор и озорство. /…/
Конечно, были и тревожные места — «Дипломат», к примеру. Я косилась на Витю. Как он стоит, как поправил свечку, как платком прикрылся. Нет, держится, хотя в глубине души, наверно, как и мы. Держится. Ви-итя!
А «Депутата» девчонки зря боятся — Виктор работает. Я смотрела — как он колонну потрогал, примеривался, достает ли из-за стола[81]. /…/ Мы говорили потом с Олей — человек работает, что вы вообще. /…/ А что переживать? Великолепный рассказ. Прочтешь — пустяк. А как смотрится!
Сокращен рассказ «Хирургия» — нет текста, что говорит пьяный, да и с костылем тоже сокращено до минимума.
В общем, я пожалела, что Светка на «Гамлета» приехала, а не на «Грехи». Славно.
Домой двинулись втроем с Колюней. Потом уже вдвоем. Настроение было все время хорошее, вдруг вспомнили Олю, замолчали. Я сказала: «Из театра ушла душа». И это было правдой, я вдруг поняла, что прежнее никогда не вернется, не отойдет то, что было, не забудется. Никогда.
Из дневника Е.И. от 4 апреля 1990 г.
/…/ Три раза я ездила от Вероники к Наташке из фанатов. Там напрямую трамвай ходит. Он проезжает мимо Данилова монастыря.
Первый раз это было днем. Я не смогла не посмотреть в сторону того здания[82]. Не смогла.
Второй раз я ехала очень поздно, в 12 часов ночи.
Трамвай громыхал, трясся и был пустым. Я ехала одна и молилась стихами. Рельсы все время терялись где-то впереди, с боков громоздились темные заборы, заброшенные гаражи, закрытые ворота. Казалось — ни сзади, ни впереди ничего нет.
Пела? Немного, да. Это была молитва за Виктора, за то, чтобы он был, а не исчез.
Меня поразила одна вещь. Когда ушла Оля, то фанатки, почти все, в первые минуты понимали, что случилось что-то страшное, но второй мыслью почти у всех было — не с Виктором. Они все вспомнили о нем.
Когда я подъехала к монастырю, то глазами впилась в синие ворота, у которых я стояла так недавно и где, так недавно, видела голубой гроб и сломленных, пораженных горем людей.
Мне вдруг стало жутко. Я отвернулась и лихорадочно перекрестилась на купола. /…/
Из дневника О.Ф. от 2 апреля 1990 г.
/…/ У Виктора 31 марта был «Мольер» — говорят, кошмарный спектакль… То, что рассказала Юля — ужас, ужас, ужас!!!
Остается погоревать о том чуде, что было когда-то… Вите очень плохо… Очень…
Вся беда в том, что Романыч в жизни разыгрывает ту тривиальную конструкцию «Калигулы»: некий сумасшедший потихоньку убивает всех, кто его любит. И Витя в этом кошмаре похож на Сципиона и Цезонию… В чем-то и на Геликона.
У Виктора иссякает постепенно запас сил и физических, и душевных. Тратиться не на творчество, а на… черт знает что!.. войну (тихий конфликт) со спятившим режиссером…
Господи! Как ему помочь?! Как защитить?! Он же смертен, как все мы, Господи!!! /…/
Из дневника Ю.Ч.
от 4 апреля 1990 г.
«Мольер»
31.03.90
/…/ Желе досталось место на 1-ом ряду, а я забралась повыше, на 6-ой, с краю. /…/ Наши частью не поехали (все с Пролетарки), частью не попали — Люда, Юлька, Кистанова. Прошли еще Витька со Стасей — билеты были у них. Людка появилась во втором действии с Юлькой, они дали нам свои билеты и второе действие мы сидели вместе, на 5-м ряду.
Ну, это был и день! Я так и знала. С 4-х нервничать, что нет билетов. Известись, аж, как перед экзаменом. А потом смотреть.
Это был самый отвратительный спектакль из всех, мною виденных. Это не было «Мольером».
Трудно все это описать.
1. Почти полностью заменен состав. Король — Гриня, архиепископ — Ванин, Лагранж — Борисов, Муаррон — Иванов, Риваль — Сивилькаева, Бутон — Докин и в довершение всего д’Орсиньи — Афанасьев. Большинство замен неравноценны, прелести чьих-то сцен просто нет. Невольно вспоминаешь, кто играл прежде[83].
2. Вследствие замен — изменение ритма. Если 20 сентября[84] был прогон с пульсирующим ритмом — провисаниями, то здесь — растянуто все. Даже получилась интересная вещь — Ванин в сцене покаяния и Боча тоже, войдя в ритм спектакля, не заметили, что фонограмма уже на три фразы дальше. Спохватились, сделали все возможное, догнали-таки. Фонограмма прежняя, а спектакль идет в другом ритме. И это ведь Ванин и Боча, люди опытные и с великолепным чувством ритма.
3. Изменены костюмы. Вернее, превращены в уродство. Все они сшиты из мешковины (натуральный мешок). Белье — отбеленная мешковина[85]. На архиепископе она в розовом цвете, на Мольере — в черном. Все остальное — природного, мешочного цвета. «Мольер» перестал быть цветным спектаклем, по сцене движутся ночные бабочки. И это однотипное, грубо скроенное безобразие на всех. Учесть еще, что такая ткань жутко кусается, царапается, она тяжелая, платья непослушны. Какое у Мадлены было платье! А теперь? Убожество. Костюмы, называется. К тому же скроены! На женщинах — абсолютно одинаковые, грубые. На мужчинах — наподобие рубах (а камзолы? из мешковины и вышивка поверх). Только король и д’Орсиньи могут похвастаться одеждой (это что — символы ВРБ?). А Мольер! Только черный халат и остался. Рубаха новая, такая же кусающаяся, бр-р. И камзол из черной мешковины — с огромными плечами и рукавами, с безвкусной ярко желтой аппликацией и таким же блестящим желтым шарфиком. Костюм этот его буквально уродует — плечи, нелепость какая-то. И мешает, непривычен, груб (фраза о беспорядке плохо обыграна — шарф короток[86]). Ужас тихий.
Но главное, конечно, замены. Более-менее приличные — Ванин и Докин, как ни странно. Гриня мог бы сыграть хорошо, играет по-своему, но сбивает ритм паузами. Но Риваль, Муаррон, д’Орсиньи! Невосполнимые потери.
Попытаюсь сказать о каждом. Мишка играл хорошо. Эмоционально, не подражая Леше. С отдачей. Я даже порадовалась. Но подумала — сейчас спектакль серый, а если… если как 11-го[87]? Мишка просто не выдержит. В сцене «да здравствует король» он так кричал! Срывая голос, на каком-то хрипе. Упал, поднялся, шатаясь. Ого! Ужас тихий. Витя уж на что болезненно реагирует на перемены, и Мишке достается, но сцену о свечах[88] он смягчил, сказал все это прямо в глаза Мише, удерживая (а тот носом хлюпает).
Ванин был интересен. Трыков крыл голосом, у Ванина вкрадчиво получается, мягко. Голоса не хватает, в «покаянии» рваные куски, крик, все бестолку (Трыков как под фонограмму работал — единый гул). Зато другие сцены интересны. Он весь такой желто-розовый, губы розовым подкрашены даже, вкрадчивый. Иезуит. В общем, роль пойти может. Но играл он не в полную силу. Т.е. вначале, вроде, старался, а потом — откровенно хохмил (внутреннее состояние насмешки и над собой и над спектаклем). В сцене плевков обернулся в полуплевке к королю — зал умер со смеху. Я чуть не закричала — «браво, Алексей Сергеевич».
Риваль просто нет. Витю дергает. Услышал фразу «она чужда мне по духу» — подпрыгнул аж. Такое лицо было. Потом сдержался, из темноты заговорил нормальным тоном. А уж что он там видеть может?[89] И финала нет отчасти из-за нее. Она как есть простая баба, так и есть. Сердечная и все такое — но не Риваль. А уж Боче предлагать ее вместо себя — просто смешно[90].
Муаррон — кошмар и ужас. Особенно в 1-ом действии, во 2-ом, там еще ничего — орет он уже неплохо, научился, и в кабале — тряпочка болтается, полное впечатление. Дрянь. И даже не грациозная[91]. А 1-ое действие! Бедная Галя. Соблазняться этим Муарроном! «С таких высоких пастбищ к таким кормам»[92]. Эта сцена была вообще верх всего — дрянь Иванов распевает, что 3 актера и есть (с такой рожей!). Галя с неожиданно испуганным видом (как Эльза) оборачивается: «а третий?» И Иванов взрывается диким хохотом — «Вы, маменька!..» И ржет. Галка смотрит, после чего срывается с места — «Ты смеешься!..» (причем акцент на поступке) и кидается его бить. Я, конечно, подскакиваю с воплями — «бей его, бей». Наконец, он ловит ее, ей приходится сделать вид, что она обмякла и… он ее целует. (О ужас!) Она отступает (вытирая губы рукой и рука так в сторону) — «вы меня погубите!» Приходится уходить. А Витя, обыграв свое, выталкивает этого гада полураздетым (какой кошмар!). И Вите даже не до сердечного приступа, так и ходит как зверь в клетке — до колонны и обратно, потом только вспомнил, сыграл. Нет, он не простил этого Муаррона, вовсе не простил — таким было его лицо в финале. А текст? Он обыграл, сказав Жодле — «Молчи о том, чего не понимаешь»[93]. Совсем другая интонация. А как лупили Муаррона в кабале! С таким наслаждением! А он — как тряпочка. Болтается и все. Мерзкое зрелище. Коппалов здорово его лупил. Финала с Муарроном тоже нет — «грязный зверь» вполоборота. И ушел к Мольеру, когда тот еще шпагу не опустил. Смысл сцены исчезает, так все, не дотянуто[94].
Афанасьева я возненавидела. Мало того, что он — не д’Орсиньи. Грубый мужлан и только. «Растлитель женщин», хи-хи. Где уж там. Квадратный, жуткий, воет, паузы — бр-р. Привлекает к себе внимание, явно. Мало этого. Он у нас, понимаешь, разыгрался. Гадина. Витя стоял, облокотившись рукой, как всегда. Этот гад с ходу — отшвыривает Виктора так, что тот отлетает к окну и ударяется о «подоконник» локтем. Аж вскрикнул. И в их сцене локоть больной ему демонстрирует (подтекст), за руку держится. А тому — плевать. Хватает Витю за лицо и — в стену, Витя едва притормозил, чуть лицом не вписался. Афанасьев — сволочь, каких мало. Все, что можно о нем сказать.
Борисов старается. Хотя впечатление было — что его навек напугали, и он до сих пор прийти в себя не может. Не подходят ему и реплики — «мальчишка», «дерзкий щенок», «вы — рыцарь, Варле». Волков смотрелся юным рыцарем. Но эта замена не смертельная.
Массовка изменена — Круази опять играет Саша, хорошо играет. Гройзбург актером, Сережа — Жодле. Сергей вообще не смотрится, полиняла сцена репетиции, да и интермедии в целом. Сережа играл реальную репетицию, серьез. И Витя даже показывать не стал, как надо ходить[95]. Так это все прошло, мимоходом. А Сивилькаева вообще там ни к селу ни к городу.
Теперь о Викторе. Играл он откровенно плохо. Мерзкое настроение, замены, ритм сбит. Он перестал играть. В перерыве говорю с Желей — даже она отметила, что временами он просто проговаривает текст. Если Желя это увидела! Ужас, ужас. Что описывать. Потом сидели с ней вдвоем, меня колотило. Просто трясло, еле сдерживалась. Что-то шипела. Когда Муаррон идет — «В сыщики!..» Голоса стихли, мой шепот слышен — соседи аж обернулись. А за Мадленой я следила так, как никогда, руки поднимались. В общем, в общем…
Витя не сыграл. Он не тянул за всех, нет. Он отказался от этого до спектакля. Отрекся от роли. Прежней роли, прежнего спектакля. Как я рада теперь, что видела «Мольера» 8 февраля! Последнего «Мольера». Я сравнивала невольно и прощалась с тем спектаклем. Навсегда.
Виктор даже не пытался играть. Его дергало от реплик партнеров, он мог чуть схохмить, вернее, позволить себе реакцию — д’Орсиньи ушел, забыв сказать реплику — у Вити этак брови поднялись — «а, ну… ладно». Спектакль рвался на куски. Тяжело было видеть, как пропадают знакомые, отработанные жесты, интонации. Одно, другое, третье… Сцены идут впроброс, Виктор серый какой-то, издерганный. Зрелище кошмарное. Партнеры, конечно, хороши. Виктор говорит с королем в 1-ом действии и ждет красиво — «скажешь ты реплику или нет» — а Гриня паузу тянет. От настроения и другие сцены сухие — что с Бочей, что с Армандой. Не веришь. Витя пытался подыгрывать — Гриня ему шепотом: «Разрешаю… играть… вашу… комедию… … “Тартюф”». Витя тоже на шепоте — «Люблю тебя, король». Но это не спасало. А во втором действии вообще была кошмарная вещь — разговор с королем. Витя играет до середины, играет плохо, даже костюм мешает — жест выходит нарочитым. Гриня в своем замедленном, отлетающем стиле договаривает слова (изобретая как бы наказание). И тут… Витя начинает смеяться! Гриня — тоже. Они смеются, а Виктор на смехе выдает текст «это бедствие хуже плахи» и со смешком: «за что». «За что?» Сцена так и кончается смехом[96]. С этим смехом Виктор идет по кругу, вписавшись в стену.
Клянусь, я не люблю «Калигулу», но на этом спектакле я вдруг увидела — это единственное, что он сможет сейчас сыграть в полную силу. Его настроение.
«Кресло» оказалось маленькой и совсем не страшной сценой. Исчез жест — волосы назад (вот такие мелочи, но…). А сцена с труппой? Риваль, которая попыталась сказать шепотом «играть», а Витя переспросил, а потом — «Риваль, Риваль» и заключает в объятия «от души». Ух, как это все чувствуешь! Фанат уже спектакль просто так не смотрит. Тем более в такой ситуации. Когда Ванин с Бочей запоздали тогда, сердце оборвалось и мысли — «ой, ой, скорей!..» «Фу, догнали…» И тут — то же. В общем, посмотрела я «спектакль».
А Витя не сказал «великий» (я так и думала — не скажет)[97]. И, хоть я и в 5-м ряду — от него — ни взгляда (стыдно, наверно, что роли нет и вообще). В целом вторая часть лучше, даже Витя подтянулся, но…
Кстати, реплика «разве можно не играть последний спектакль» была явно не о себе. Клянусь, он Китаева вспомнил[98]. Он сказал это Муаррону — «ах, ты… ну, тебе этого не понять, тебе, играющему чужую роль». Я аж ахнула. Витя странный человек — никогда не любил Китаева, а тут…
Вот такие дела. Приходила я в себя потом долго. Еще бы. Это — второй после «Гамлета» случай включенности, того же состояния. А Желя потом берет меня за руку, еще сидя, а руки у меня вялые, «слабые», как она сказала.
На поклонах стояли все мрачные, кроме улыбающегося Толика, идиота. Вите подарили букеты, Людка к нему подходила, одновременно с мальчишкой каким-то. И ушла мрачная.
Мы с Желей тут же ушли, еле успели на поезд… /…/ Желя меня утешала, что ей все равно понравилось, т.к. она видит другое, прежде всего смысл. И Виктор, хоть и играл слабее, образ создал и образ, который был ей незнаком и интересен. Таким Мольера она не представляла. Но меня утешить — задача. Нервы просто все, отключены. /…/
Дома рассказала Наталье. Не все, сообразить не могла. Но хватило (ей еще Ладе пересказывать). Особенно впечатлило ее «за что» и «последний спектакль». Этого хватило. А еще она отпустила странную фразу: «Ну, судя по тому, какая ты пришла, ты не зря посмотрела». Я не поняла и поняла. Т.е. все оставив там (после этой фразы следовало, что это первый «Мольер», на котором нет никого из их тройки)[99]. М-да.
Из дневника Ю.Ч. от 1 апреля 1990 г.
/…/ В электричке думала, читала. Нарвалась на стих у Мандельштама — «Змей»[100]. Явное отражение Витиного состояния души этой осенью. От первой до последней строчки /…/
/…/ Дома описали «Маскарад». В общем, не Арбенин, но Авилов. Трактовка о гордыне, уязвленном самолюбии, но помимо еще свое. И Лена, и Оля, и пр., кто звонил, отметили финал, особенно чтение молитвы[101]. Фраза «палачи»[102]. Явное — снималось раньше, а озвучивалось в те дни. Голос, как 10-го[103]. И внешняя статика роли перехлестывается голосом. Окружение — пустое, в общем-то. Играют слабовато. Но Витя — впечатляет[104]. /…/
Из дневника Ю.Ч.
от 5-6 апреля 1990 г.
«Мольер»
2.04.90
Придя в себя после дороги, вечером снова — на «Мольера». Но судьба — злодейка. Оле предложили два билета, а она не поняла и отказалась. Входных не было, народу полно, стрельнуть тоже не удалось. К тому же шли мы очень встревоженные /…/, т.ч. даже идти-не идти. Вроде как надо и как — не надо. /…/ Но когда не попали, домой не поехали. /…/ Мы пошли к Стасе, вместе с Юлей дружной толпой. Погода была кошмарная, замерзли, пока дошли, а через полчаса обратно. Но сходили не зря, отвели душу, посмотрели старые снимки, в т.ч. «Мольера» (боже мой, как это было здорово!), заказали Юле — отпечатать. (Ах, как это все было здорово когда-то. Какими они были!) Прошлись, пришли вовремя, к перерыву. Кроме нас, охотников не нашлось. Лена вышла, сказала — будет хороший спектакль. /…/ Двое ушло. Мы зашли — там вся толпа. Мы еще у входа с Трыковым столкнулись. И тут — Трыков, Шушурин, Слава Климов. Пустили. Оля села на свой 6-й ряд. А я оказалась под пушкой.
(Трыков смотрел частью. А я увидела его, когда по улице ходил. Эх!)
Спектакль действительно был неплохой. Нет, все осталось прежним — состав, костюмы, изменения интонаций и жестов. Но — 1) немного восстановился ритм. В массовых сценах уже нет таких жутких пауз. 2) Играл Виктор. И чуть лучше играли другие.
Причем Витя именно играл. Спектакль чистой воды. За его работой было жутко интересно наблюдать — тонкая игра, такое нечасто бывает. Оля шокировала потом наших заявлением, что ей понравилась смерть Мольера. А сыграно и впрямь было прекрасно.
Афанасьев так Витю не кинул (а м.б. Витя приготовился уже), но — дуб дубом. С остальными так же, кроме Бутона — Миша играл хуже, в конце сполз к манерам Леши. Витя его доводит. Оля говорит, что Витя не выносит прикосновений Бутона, Риваль и пр. (у нее голова болит, когда они подходят). А Мишка чувствующий. Он и так и сяк — а тот кусается. Тяжело. И он стал намного хуже играть. А вот Ванин набрал. Темп в сцене с Мадленой был еще не тот — чуть запаздывали (но не как 31-го[105]), зато появилось свое. И образ возник. Иезуит. И человек, все понимающий. Ванин часто играет (в Лаэрте) орудие судьбы и понимание человеком того, что он — орудие. Тут — то же самое. К тому ж его архиепископ — первый безбожник, судя по тому, как говорит. И еще — Ванин играет так, как играл В.А. — сверх всего. В сцене покаяния всегда смотрела только на Мадлену. Тут ее перекрывала колонна, я случайно подняла глаза на Ванина — и все. Освещенный, в каком-то розовом свете, он чуть поднимал руки… нет, это не описать, просто я почувствовала, что меня завораживает, ведет. Трыков давил, подвергал страху, а Ванин уводит. Куда-то вверх, все дальше, за собой. Удивительное чувство. То же было и с Олей. И по кругу, по спирали.
Он, конечно, нас увидел. До Оли его глаза не добрались, но она и кричала мысленно — не надо. А я нормально приняла. Я его как-то допускаю и гашу. М.б. потому что раскрываюсь с добром (к Вите бы так, а то…). А Витя просто не смотрел, только мельком, чуть-чуть. Зря, играл он хорошо. Тонко. Залюбуешься. Ленка, та опять хныкала, чудо. А мы блаженствовали — чистая игра, тревожиться не надо. Я еще подумала — сегодня может сказать, что великий. Сказал. Но на поклонах опять был мрачный. И глядел в сторону, не на зал. (Чего стыдиться, разве виноват.) Гордость. Ему дали два букета, меньше, чем 31-го, а больше цветов и не было (вот так-то). В общем, на спектакле я внимала Ванину, любовалась Витиной игрой… и… разглядывала Витю. Его волосы. Такой контраст с той фотографией[106] (действительно — копна рыжих волос, так красиво!). Он постарел страшно. И волосы редеют. На макушке малюсенькая плешь. Ах, Витя, Витя. Это все нервы, не возраст.
Что еще? Боча Ванину подыгрывает, интересная сцена выходит — он ее так отправил «лети…», что ясно все, такая безнадежность. И она тоже отрезвлена, даже слова «теперь могу лететь» — не счастливые. А уж «я счастлива…» и подавно. Другой финал у сцены. И он глубже, теплей, интересней.
Мишка реплику о гвардейцах по-своему произносит: «Ну, все время спрашивают»[107]. Забавно. /…/
После спектакля вышли с Леной, она хотела поймать костюмершу[108]. Вышли на улицу — Аня с Катей[109] идут, спросили у Ани — она аж подпрыгнула — «А-а! Катя — им костюмера надо!» Разделяет[110]. Настя вышла, они стали с Леной отношения выяснять, а мы пошли домой.
Из дневника Ю.Ч.
от 5-6 апреля 1990 г.
«Мольер»
3.04.90
/…/ Народу полно, надежды никакой, я стояла у театра (наши на дорожке). Не везло, кто-то стрелял билеты все-таки. Короче, на спектакль я попала. Но настроение было испорчено — у женщины, которая продала билет, было три лишних. А она отошла от окошка уже в 7 часов. Я ее поймала, шагнули в сторону. Но — налетели со сторон. Она пересчитала троих, в т.ч. меня и — внутрь. Я ничего не могла сделать. /…/ Н. с Олей прошли потом на вторую. /…/
Спектакль был откровенно плохой. Хуже, чем 2-го. Устали, все понятно. И в том же настроении. Мишка еще более издерганный. Виктор злой, страшный. Я оказалась с самого края на приставном в 1-ом ряду. Ужас тихий — кресло в 20-и сантиметрах. Он вышел, смотрю — глаза вроде добрые. Сел в кресло, мне его видно — лицо-о! Уголки губ опущены, тяжелый взгляд. Тоска. Лицо серое, шероховатое. Тяжелый, страшный человек. И не Витя, нет. В.А., да еще и похлеще. В возрасте. Не могу толком объяснить. Чувство — попала в поле и хочется выбраться, такой тяжелый в нем воздух, давление. И какой контраст — взгляд в зал и в зеркало. Ничего себе!
В общем, полспектакля я всех разглядывала. Виктора, впрочем, украдкой.
Массовка — дрянь. Выход — реплики дурацкие появились, Сережа анекдоты травит. А кто-то жалуется, что вынужден таскать костюмы. Интермедии — не праздник, все неуклюжие, костюмы бесцветные. Стало казаться, что их слишком много — сократить хочется.
Первые сцены, да и дальше Виктор играл ровно, но без особой высоты. А впрочем — как мы придирчивы. Но хуже, чем 2-го, это точно.
Меня в упор «не видел» (какое счастье). Но надоела я ему, видно, крепко. Хотя на него старалась не смотреть. И все ж, как на грех, в сцене с Армандой столкнулись глазами. Разворот такой, мне б вообще не глядеть. Тем более, в сцене ничего особенного. Хотя… Интересно было то, что смотрелось это — не Мольер и Арманда, а Витя Авилов с Галкой. В подъезде стоят. И Галя, когда обернулась, лицо такое счастливое! С Лагранжем она, кстати, по-прежнему, как 31-го — шаг к нему «Прочь!», отходит и на его вопрос — ясно, твердо «я с ним в связи». Характерец сразу! ВРБ с Галей под нее нынешнюю подстроили. Она вообще хорошо сыграла. Так соблазнялась Муарроном! И вправду играла похотливую женщину[111]. Сцена идет вблизи, я смотрю — как по рукам его — щелк, как изменяется взгляд. И вот отходит, он — как тогда, она бегает за ним, но уже не с такой яростью, со смехом. А потом стоит у зеркала, покраснев, глаза блестят — «А где Бутон?» И радость, что ушел. Здорово сыграла! За двоих.
Боча свою сцену провела безупречно. А потом… Потом она садится в кресло, и я совсем близко вижу ее лицо — удивительно красивое. Глаза влажные, текут слезы. Но — какая же она все-таки актриса! Бог мой! Каждый взгляд, каждое слово. Какие глаза — темные, глубокие. «Вы рыцарь, Варле», сколько оттенков. Витя просто не смотрелся рядом с ней. Мадлена. Только она. В общем, я окончательно влюбилась в Бочу.
Кстати, цирк я устроила в момент появления д’Орсиньи. Он стоит рядом, не на него же смотреть. И я демонстративно разглядываю шпагу. До кончика, что под креслом. А массовка полукругом сейчас — на него. Поднимаю голову — в двух метрах Боча. Смотрит. Явно видела.
А когда Муаррон говорил про трех актеров, из прохода был слышен такой внушительный фырк, я аж порадовалась. Этот гад чуть мне голову не снес, когда летел[112]. Витя вслед за ним — только ветер поднялся, а эта дубина, тьфу. Хорошо, кстати, сцена шла — Витя мог обыграть настроение. «Узнал я тебя». У-ух! Тихо так — «ты в труппе Пале-Рояля не служишь». И с Армандой неплохо вышло. Сыграл. И слова «я тебя оставлю»[113], и про Муаррона. Но лучше всего — «Скажи мне что-нибудь!» — с такой тоской. Хорошая была сцена.
В интермедии Сережа посмешил чуть-чуть публику, путая реакции. И Витя показывал. Но Риваль! Кошмар.
У короля было интересно. С Витей там по-прежнему, как 31-го. А вот архиепископ разыгрался! Кто король — непонятно. Властный, все слова с подтекстом. Он просто ездил по Грине, буквально растирая. А безбожник. В его устах слово «бога», да еще взгляд вверх. Гриня хорошо ответил — «люблю бога», в такт. И при том в Ванине нет злобы. Вот где личность. А уж последние фразы королю! И сразу — отношения, потому и король разрешает играть шепотом (в противовес кабале, как Людовик и Ришелье, такого рода взаимоотношения). Спор за власть.
Т.ч. 1-ое действие мне понравилось. Было что посмотреть. Но костюмы — бог мой! Это же так пахнет мешком! Как на складе. Пыль. Ткань кусачая. Как Витя гладит Арманду, ума не приложу. И его рубаха такая же. Он ее аж поддергивает. Бр-р.
Девчонки получили билеты на 4-ый ряд, и я села с ними. 4-й ряд под пушкой. Ну-у. Если на 1-ом ряду я была в безопасности, то тут — не очень. Алексей Сергеевич вообще узрел нас посередине сцены, стоя напротив (впрочем, я могу что-то путать), помню только, как расширились его глаза. Ну, я попыталась выразить ему всю свою любовь и т.д. Ванин к нам явно обращался. В сцене с королем косил все время, я ловила его взгляд. Его сцена с Мадленой не была такой, как 2-го, зато они точно уложились в фонограмму, наконец. А уж «тебя развязываю и отпускаю» — это вообще шедевр. Кстати, перед этой сценой дурацкая находка ВРБ второй спектакль — жуткие вопли Сивилькаевой. Я 2-го аж чуть испугалась. А тут Н. сразу. Но я успокоила[114]. /…/ А между криками «Арманда» тоже новость с 31-го — три хохочущие рожи. Но это к месту. И по ритму.
/…/ В общем, те, кто играл — молодцы. А вот… Афанасьев шпагу выронил при спуске в подвал. Дама подобрала. Наши хохотали. И вправду позор, что после этого можно играть. А он еще потом размахивает своей оброненной шпагой.
Спектакль выстраивается — архиепископ прохаживается по королю, король — по Муаррону. Гриня так отделывал этого гаденыша! Тихо, вкрадчиво. У него в этой роли голос мяукающий и почти не слышный. /…/
Финальные сцены шли ровненько, без всяких. Хотя и хуже, чем 2-го, так. Нестрашно, это хорошо. О Мадлене Виктор хорошо вспомнил и про язык чужой с чувством (с пониманием) теперь говорит. А разговор с Муарроном — у-ух. Такое отвержение. 2-го хоть смягчился, когда тот отцом его назвал, а тут — такая гримаса. /…/ А потом сказал свое, отошел, Лагранж ему высказался, а Витя мягко так: «Дерзкий щенок» (с улыбкой такой). И, поправляя воротничок, говорит: «Молчи, молчи о том, чего не понимаешь» и руку на плечо. Вот это да! Лагранж-то ему самый близкий человек сейчас. Такое сожаление, ласка в голосе Мольера. Зато Бутон — это-о. Бедный Миша. Виктор никогда с Лешей так резко не разговаривал. «А кто тебе сказал, что я тебя люблю» и т.д. Да что там. Он даже позволил себе от души заявить «Какой ты бездарный дурак» — во весь голос. Из Вити крокодилы полезли, по выражению Оли. Он-таки и до меня добрался. Могу себе представить, как ему надоело видеть мою рожу на таком спектакле, третий спектакль подряд. Да на третьем — буквально у ног. Я удивляюсь, что он мне голову не свернул, мог бы в темноте, мимоходом. А тут — 4-й ряд, удобно. Я еще приметила, когда он до меня добрался на словах «Не раздави» — ужалил. А потом долго добирался, раскачиваясь маятником как бы (мимолетные взгляды — доставал-таки, а то и Н. заметила — у него взгляд до 3 ряда доходит, а выше — никак, не может). А тут смог. В раскачку. Потом выбрал фразу и залепил с этих качелей. Внушительно. Больно, даже очень. «Меня все раздражают». Ладно, Витя, не гоношись, не всегда ради тебя ходим. Обидел, конечно, здорово. И справедливо абсолютно. Третий спектакль видеть. А главное — он ведь после 24-го[115] знает, что мне все видно (я его тогда, наверно, хорошо задела своим ответом. Не желая того). А потом ушел за Муаррона, говорит ему про последний спектакль, так говорит душевно, растирая. Я внимаю, конечно — и ловлю его взгляд из тени, из-за Иванова. Открытый взгляд, думал — мне не видно. Интересно, зачем подглядывал.
В финале что-то не то было со светом — не там вспыхнул у стены, Витя рванулся в сторону (или он не туда попал). И свет последний был на окне. Столик — окно, а не наоборот, как должно быть.
Цветов было много. Архиепископу подарили, молодцы. Мы порадовались.
Домой шли вместе с Лариской. Она сказала, что видела финал — не дотянут. Ну да, это правда. /…/
Из дневника Ю.Ч.
от 6 апреля 1990 г.
«Старые грехи»
4.04.90[116]
/…/ Спектакль посмотрела просто так. Да в нем ничего особенного и не было. Акцент хороший только у Грини, остальные — так себе. Хуже всех, как ни странно, у Борисова. /…/
Чтобы увезти за собой многих, ввели лишних. Трыков выведен, играют Ванин и Борисов[117]. И Кудряшова вместе с Уромовой. Т.ч. народу много, бестолковые перестановки совершенно. В «Радости» играют Борисов, Ванин, Витя, женщины. В «Налиме» Ванин вместо Трыкова. «На чужбине» — Борисов вместо Беляковича. Если в тех от перестановок ничего не изменилось, то здесь есть кое-что. Борисов играет жестче, хоть и очень интересно. По-своему. /…/ В «Женихе и папеньке» играет Белякович вместо Коппалова. Кудряшова — дочь, а вместе с ней Уромова (мать изображает). И обе ни к чему. А Сережа играет хуже. И в целом рассказ стал неинтересный. В «Дипломате» Ванин вместо Трыкова. Ужас! Помню его красное лицо, крики. И как упал, а Гриня перевернул его — тот лег, как труп, и лицо разглаженное — бр-р. «Умереть можно со смеха»[118]. В «Хирургии» полно массовки, вместо Трыкова с ногой Борисов. Играет иначе — смешно. И только. Напряжения не создается, смешной рассказ выходит. /…/ В «Водевиле» тоже еще люди. Юлий — Ванин (интересно работает, очень — так следит за реакцией начальника. У Грини смысл был просто не понятен. Казалось, что они все вдруг струсили, а тут — целый сюжет). Гриню именуют Оскаром, он в паре с Кудряшовой (2 женщины). Вместо Трыкова — Борисов. Нет, этот кусок не пострадал, даже наоборот. В «Депутате» бегают все, текст на всех раскидан (Леша не бегает, зато две женщины переодетые), это не очень — мельтешение, впрочем. Т.ч. подытожить можно — из того, что оставлено — лучше стал только «Водевиль», хуже — «На чужбине» и «Дипломат» и уж совсем дрянь — «Жених и папенька».
Они друг друга подкалывали с английским. Особенно доставалось Вите. Гриня заставил повторить реплику в «Налиме», Сережа — в «Хирургии». Хотя Виктор в общем-то неплохо говорил, справлялся.
От автора читал Мамонтов. По-русски. Играл хорошо, интересно очень. С одной стороны — свое, Чехова. С другой — выходя в настроении предыдущего рассказа, то веселясь вместе с залом, то грустно размышляя, как после «Водевиля», когда он сидел, теребя обрывок бумаги. Но было в его игре и третье — странные выходы в свое (как у Вити 30-го[119]). Смеется с залом после «Жениха и папеньки», говорит текст и вдруг — так всерьез «А если честно…» и т.д. о любви. О том, что у него нет времени и пр. Ничего себе. И потом так иногда бывало. Леша играет.
На свету была Бадакова (интересно).
А скрыться мне не удалось — в «Депутате» они выстроились у колонны. Диагональ. И я прямо вижу, как они смотрят и узнают. Витин взгляд, Ванина. Ну, а Гриня меня до того усек. Он тронную речь вместо ВРБ произносил (о их востряковско-гагаринском произношении) и весь зал оглядел. Ну а в конце я сделала вид, что не вижу Витю в упор. И не видела, удалось. /…/
Из дневника Ю.Ч.
от 10-13 апреля 1990 г.
«Старые грехи» 6.04.90
«Женитьба» 7.04.90
То, что хочу записать — очень важно. Эти два дня — 6-7-е — были, пожалуй, одними из «критических» в фанатстве. Если проследить, как я становилась фанатом, то это — 20 дек.1988, 5 мая 1989, 21 дек. 1989[120] и теперь — 7 апреля 1990.
«… которому так громко предисловье»[121]
6-го — 7-го мы с Олей К. узнали, наконец, что мы из себя представляем, как к нам относятся в театре и какую роль вообще играют фанаты.
Но хватит слов.

6.04.90
И мы с Олей отправились на «Старые грехи». С жутким опозданием — на 15-20 мин. подходим к театру. На наше счастье на стук выходит Настя, зовет Аню, та нас пускает. Спектакль уже начался, идет 1-ый рассказ. Нас, конечно, ставят в левый проход. Только нас двоих. Я понимаю — сейчас нас обнаружат. Но делать нечего. Спектакль идет хорошо, весело. На Виктора стараюсь не смотреть. В «Хирургии» чувство — смотрит в упор. Не на Сережу — на меня. Я осматриваю зал, Сережу, потолок, потом все-таки смотрю на Виктора — тогда только отводит глаза. До того — не высовываюсь, осторожничаю. Не помогает. В той же «Хирургии», отодвинув тех, кто стоит за нами, становится рядом. Я не оглядываюсь, но чувствую его взгляд. Разглядывает, явно. Потом слышу какое-то хмыканье, чей-то голос, его ответ. Не знаю, как разговор, но вздох относится к нам. Чувствую. Становится не по себе. Он не задевает, проскакивает мимо, не коснувшись, но чувствую — как стенка, недоброжелательство. Всеми силами пытаюсь как бы исчезнуть — не помогает. В финале, в «Депутате» его ведут к нашему проходу. Мы уже стояли в глубине (иначе свет нас высвечивал — лампочку еще какую-то включали). Расступаемся, ускользая вглубь. Первым появляется Витя, поравнявшись с нами, тормозит и выразительно хмыкает. Что-то вроде вздоха. Такая демонстрация! Стараюсь сама от себя скрыть обиду и боль, предполагать, что просто мнительна, что это — не к нам, совпадение.
Сам по себе спектакль прелестный. Сработанный. Реакции не изменились, даже закреплены. Витя сказал в «Налиме» правильно, но Гриня все равно прицепился (ба-акен). Тут Володя влез, они с Гриней стали произношение других слов выяснять («стри-инг») и т.д. И фамилии (что Гриня под фамилией Гришечкин прячется).
Борисов играл лучше, успокоился. Интересно, сочно у него получается. Ванин был в хорошем настроении, играл молодо, озорно. Я сразу себе его молодым представила (и «Уроки дочкам»). Правда, даже этого хорошего настроения Оле К. хватило, чтобы уткнуться в меня носом, когда дело дошло до рассказа «Дипломат». Причем чувство — мы на виду (по диагонали — массовка). И Витя там стоит. Ну и вид у нас был, наверное. А ведь Ванин действительно просто играл.
Леша играл хуже, чем в прошлый раз, но все равно. Сообщил, кстати, что на гастроли не едет, поэтому и текст на русском языке — там будет американский артист читать. (А интересно — чтение и… иллюстрация.) Перед «Дипломатом» Леша хорошо сказанул в этот раз[122], с чувством. Нас, кстати, отметил сразу, я подумала еще — они же всех видят (вернее, они все видят).
Ждало меня и еще одно открытие. Стою, смотрю, что-то не очень интересное, оглядываюсь на зал и… перестаю слышать, что происходит на сцене: весь зал как на ладони. Смотрю на сцену, проверяю — нет, свет обычный. Но зал! Видны не просто лица, их выражение. Видно даже выражение глаз. Узнаю знакомых. А вот и Марина Кистанова, в центре. Вижу, как смотрит. Да-а. Т.ч. от света в «Дипломате» просто удираем, благо девушка села, а тот противный тип куда-то смылся. С концом спектакля бежим за цветами. Настя видит — сразу вопрос — «Авилову?» Нет. Она начинает перечислять. Я смеюсь — «Все равно не угадаешь», и только у дверей слышу — «Мамонтову?» По дороге вижу Трыкова, подпрыгнув, кричу «Добрый вечер!» (хотя разве ж он для него добрый). Прибежать вовремя не успеваю. Оля уже сорвалась с места и по указу Аньки летит… на середину (!). А Леша — крайний справа. Поздно. Все. Оля прямо напротив Кудряшовой. Поняла. Машет цветами, кидаясь вправо-влево, там — Гриня и Уромова. В конце концов отдает цветы Тамаре. На нее налетает Аня, обе воют, Оля налетает на меня, почему я не дарила. Анька с расстройства садится на корточки на пол, Оля — напротив, тоже опускается вниз. Я стою над обеими, глажу по головам. Леше кто-то дарит, слава богу. Уходим, спеша — еще автограф брать. Оля решается побежать за цветами, улетает. Я — на улице. Стою посередине, сторожу оба выхода. Идет Леша. Окликаю, говорю, что мы его будем ждать (он еще не уходит). Леша помнит, что мы хотели «что-то подписать». Убегает в другой подъезд. Выходят наши — Юлька со Стасей, Маринка. Марина уходит — замерзла. Девчонки остаются, более того, узнав, в чем дело, тоже хотят принять участие. Появляется Оля с двумя букетами. /…/ Розы. Красные и фиолетовые. Один отдает Оля, другие — Юлька. Ждем.
Появляется Гриня. Не желая столкнуться, резко даем деру. Особенно я. Иду во главе шествия, заворачивая за угол, где машины. Слышу вслед: «Да у него машина здесь стоит». «Здесь светло». Отвечаю, что дальше — темнее, и ухожу в глубину, ступая на землю. Оля К. во всеуслышанье — «Ты бы еще под машину забралась!» Разворачиваюсь: «Если я с кем-то не хотела бы сейчас встретиться, так это с Гриней!» Бурно пережидаем, пока пройдет. Оля все время интересуется, где Леша. Кто-то его замечает и, после криков «Где?», мы («За мной!», «Пошли!») высыпаем на дорогу. Леша, вероятно, не очень хорошо видит — смотрит на нас, но продолжает двигаться. Я его не окликаю, и он ускальзывает в студию. Останавливаемся на нижней площадке, после лестницы. Тут только Юлька сообщает нам, что тот парень, который так внимательно нас слушал, стоя у машины (мы прошли в зазор между его машиной и еще чьей-то), это — Юра Островский! Ничего себе! Ему повезло — он слышал то, что не предназначалось для чужих ушей.
Нам «везет». Появляется Виктор. С Трыковым. Увидев их, мы поступаем еще интереснее. Все отворачиваются и утыкаются в стенку. Я вообще прячусь в тень, так, чтоб и не видел. Юлька тоже с вниманием разглядывает черные кирпичи. Стася и Оля отвернулись. Тишина. Только их шаги. Юлька вдруг говорит негромко — «Какие здесь объявления интересные!» Только они исчезают, слышу Юлькино «Фу-у». И потом — «Самое страшное — позади». Интересно, он что-нибудь слышал? Во всяком случае, выглядит это все «великолепно».
Наконец, появляется Леша. Останавливаем. Суетимся, подсовываем карточки. Девчонки вручили букеты. Леша воспринял. Оценил. «Это, наверное, — говорит, — мой последний сезон. Уж приметы всякие пошли». А на цветы до того — «Возложение. Что это вы меня хороните?» Мы сразу бросились оправдываться, Оля сказала, что мы раньше стеснялись. Я — что и фотографий раньше не было, а теперь появились. «И мы совсем обнаглели», — добавила Оля. Потом Оля стала говорить, что мы уезжаем, по распределению. Он стал выяснять, кто, все, что ли. «А вы все вместе учитесь?» «Нет». «Ну вы уж все не уезжайте, девчонки», — Леша махнул рукой.
Тут появляется Ванин с Кудряшовой. Они спускаются по лестнице, я еще думаю — как-то Леша реагировать будет. Леша весь разворачивается к Ванину и… начинает объяснять: «Вот, Леша, видишь…» Оправдывается словно. Так смешно! А тот — «Правильно делаете». И лицо у него — довольное и лукавое. Нет, по Ванину можно проверять свои поступки. Честный Ванин.
Нет, ну надо же! «Леша, тут вот, понимаешь, девчонки…» Смех. Оля тут совсем распоясалась. Обняла Лешу и с Ваниным кокетничает — «А мы его у вас забираем». Ванин оглядел нас всех, прежде чем уйти. Как запомнил. Солнышко. Такое лицо светлое, глаза веселые, я таким его и не видела.
Потом подошла Таня-журналистка[123]. Она тут мимо уже проходила, оценив нашу стаю про себя. А тут — подошла, улыбается. Я, говорит, у тебя потом тоже возьму.
Девчонки дали Леше блокнот. Стасе он его и подписал, а Юле — на листке.
Потом он улетел, а мы читали, что написано. У всех разное. Оле — «Любимый зритель… и помни обо мне». Мне: «Милые наши, всегда с вами, ваши…» Стасю поздравил с началом успешной карьеры (откуда он знает?), а Юле что-то от бродячего артиста. Леша, Леша! Он пророком работает, что ли, говорила Оля.
Дома рассказали все. Девчонок это почему-то привело в легкий транс (его слова о последнем сезоне). Но нет, мы были правы. Раз Ванин одобрил — значит, верно. По крайней мере, мы выразили свою любовь. Не дай бог еще пропустить кого, как Колобова (хоть я его и не любила).
Никогда не забуду 8 февраля. Последний спектакль старого состава. Последний «Мольер».

А ночью… состоялось обсуждение. Попытаюсь записать вкратце.
Мы говорили о «Ст.грехах». О Викторе и его демонстрации пренебрежения. Мне не почудилось. Более того, Оля меня дополнила. Она тоже ощущала его отношение, но и еще две детали. То хмыканье в «Хирургии» не просто относилось к нам, а было ответом на уловленный Олей взгляд Вити (он действительно разглядывал нас). Хмыкнув, он отвернулся и стал смотреть, куда и Оля — в сторону массовки.
А когда уходил (в полутьме он выскальзывает снова и убегает вместе с ними), отодвинул руки Оли, которые она уже и так убирала (тоже штрих значимый).
Заговорили о «Мольере», о том, как он не мог на нас смотреть, снова о той фразе в монологе, где был «маятник».
И постепенно вырисовывалась картинка, от которой мы пришли в полную растерянность.
Отношение Виктора было ответом на то, что ему чудилось. И чудилось не без оснований. Выстроилась цепочка. С февральских «Гамлетов».
Почему 11-го он был таким, неизвестно, но 12-го[124] я помню его улыбку и то, как за руку схватил. Но мне было не до него.
Дальше — открытие Ванина. От Виктора мы почти шарахаемся (взятие автографов). На его уход реагируем почти облегченным вздохом. Нервная напряженность, в глаза ему не глядим. Но это мелочи. 8-го[125] все нормально, Витя даже текст посылает мне.
Март. 24-е, «Гамлет» в МАИ[126]. На поклонах — зеркало. Как я ему цветы дарила? Не за что, но все-таки уж возьмите. Можно было так трактовать? Да. По сути так и было. За выдержку, не за игру. Зеркало. Спектакль плохой, по нам это видно. У всех — цветы, а к Вите идут Оля да я. С такими лицами. Да еще мой ответ. Он же с улыбкой сказал, почти ласково, от растерянности. А я «А как же» (куда ж денешься, надо это все смотреть). Словом, и так знает, что спектакль плохой, а мы еще подтверждаем. И при этом — такое признание Ванину. Розы, снимок и т.д. Ладно, проехали. До того еще — «Женитьба». «Вдвоем они неплохо смотрятся»[127]. И опять — внимание к Ванину. А ведь Витя — в глубине, когда мы съеживались от его криков, и Витя — факт нас видел. Словом, началось. И так — тот вместо Трыкова[128]. Да еще — наше внимание.
«Мольер». Витя даже смотреть не может — зеркало. А потом — опять следим за Ваниным. Вплоть до того, что 3-го в момент монолога Вити «Сказали мне, напиши стерву-монаха…» все мы, втроем, смотрим на Ванина, он — на нас. А Витя? А Витя это видит. Мы — по диагонали как раз. Наверняка видит. И как мы архиепископа взглядами провожали, пока не ушел.
«Ст. грехи». Мы же сами начали. Мы не смотрели (не сговариваясь) на него в «Налиме», мы не высовывались посмотреть в «На чужбине» (нам Борисова хватит). А ведь Виктор сидит, развернувшись к залу. Ему прекрасно видно, что мы даже не высовываемся (не интересно). Не интересен он нам, видишь ли. В «Хирургии» сначала я изображаю, до какой степени мне безразлично, играет он или нет, потом уставляемся на массовку (где Ванин). И еще хотим, чтоб понял и не обижался. Шарахаемся в стороны, как от зачумленного. Красивая картинка.
А в сумме — Виктор не в силах играть, как прежде, и… мы его бросили, к Ванину ушли. Все, милый, ты уже не тот, и нам все равно. Бедный Витя!
Все это и смешно, и грустно. Обидели человека, это плохо, очень плохо. А смешно — его реакция. Нужно быть ужасно наивным человеком, чтобы каким-то там девчонкам изображать такое презрение. Такое монументальное презрение, что даже уже и не похоже.
Пришли мы к таким выводам, расстроились — как же так. Отвернулись от человека, он же так понял, ду-рак. Большой, а дурак. Оле пришло в голову (тем более, она давно с ним в неладах) написать ему письмо. Благо, адрес я знаю. Но — они вот-вот уедут, а тут же, завтра собраться написать — не соберется ведь. И тогда пришло в голову — записка в цветах. И Оля их подарит. Уж он поймет, от кого и зачем. Текст тут же сочинили — «Мы вас любим, честное слово». Это было первоначально. Пока говорили — уже утро, тревожное, странное.
7.04.90
А утром было полно посторонних дел. /…/ Отбирала снимки Виктору (утром пришло в голову — записку со снимками отдать. И текст сочинился). /…/ Села писать записку. Нацарапала два варианта. Конечно, уже и речи быть не могло, чтобы позвонить Татариновым[129] и посоветоваться, как мы хотели. Собрала все, конверта не нашла, взяла из-под фотографий, черный. Все в сумку и бегом, уже 6, а цветов нет. Все звонят — к Ладе мама приехала утром, звонит, а ее нет, записку оставили, звонит Наталья, когда я уйду. Наконец, тронулась в путь. Доехала быстро, по дороге купила гвоздик 6 штук, потом, выйдя из метро — розы. Цветов немного — погода дрянь, снег. Но я поспешила — с той стороны было полно тюльпанов. Я увидела черные. Тоже взяла. Из того дня — память. Охапка цветов в руках и поверх целлофана — тюльпаны, все в снегу. Снег был сплошной. Замерзла жутко, но было не до того — другим голова занята. Подхожу — народу немного, наши — первые, но — бесполезно. Входных не предвидится. Оля К. прошла — по билету. Т.ч. я уже — спокойна. Все равно. Главное — «привести в порядок» цветы. Поляна отказывает всем, и Антон[130] закрывает дверь.
Стучусь, он открыл, говорю про цветы, пускает. Располагаюсь прямо у входа. Цветов много, я разворачиваю розы, достаю свой конверт, упаковываю их, потом заворачиваю тюльпаны. Только вошла — вижу Поляну, он улыбается, как старой знакомой (с такой радостью!).
Полянский, после того как узнал, что его считают лучшим из Муарронов (девчонки наговорили Ане, а она его подозвала), что он, оказывается, здорово соблазнял женщин, т'ак хорошо относится к фанатству. Просто цветет и радуется, нас увидев. Выходит Коппалов — его подозвали выпроваживать желающих попасть. Сразу — «цветы-ы». «Это все мне?» Я так смутилась. Не нашлась, что сказать, думаю про себя — я вам дарила как-то, но этого же не скажешь. Поляна выручил, отшутился или что-то в этом роде. Заступился, в общем. Коппалов выпроваживал, утверждал, что все, мест нет. Даже опоздавшую по заказу пускать не хотели. А еще одна (та самая, что на «Мольера» сцапала) стоит, клянчит. И ноет, что каблук сломался. Вышел Климов, я изобразила дикую радость, он буркнул «Привет». (Подумала, может, автограф взять, но думаю — нет, Оля сама захочет.) Климов стал ей каблук чинить. Я взяла два букета (думаю, уйдут хоть когда-нибудь, записку вложить), понесла внутрь. Вхожу, хлопаю дверью — такой щелчок! Анька на программках, поздоровались. Тут Коппалов стоит у стойки. И — на меня: «А вот чтоб вы так больше не хлопали, а то я вам!..» И в шутку кулаком замахивается. Я изображаю дикий испуг, прижимаюсь к стенке со словами «я больше не буду», Коппалов хватает меня за руку и… целует руку. Анька ржет. Цирк! Удостоилась. Нет, вообще, как своя. Утешили. (А утешили ведь, правда.) Укладываю цветы (хлопоты изображаю), тащу розы. Сумку так и не уношу внутрь. Беру книгу с текстами, стою, выбираю[131] и спектакль мимоходом слушаю. Еще кто-то сидит, мешает. Пока выбирала, только сунула — Поляна, зовет, говорит «раздевайтесь, я вас поставлю». Возражать, что ли? Я еще суетнулась, но — уже не успеть упаковать, спрятать. Кладу книгу на борт, на нее — цветы, раздеваюсь и с черным конвертиком в руках, т.е. с фотографиями прямо, иду в зал. Поляна подает руку, оберегает по дороге. Уходим вглубь, на ту сторону. Ставит в правом проходе, рядом с каким-то мужиком. Ну, думаю, сейчас увидят.
Первой увидела Боча. Внимательный взгляд темных глаз. Впечатление — вопрос, ну, как я сегодня? «Хороша, хороша…»
Бог мой, сколько мне открылось на этом спектакле! Конечно, увидели. Более того, следили. И оказалось — все непрочь, чтоб на них посмотрели. Лариса, скажем. Тоже нет-нет, да и скользнет глазами застенчиво — ну как я? А она и вправду была хороша.
А пока я стояла, продолжалась «свойскость». Смотрел Олег, потом Крошка пришел, поглядывал[132]. Я как-то среагировала на новость (явно знать спектакль надо), он обернулся — о-о!, мол, свои, что ли, стоят. Аня Задорина подходила, висела на Крошке, я шепнула ей, чтоб она далеко не уходила, я ее после спектакля поймаю.
А спектакль был хорош. Как всегда на закрытии сезона. Жаль, что зал глуховатый, могли б и получше реагировать. Но и так.
Саша не играл, и нет сцены поцелуя Дуняши и Степана, в остальном спектакль тот же, но, конечно, более слаженный. У большинства хорошее настроение. Внимание мое отбирали в основном четверо. Конечно, Витя. При нем — все. Оля потом говорила, как он Ванина в тень затолкнул и обернулся на нее — что, съела? (Вот дурак!) Он все время Анучкина дергал. Толкал, передразнивал, покоя не давал. Т.ч. я ему изображала дикое внимание. А он в духе был, в общем-то. По деловому, но в духе. Поглядывал, зараза. А один раз я фыркнула в тишине (так попало) на какой-то трюк — мгновенно обернулся. И у колонны стоял, крутился, а сам нет-нет… Ну, пришлось ценить. Витя хорош был. Истинный Кочкарев. Правда, одну роль уже не воспринимаешь. Когда он садится — «Калигула», поза сходная, стоит — жест, откинутая назад голова — «и юбку снял» — это Собачкин. Весело достаточно. Но главное — полноценная работа, без обычной в эти дни серости. Спек-такль. Крошка ему дорогу загородил — бамс по двери. Молча, мол, «дорогу!» Спектакль был опять ближе к фарсу, но Витя сыграл отлично. А потом, мерзавец, он, видимо, использовал свое настроение, вернее, отношение ко мне для сцены ухода Подколесина. Витя явно смотрел на меня и говорил, какой тот мерзавец и щелчками бы его. А потом — великолепная интонация «нет же… я верну тебя», так это здорово вышло, чуть не со слезами, жалобно как-то. Оля тоже отметила.
Он был не злой, нет. Меня от него не бросало, я стояла спокойно, хотя он часто тут ходит. Рядом поставили-таки ту девку. А она крупная, в полпрохода. Сначала — ничего, а потом Витя начал ее задевать (нарочно, что ли?). Один раз, проскочив, уволок до середины. Она взвыла от боли. Смотрю — он обернулся, пауза (словно до него доходит), потом обнимает ее со словами «извините, темно совсем». Вот это «темно совсем» почему-то помнится. Такой голос. Все-таки Витя есть Витя. А на обратном пути он ее опять подцепил чуть-чуть. Она все дергалась и на меня смотрела, жалуясь. /…/
Следующим человеком, требующим внимания, была Боча. С самого начала отметила и поглядывала. А играла вправду здорово. Я бы больше любовалась, если б не Витя. И она была просто красавицей. В этой роли такое нечасто. Яркая, красивая, энергичная. Чудо!
И Лариса играла просто великолепно! Смешно было даже мне, какие-то ее реакции я просто повторяла. Лариса была в ударе явно, не оценить грех. К тому ж сработалась с Борисовым. И роль изменилась. Из парной сцены с Подколесиным вышло нечто иное. Ее трагедия. Не совсем двоих, тянущихся друг к другу, как у Леши, а ее. Борисов грубый, она разрыдалась и… он про мужиков, а она — рыдает. Такой штрих!
Ванин не требовал внимания, вовсе. Но невольно притягивал. Меня угораздило еще увидеть то, что не предназначалось для всех. Я обернулась на его выход и увидела лицо. Он меня не видел. А что он вообще видел? Чужое, отрешенное лицо. Маска. И такая боль внутри! Оля тоже это видела потом в роли. Внешний рисунок, чистый, комический, прекрасная игра, а внутри — камень, сжатая боль, глухая чернота. И — не выпустить, так в себе и нес. Простить себе не могу, что не подошла к нему с цветами. «Не потянуло». Ну да, еще бы. Это инстинкт самосохранения сработал, день был сумасшедший, тревожный, а подойти — значит, забрать с собой часть. Не пошла. Инстинктивная трусость. Позор. Одно оправдание — при Вите было нельзя. А играл Ванин здорово. «Железный» Ванин. Вышел тогда же на сцену и — Анучкин, ножка о ножку. А его монолог опять — чуть не слезы. И крик. Хорошо, я хоть спокойно посмотреть могла — Виктора колонна скрывала. (А ведь он точно — в глубине. Значит — видел, как мы тогда смотрели.)
Что еще? По спектаклю почти все. Ванин трюк придумал. Блоху он вынимает (Витя его еще пихнул) и бросает, а Гриня ее уже на полу видит. Хорошо.
Начало я смотрела весело. Всех вижу, всем «дарю свою нежную любовь»[133]. Потом устала, стою у стеночки. А в конце… я рыдала. Ни от чего, просто от счастья. Что есть этот подвал, чернота, стены, есть они — вот они, смотрят в зал, играют. Мелодия, чем-то напоминает романс «Гори, гори, моя звезда». И только проверяю — не увидят? Нет, кажется. К тому же я улыбаюсь. Рвет на части счастливой болью. Тогда решила — пойду сегодня к Вите. Он сегодня играл. И вообще. Пойду. К нему и к Боче. (Ах, Боча, те черные тюльпаны предназначались ей, но… Ладно, это в мае за мной.)
Только отзвучала музыка, я убежала за цветами. Хватаю букеты, разворачиваю, в тот — засовываю конверт. Розы неплохие, красные, плотные бутоны, густая зелень. Бегу, пробиваюсь сквозь людей. Надо еще увидеть Ольгу, дарит? Да, вот она, у стенки. Быстро обговариваем, я отдаю ей розы и три гвоздики. Она кладет гвоздики на свободное место, я — тюльпаны. Вижу, что она подлетает к Вите. Сама бегу к Боче. На лице Бочи — удивление и радость (утрированно — они все еще в ролях). Молчаливый диалог — «Мне-е, о-о! Ну-у!» «А как же, вам-вам, да-да». Здорово, черт.
Перебегаю назад, хватаю тюльпаны и — к Вите. Пока бежала — ничего. А оказалась рядом — и струсила. Он показался таким большим. Смешно, но именно так. Высокий, крупные, резкие черты лица, огромные глаза. Он взглянул в сторону, в другую — и тут же увидел. Глаза еще больше раскрылись, уставились — удивился. Я поспешила, не дала этому удивлению сформироваться. Быстро и громко начинаю — «Спа…», но — страх — и кончаю каким-то хвостиком «си-ибо», высоко и робко, заискивающе даже. Как мышонок. Глупая улыбка и смотрю умоляюще. Дура дурой. У Вити реакция мгновенная — «Спасибо». Громко, внушительно… и в поклоне! Мгновенно все произошло. Я только увидела его склоненную голову — меня ветром снесло. К стеночке. Долетела до стенки в одну секунду. Тем более, что мгновенно почувствовала реакцию зала. Не услышала, а ощутила, как волну воздуха. Т.ч. меня просто снесло. Долетела до стенки и вдоль нее дальше, от Людки отмахнулась, за колонной были люди, и к тому ж Оля меня поймала, а то бы я дальше умчалась. Ольга кричит — «Простил?» Я — «Не знаю». Чувствую, лицо у меня… И чувство странное. Я не видела его толком, т.ч. и не поняла вправду — простил или нет. Т.ч. полурадость-полуобида. Ввел-таки в смущение, зараза. Ну, как это расценить? Потом я советовалась и с Олей, и с Наташей — и они не знают. Н. говорит, похоже на радость. К тому же Людка говорила, она видела — удивился, чуть не рассмеялся, поклонился и (стоял, когда) улыбнулся. А Оля рассказала потом, как дарила. Идет и видит — оба смотрят на нее (к кому?). Витя ловит ее взгляд и начинает смотреть в потолок. («К Ванину идешь? Ну, иди, иди, я этого не вижу, этим ты меня не заденешь, в упор не вижу».) Главное, лицо у нее было, вернее, взгляд соответствующий (с мыслью — ну и рожа у тебя, Авилов). Он уж очень мрачный вышел на поклон. Вдруг — она перед ним. А мысль — «Только попробуй меня не простить!» И лицо — зеркальное отражение (ну!). Витя увидел, смутился, улыбка на губах (детская, как Оля говорит), сказал «Спасибо» и руку сжал. Тогда она и пошла («Вот так»). Т.ч. м.б. он понял? И вообще. Ладно, увидим по приезду.
Ольга бегала к Уромовой, долго извинялась, что вчера ее не узнала, а та утешала ее — ничего-ничего.
Потом мы собрались (на спектакле были еще Люда и Юлька Обойдихина). Я бегала, искали Климова, Аню Задорину. Аню нашли. Причем ее позвала Люда, а по дороге уже спрашивают — тебя нашли? Я ее отвела, показала снимки, отдала. Она сказала, что Олег обрадуется. (Ну и слава богу.) /…/ А Климова не поймали, удрал. /…/
Вот и все, по-моему. Потом — домой, уставшие, измученные. А еще — мысли одолевали. 1 — как он принял. 2 — рядом Ванин и Боча стояли. Если в случае с Олей была видна Ванину разница, как она дарит цветы ему и Вите, то и в моем случае — то же самое. Величайшая разница. А уж Боча-то, представляю. Нет, теперь всем видно, чья я фанатка. Стыдно ужасно. 3 — получил ли конверт? Я вспомнила потом — вложила просто так, не закрепив. А если выскользнул? Витя мог опустить цветы и… хорошо, если найдут и отдадут адресату. А если… А если… Тысяча вариантов. И 4 — получил ли записку? Достал ли ее из конверта? В общем, черт знает. М.б. увидим. Я долго этим мучилась, хоть звони, да спрашивай. Совещалась с Олей, проводила «следственные эксперименты» /…/
Из дневника Ю.Ч. от 14 апреля 1990 г.
Сразу по приезду, 10-го, звонила в Киев, Сериковой. Голос у нее звонкий, хохлятский выговор с длинными гласными. С характером девушка. Говорила в основном она — что была на «Женитьбе» (о ужас — она ж видела!), что даже была уверена, что мы там, но… Были с ней двое, для них — самое лучшее московское впечатление (она спросила, как мне — я сказала, что нормально). Спрашивала про статью (я сказала — эмоциональная, первое впечатление). Она — про редкий жанр репортажа и что да, нервный материал. Спросила, как ходим — по входным? Потом сказала, что говорила с Витей и Славой Гришечкиным. Что Витя («бедненький, мне его жалко стало») спешил — в Доме Кино премьера «Искусство жить в Одессе». Что они вчера уехали. (Слава богу, а то с этой визой… Им не давали из-за Литвы[134]). /…/

< НАЗАД

ДАЛЬШЕ >