_________________

2-ое. Попытаюсь вкратце обрисовать виденное.

На спектаклях были мы втроем — Юля, Витя и ваш покорный слуга. Стаська в Италии, Ленка на даче и т.д. А Валька Д. (принципиально, что ли) не ходит.

Спектакли обкатываются для Италии. Новым составом, так сказать.

Вы уже знаете, что Сережа Белякович ушел из театра?[31]

«Женитьба». Трагедия в 1-ом действии.

Яичница — Афанасьев

Кочкарев — Гай Цезарь Калигула

Подколесин — Бедный Мамонтов.

Мы смеялись. Вначале. А в конце Юлька с Витькой просто окаменели. Да и я.

Увидели мы театр после 4-х месячной разлуки. Какая радость[32].

Начало было так себе, играли вяло. Гриня держался как обычно, Боча почти не играла, так, текст проговаривала, Витя ходил довольно злой, но играл. Леша один играл «Женитьбу» вначале — весело, ярко (соскучился, видно, по роли).

Потом пришел Яичница.

Танк. Бронетранспортер. По залу — гусеницами. С этого и началось. Юлька спрашивает меня — что он играет?! Я отвечаю — трагедию, не видишь, что ли? Хоть бы смешок в зале на его монологах. Гробовая тишина. Стра-ашно[33].

Если честно, правда, страшно. Слепая, давящая сила, удары молота, так трудно от этого освободиться, не воспринимать. Почти одновременно среагировали, конечно, актеры. Вялый спектакль становился жутким (ну, допустим, я утрирую) спектаклем. Лариса стала окончательно превращать образ в драматический. И как-то здорово это у них с Лешей вышло, что вроде бы и он тоже сволочь такая, но и она виновата, что резко, грубовато начала, не исподволь. Но смотреть на нее было в конце — слезы. (Нет, не могу я еще пока в подробностях пересказывать. Потом. Не сложилось.)

Анучкин полинял, так, тянул свою лямку. Гриня спасал сцены женихов, они все пытались стащить внимание, как одеяло, на себя, в сторону, подальше от Афанасьева.

Виктор. Наверное, я никогда не видела его таким бешеным. По сцене ходил Калигула. Жесты, походка, мимика, взгляд. Кончилось тем, что во время очередной бредятины разговора Яичницы с Жевакиным ушел к шкафу и там, под одному ему слышимую музыку, исполнял что-то вроде «Сегодня я — Венера», с закидыванием рук за голову, плавностью движений. Мы цепенели от его реплик, проходов.

Витя довел остальных. Окончательно. Лешу он просто трепал, даже физически. Такого Кочкарева не было никогда — одержимый фанатик (если смотреть зрительскими глазами), вздумал всех женить, насильно, понимаешь ли, сделать счастливыми. И ни радости ему самому, ничего, вроде того чекиста из фильма.

Помните сцену, когда они с Лешей стоят слева, за колонной, нагнувшись, и о чем-то своем говорят? Виктор на фоне трепа общего зазвал Лешу туда, яростно, жестко. И по щекам его. Короткая трепка, сунул за шиворот в угол. И вдруг склонил голову Леше на плечо, прижался, отпрянул на секунду — «ты не обижайся».

Леша не линял, нет. Но стал жестче играть, не того Подколесина, которого мы знали. Он и начинал уже по-другому, а тут. Играл человека с амбицией тоже, без прежней мягкости, хрупкости, мало что от этого осталось. Но финал, его монолог — это-о. Такой всплеск, я не знаю, рывок, крик. Отчаяние, черт знает что, не могу и объяснить. И Лариса точку поставила.

По идее, спектакль можно было бы так вот как-то хорошим назвать. Как спектакль. Другой, правда, словно не на Юго-Западе. Одна женщина из Польши очень хвалила (но и она — сказала, что у них, в Польше, это была просто комедия, а здесь — трагизм какой-то есть). Трагизм.

А дальше были ведь еще поклоны. И на третий поклон вылез Романыч. Вернее, выпрыгнул, взмахнув руками. Остановил аплодисменты и произнес, что сегодня у них особый день, сегодня роль Яичницы в первый раз играет Валерий Афанасьев и все эти аплодисменты ему. И похлопаем…

Только он начал, а Гриня р-раз, да как хлопнет свою бескозырку на середину — и со сцены. Но идти-то мимо ВРБ, и тот его поймал, развернул. А вот заставил поднять или нет — не помню.

А Витя хлопал. Добросовестно. Пока не скрылся на лестнице. И даже с нормальным лицом. Только глаза.

Вышли мы, вернее, спустились, стоим у колонны, хорошо, колонна черная, холодная.

Вот такие у нас теперь комедии.

А «Дракон», как ни странно, при отсутствии Дракона, прошел хорошо. Ровно. Нормальный, считай, спектакль. Даже без особых пожеланий счастья. Общее впечатление — «А мы будем играть». Головы, конечно, были…

1-я голова — Иванов. Вот уж когда хороша фраза «А я-то думал…»[34] Ползала хохотало просто оттого, что смешно было, а половина, вроде нас, еще и по другой причине. 2-я голова — Писаревский. Ну, он старался. В общем-то качественная, нормальная замена. Особенно в массовке, колоритная фигура. Но 3-я — Афанасьев, очередная дыра в спектакле. Тюремщик — Афанасьев. Гриня просто издевался. Делал вид, что путается во фразах, десять раз возвращался к одному и тому же. Поговорит, оборвет фразу, «ну, что у нас там дальше? Ткачи? Ну, а что ткачи?» Мы таращили глаза, слушая весь этот бред, а Гриня с совершенно невинным лицом устраивал себе развлечение — мол, мы сейчас до-олго играть будем, ты у меня так просто со сцены не уйдешь. Витя укладывал фразы с точностью до единицы, прямо в цель, под дружное фанатское фырканье. Хуже всего было, пожалуй, Эльзе. Тут и общение с Афанасьевым (один поцелуй руки чего стоил, Галя, кстати, хорошо играла, хотя самочувствие у нее было, мягко говоря). И сцены с Виктором шли не то чтобы плохо, а — по-другому. С ее стороны — тверже, что ли, м.б. отчаянней, решительней («А я и теперь счастлива…», заплакать можно, глядя на такое счастье), с его — слабее, чем обычно, формальней, что ли. Спрятан в себе, не раскрыт, техника. Ну, это мой субъективный все взгляд на спектакль, девчонки, может, еще что расскажут. Свое.

Да, забыла — вместо Олежки играл Иванов. Т.к. для Олега не нашлось лишней вакансии на поездку. Т.ч. «Дра-дра» в итальянском варианте. Реплик он не помнит, то Боча за него, то Саша, да и смешно это выглядит — здоровый оболтус с куклой. Тьфу, мерзость какая. Как однажды Гриня в спектакле сказал (про Аф., кажется) — «Развели всякую мразь в замке».

Все, мелочи и пр. расскажу потом, а то еще два письма срочно катать.

Да, наша Витька дебютировала с подарением цветов — Гале и Володе Коппалову. И говорит теперь, что ей раньше хорошо было, а теперь надо где-то деньги экономить на цветочки.

Мы тут разговорились все, необычной такой группой, непарной, интересно.

Ну ладно, до встречи, счастливо.

P.S. Получила письмо от Оли Ф. Если Ленка Исаева перестанет на спектакли ходить, сколько же нас остается? Валька Д. точно не ходит, нас пришла повидать перед «Драконом», и все. С ума посходили, что ли?

/…/ Леша выдал финал, какой я от него не ожидала. Виктор завелся и завел его. Все, признание. Леша упал на пол совершенно без сил. «Женюсь». «Рад… за тебя». И тут Леша начал. Что было в его монологе… восторг, отчаяние, нервы, черт знает что. Нас повело. Юля с Витькой как окаменели, перестали существовать. Я тоже не сводила с него глаз. Возникло то состояние, когда практически перестаешь слышать текст, только звуки голоса, свет. (И это — Леша Мамонтов.) /…/

Итак, «Встреча с песней». В целом спектакль не удался — сбился ритм из-за вставных номеров американцев, старых номеров совсем мало, новое не очень, да и «свои» тоже вставлялись — типа Афанасьева и этих ребят из Щукинского. Но были и впечатления, и ценные наблюдения.

Итак, во-первых, я пожалела, что нет Стаси — Романыч пришел в прекрасном настроении (в красной рубашке, что, по мнению Стаси, как раз и символизирует его настроение), много выступал — конферансье он прекрасный. Спектакль начался с общего хора. Свет — на сцене капелла. Все в черном, выстроились. Виктор, Надя, Саша, Боча, Гриня. Конечно, Иванов, хорошо, хоть Афанасьева не было. Немая сцена — подготовка к пению — набранный воздух, выпученные глаза. Выход дирижера — Коппалова. И песня.

Потом вылетел ВРБ, объявил о начале спектакля. Конечно, мне не вспомнить порядок сцен и прочего. Почти через один шли американские номера и К°. У американцев — песня «сестры-монашки» (двое мужчин), это было довольно скучно, потом что-то групповое. Понравился Стив, так, кажется, зовут узкоглазого паренька, игравшего в «Драконе» садовника. Сплошная эротика, но юморно и пластично. Кончилось тем, что он снял почти все, вплоть до брюк. Одной рукой, т.к. пел в микрофон, сам, кстати. Обаятельный малый. К тому же развеселил. Романыч вслед за ним скинул пиджак под общий хохот, оставшись в специальной концертной манишке, с голыми руками. Неплохо выступил и вчерашний ястреб[35]. Тоже пел сам. Встречали их тепло, свои были в зале, т.ч. даже если не очень, все равно — аплодисменты, вой.

Из вставных были еще щукинцы. Эти понравились. Симпатично, хотя и точно, как в театральном вузе, не по юго-западному. Номер точно не помню, какая-то песня в юморном варианте. Рядком, в сопровождении стука. Четко выполнено, слаженно, с задором. Они уходили, я подумала — м.б. еще и на сцене Юго-Запада увидим.

Огромная вставка — Афанасьев. Он у нас, оказывается, бард. Пел свои песни. Музыка под Дольского, слова — под Высоцкого. Меня дергало от его песни про коммуналки. Сразу вспоминаешь: «соседочка с соседушкою…»[36] Еще и о В.В. упоминает. Я едва не ушла, с трудом сдержалась. А Романыч представил его шикарно. И ввелся-то он в спектакли удачно, и вернулся[37] — а ему как раз заслуженного дали. Т.ч. он один — заслуженный, «к сожалению», сказал Романыч. Словом, Валера обосновался прочно. Как, впрочем, и Иванов. Ему тоже свое хвалебное слово. Что неплохо вошел тоже, что вызвался играть во встрече и ВРБ ему дал номер — что хочешь, то и делай. (Иванов сделал. Как хорошо сказал кто-то из наших — внушал себе: «Я — Колобов, я — Колобов». Ему бывший номер Колобова дали. Там один поет с хором «Через две весны». Вдруг — тишина. Он так и замер с открытым ртом. Пауза тя-янется. Медленно оборачивается Гриня — «…твою мать» — одними губами. Мы покатились. /…/ Он подошел, посмотрел, долго оглядывал эту осину, потом в ухо — «Запомни. Через две весны, через две зимы». Классно вышло. Ну и дальше — продолжение фонограммы. /…/) Да, забыла. ВРБ говорил, что эмигранты плакали, слушая песни Афанасьева[38]. И сам слушал внимательно так. М-да. Жаль, что не зарыдал.

Были и свои номера, конечно. И там — прорехи замен. Много выступал Гриня — за себя и за Сережу. Пьеха у него здорово получается. Но и повторялся часто. Олю[39] заменяла часто Боча, иногда Надя. Надя удачно заменила в песне Фрейндлих и Боярского. Надя и Виктор («Я молю, ты услышь из неведомой дали» — «Крик»). Романыч представил: «Номер, который я могу смотреть бесконечно». Он о В.А. вообще распинался. Говорил о гастролях, что их принимали очень хорошо, в Америке на «Мольера» все билеты расхватали. В Японии — 47 раз игрался спектакль[40]. И Авилов совершил подвиг, «я так и сказал на собрании». Выдержал.

Обсуждали потом с Наташей — ее это тоже задело, что это ВРБ? /…/ Но м.б. это и не плохо? Наташа говорит: «Будто все знают, что он говорил перед гастролями: ты будешь, как тряпочка»[41]. М.б. и вправду — как извинение.

Витя — молодец! Выдержал.

И еще мы обе отметили — Иванов и Афанасьев остаются[42]. Про Афанасьева Романыч сам сказал. И — этих щукинцев отметила и Наташа. Очень похоже на ввод. /…/

В общем, ВРБ делает профессиональный театр.

Т.ч. и из «Встречи с песней» можно сделать кое-какие выводы.

Номер же Витин мне так себе, хотя и работала Надя хорошо. Но я песню эту люблю, мне трудно взглянуть с юмором. А вообще Витя был в хорошем настроении, не с видом — как бы улизнуть. Хотя для Авилова… Номеров у него почти не было, да и массовок мало, так, раз-два. Боча с середины спектакля смотрела сама из окна[43]. Т.ч. тех, на кого бы и посмотрел, почти не было.

Из интересного еще — «Любэ» с «Батькой Махно». Махно изображал Володя, а банду — все вместе. В окне стоял Гриня и еще двое. Каких правителей они изображали, я не знаю, но явно толкали речи. А банда скакала позади.

Номера «наших», старые, мне понравились. Вспоминаю теперь, что колобовский или видела где-то, или рассказывали. Но больше всего взволновали «Две звезды»[44]. Тамара и Саша играли как больше года назад — легко, весело. Если честно, то я едва не плакала. Комок в горле — такое счастье! Словно вернуться туда, в то время, в «Театр Аллы Пугачевой».

Говорили об этом с Наташей. Она: «Это — мой театр». Она тоже чуть не плакала.

И я решилась подарить цветы Саше. /…/ У меня было два букета — георгины сиреневые и пять астр. Кончился спектакль, я схватила цветы… и тут мне суют еще — пойдите, подарите. Я — кому? А мне — Валерию Романовичу. Пришлось идти. Молю бога, чтоб никто не видел. Виктор не видел точно — Оля смотрела на него, к нему там подлетели две кумушки щебетать. Но остальные? Не дай бог.

Сначала я помчалась вручать Саше георгины. Он, кажется, если не удивился, то был насторожен — взгляд такой (ну, еще бы…). Но в моих глазах ничего, кроме радости, не было. Потом — отделила цветы ВРБ. Он потянулся за остатком, я — «это не вам». И пошла к Олежке, не заметив (тьфу!), что астр осталось четыре. Но Олежек, слава богу, отдал потом две соседу, т.ч. вроде не обратил внимания, сколько их.

Олег меня поразил. Финал был — «Гуд бай, Америка». Номер новый, Олег Полянский и Задорин. Полянский — певец, а Олег — саксофон. Но глядела я на Олега Задорина. И не я одна. Он так улыбался! С такой грустью, нежностью. Печальный шут. Он уходил, положив саксофон в круг света, а я думала — Франсуа Вийон![45] И потом — как он улыбнулся залу, послушал свой саксофон, показал рукой — вот какая музыка. Это была еще одна встреча с театром. Но — сегодняшним.

А американцы снова спели «Поднявший меч на наш союз»[46]. Наши подпевали. Я видела Ольгу и Витьку. Качались, подняв и сцепив руки. Если честно — дорогие мгновения — видеть поющих друзей.

ВРБ не мог быть доволен — он видел, что не спектакль, а так — концерт. Но встреча, кажется, состоялась. ВРБ рассказывал еще про гастроли. В Корее. Там тоже здорово приняли. Как почетных гостей, в высшем кругу. Наши аж даже растерялись. За столом В.А. — «Нас не за тех принимают». А в Японии они были первым драматическим театром.

А еще ВРБ второй день (перед «Птицами» он выступал) вспоминает финал «Дракона». Накануне это вообще выглядело так: «Как говорит Авилов и все задумываются». А тут он очень сильно подчеркнул слово «наконец». После «Птиц» ярче сама фраза, как от своего имени: «И после всех забот и мучений мы будем счастливы». А тут явно — концовку[47]. Видно, репетировал «Дракона» и полюбовался на Витину интонацию. Запало в душу. Уж очень явно высказался.

Что еще вспомнить? По спектаклю вроде бы все. /…/

Вышли возбужденные, долго не могли успокоиться. Стояли перед входом, орали. Девчонки спрашивали, как я попала. Н: «Мы знали, что ты догадаешься. Уж у Леши Мамонтова спросишь…»[48] А Леша стоит на крыльце и смотрит на меня. Буйство продолжалось. Только прокричали, что «Две звезды» — лучший номер, как видим — Саша вышел. Я толкаю Наташу, она повторяет, но тихо — он явно не слышит. Тогда — давай догоним! Догони его и скажи! Наташа одна не захотела, но мы заволновались, я заорала — «Давайте вместе!» И мы помчались догонять. Он шел не один — его знакомые, вероятно. Молодые какие-то. Мы догнали уже у угла здания, у машин. Наташа: «Саша, можно вас на минуту». Он обернулся, мы стоим рядом. И Наталья, вкладывая в слова всю свою любовь, буквально сцепив руки и опуская их, как будто моля: «Две звезды» — лучше всего!» (так, кажется). И еще что-то типа: «А вы вообще лучше всех!» Мы обернулись, чтобы убежать — за нами подбежавшие наши. И мы унеслись. А эти вдогонку — «Правильно!» У Саши были такие удивленные глаза! Он переводил их с меня на Наташу и обратно. Удивленные и радостные. Честное слово! Да и в нашу искренность нельзя было не поверить.

Слава богу, хоть с Сашей как-то связь нашли. А то совсем.

ВРБ сказал про Гриню, что у него родилась дочь. Оля[49].

Мы еще долго крутились у театра и кричали. Оля и Юля Обойдихина снимали спектакль. У Юли остались кадры, мы снимались у театра. По очереди вставали и делали свой снимок. /…/

Мы никогда не были и, наверно, уже никогда не будем так счастливы, как прошлой осенью — до 9 октября. Обычно я чувствую, что счастлива, — но тогда и в голову не приходило. Это не было бездумностью, отнюдь. Мы ночи напролет решали проблему смысла жизни, и все казалось достаточно безрадостным, а вот поди ж ты!.. Я помню чувство, преобладавшее тогда — хмеля, какой бывает от «быстрой езды», только на этот раз — от падения в пропасть. Сладостного падения. Стоял сентябрь, и деревья в парке на Фрунзенской медленно роняли под ноги листву. Березы во дворе ЦГАОРа[50] были сводами храма, стенки колодца — его стенами, где-то высоко-высоко светило солнце, мы шли на работу. И «Почему мы умираем»[51] под этими сводами — не то молитва, не то клятва. Храм. Чувство храма — т.е. взлета, падения вверх, к куполу — как в Георгиевском соборе в Юрьеве[52]. Может, верующие путают религиозный экстаз с жаждой полета? Стремление к богу со стремлением к небу. Высокому и абсолютно недоступному. Храм — это высота и вечность. Никогда ни до, ни после я не чувствовала себя так близко к вечности. Т.е. к абсолюту? Ну да, к чему-то непреходящему. Держало в форме только нервное напряжение. Мы тогда были сильные — ночи напролет спорили или гуляли по «кругу»[53] и не чувствовали усталости. Инстинкт подсказывал, что скоро это кончится, но чем? Я хотела верить, что победой. Хотя разве можно безнаказанно войти в вечность? Словно под музыку Баха пролетел месяц, и воздух был прозрачен и полон гармонии и… умиротворения? приятия? Мой храм был рационален и строг, он требовал жертвы, но взамен одаривал ни с чем не сравнимым чувством высоты. Все оборвалось 9 октября[54]. Пошел дождь. Весь октябрь — ничего, кроме дождя и бредового дневного света в окнах. С тех пор погода не менялась. Не было ни зимы, ни весны, ни лета. Только октябрьский дождь — даже под палящим солнцем Кап.Яра — «смыкается круг — не прорвать мне кольца…»[55] И последний раз храм, только уже не солнечный, а лунный, калигульский — 14 октября, вечер, Малаховка, после дождя. Луна над голубым туманом, столбы света как гладкие круглые колонны. Это было похоже на величественное кладбище. Я знаю, что луна — это смерть, но сейчас вернулась бы даже туда. Даже в декабрь! Или в февраль. Хотя там уж и вовсе ничего не было. А теперь — редкий солнечный денек, так же, как год назад, падают листья, ложатся под ноги мокрым ковром. Но никогда, никогда не вернется сентябрь 89 г., вино с арбузом, ком в горле под еврейскую молитву[56], сентябрьские «Калигулы», березы в архивном дворе. Давно сгорели листья, которые тогда сыпались с деревьев, а главное, мы все — не просто изменились — мы стали другими. Прожившие осень, зиму и лето. Может, нам уже никогда не хлебнуть высоты. А может, все это было и не со мной — как прогоны «Калигулы», как ночные споры под липами на Тверском бульваре[57]. Я никогда не сидела на той скамейке, и неправда, что счастливее всего я была те 10 дней в июле — непонимающий не может быть по-настоящему счастлив. Все это было не со мной. А я помню только палящее солнце Кап.Яра этим летом, под которым я никак не могла согреться, помню каждую песчинку под ногами, полынные ковры на газонах, лестничную площадку на 3-м этаже дома быта, чьи-то визгливые голоса и необходимость, вернее, обязанность жить, свалившуюся на меня — «единственное чистое чувство, которое дала мне жизнь»[58].