Лишние люди

Комедия и трагедия свободно сосуществуют в «Страстях по Мольеру», причем каждый жанр увиден режиссером и воплощен актерами во всей своей квинтэссенции. Речь идет о том, какие формы может принимать страсть, как она может проявляться и что ей противостоит. Центростремительная конструкция спектакля изначально предполагает жесткое деление на главных героев и второстепенных персонажей. Последние подаются одним моментальным штрихом, одной и, как правило, даже довольно аляповатой краской. Все эти чада и домочадцы, с их устремлениями к заурядному благополучию, достойны только иронической, всецело комедийной, часто фарсовой, оценки. Валерий Белякович не собирается ставить спектакль «как принято», подробно прорабатывая все линии действующих лиц. И занудные прагматики его явно не очень интересуют. Зато образы двух безумных отцов семейств притягивают к себе внимание режиссера и, соответственно, зрителей, будучи трактованы двойственно и весьма нетрадиционно.

В их неистовом комизме есть что-то болезненное. Гарпагон (В. Гришечкин) заботится о бесконечном приумножении и сохранении своих богатств. Полоумный Журден (С. Белякович) культивирует важность светских условностей и манер. Однако они, как никто, далеки от корысти и от мирской суеты. Они служат своей мании — служат верно, истово, самозабвенно. Готовы жертвовать ради нее и своими близкими, и собой. Гарпагон смотрит на всех неподражаемым игриво-подозрительным взором. Временами прикидывается дряхлым идиотом — что тем более смешно, поскольку герой и так не слишком молод и нормален. А иногда, защищая свои сбережения, разговаривает с детьми, как холодный и беспощадный виртуоз-дуэлянт, легко уничтожающий хлипких новичков-неумех. То, что Гарпагон остается при этом в какой-то сиреневой пакле вместо парика и в видавшем виды халате, пусть не вводит в заблуждение. Пока над ним за глаза издеваются, он одерживает победы во всех пререканиях. Временами же Гарпагон удивительно похож на паясничающего ребенка с ямочками на щеках. Не понимаешь, то ли веселиться, глядя на него, то ли чего-то опасаться. А вернее — опасаться за него, за Гарпагона. Слишком уж он артистичен и непредсказуем в своих метаморфозах, слишком полон вдохновения — слишком сложен для этого примитивного мира.

Неслучайно рядом с Гарпагоном кое-как уживается именно слуга Лафлеш (В. Авилов). В длинном полосатом свитере флибустьера и в довольно-таки цивильном парике он похож на пирата, срочно осваивающего законы сухопутного мирного бытия, практических интересов. Однако он слишком гуманистически, тепло относится к предметному миру — как и Гарпагон, по-настоящему любящий свои деньги. Лафлеш пытается осуществить хитроумную сделку. Но зачитывает список вещей, «прилагаемых натурой» при договоре, как читают поэму. Это отдельный грандиозный номер. Лафлеш произносит названия предметов старательно и с нажимом, со впечатляющими интонациями и комментариями. Он требует зафиксировать внимание на каждой вещи, дать отчет в ее свойствах. Предмет для него — индивидуальность, которая занимает слугу явно больше любой выгоды. Лафлеш будто одержим бесконечным разнообразием предметного мира. Понятно, почему «партию» этого слуги так подробно разрабатывает режиссер. Лафлеш — веселая, гармоничная рифма печальному, трагичному образу Гарпагона. У этого скупого нет доспехов и меча, но по тональности поведения Гарпагон В. Гришечкина сродни не столько каноническому мольеровскому герою, который «только скуп», — но пушкинскому скупому рыцарю. Он жестокий и в то же время беззащитный перед лицом обыкновенных людей идеалист.

Вообще «Страсти по Мольеру» показывают, сколь непредвзято на Юго-Западе понимание высокого и низкого. Насколько трактовка личности освобождена от общепринятых схем, в том числе и социальных. Гарпагон — герой высокой, трагической комедии о титаническом злодее, который в одиночку противостоит мелким, хотя и более-менее добродетельным людям. А Журден не просто мещанин во дворянстве. Сергей Белякович играет его щемяще наивным и вдохновенным, жаждущим собственного перерождения, как артист, впервые получивший роль и не желающий выходить из образа, — воспринявший новый образ как часть своей настоящей биографии. Журдена никто не понимает. С какой глубокой досадой он констатирует: «И валят, и валят прозой в оба уха». Его действительно осаждают прозаическими доводами, когда он готов созидать себя как произведение сложного искусства. Его постепенно вытесняют из человеческого сообщества, будучи не в силах даже посочувствовать его самовосприятию. По сути дела, и Гарпагон и Журден оказываются лишними людьми в прямом смысле слова. Миру гораздо легче обходиться без них, ограничиваясь соображениями тихого простого счастья, непритязательного достатка. Спектакль заставляет осознать, что понятие лишнего человека совсем не в первую очередь связано с рефлексиями интеллигенции. Это проблема не какого-то конкретного общественного слоя — это проблема противоречивой, незаурядной личности, чей масштаб, при всех ее видимых изъянах и пороках, заведомо ставит героя особняком от прочих персонажей. Инородность героев тем очевиднее, чем более она стихийна и бессознательна. Герои еще не научились толком размышлять, еще не поняли, что выглядят как фигуры комические, а на самом деле пронизаны трагической стихией. Но им уже приходится глубоко страдать, становясь изгоями.

Достаточно одной последней сцены, чтобы стало понятно, — герои все-таки совершают прорыв к осмыслению собственной судьбы, нутром чуют свою трагическую обособленность. Гарпагон и Журден встречаются. Стоят друг напротив друга, как при процедуре обмена пленниками или заложниками. Как арестанты, выпущенные на свободу после долгих лет пребывания в одиночных камерах. Они уже привыкли быть одни и ни от кого не ждать поддержки. У них нет ни иллюзии, ни надежды, что они смогут друг другу помочь, или же хотя бы отвести душу в дружеской болтовне. Гарпагон с отрешенным взглядом цитирует уроки английского, которые брал Журден. «Хау а ю?» — произносит одинокий скряга. «Файн», — убито отвечает одинокий мечтатель. Есть в этом лаконичном диалоге какой-то новый, отстраненный, полный и страдания, и самоиронии ракурс восприятия своей жизненной истории. Герои медленно сходятся, заключают друг друга в объятия и как-то по-медвежьи неповоротливо, вразвалку, медленно кружат на месте. Они встретились друг с другом, как со своим отражением в зеркале, как с продолжением себя. Они похожи на маятник часов, отбивающий время мучений. И это оказывается гораздо важнее, чем повинность героев в чьих бы то ни было бедах. Потому что их собственные беды — нескончаемы. И расплачиваться за причиненные несчастья герои будут вечно. Юго-Запад сочувствует этим грандиозным безумцам. Ведь наказание, выпавшее на их долю, вечное одиночество, — требует нечеловеческого душевного титанизма.