МОЕ СЧАСТЬЕ И МОЕ ОПРАВДАНИЕ

— Вся моя жизнь была подчинена этому театру, у меня в мыслях даже не было ничего другого. Начал с того, что в 1977 году все деньги, заработанные дворником Беляковичем на трех участках, пошли на доски и я впервые начал строить сцену. Потом мы с Толей Лопуховым (он по сей день работает в театре) стащили на олимпийской стройке сварочный аппарат. Я научился специально для этого варить, и те ряды, на которых сегодня сидят зрители на Юго-Западе, сваривал сам. Вот скажи мне сейчас, что надо что-то сварить, и я, наверное, никогда не вспомню, как это делается, а тогда у меня руки были, как лапы у черепахи Тортиллы. С того момента все началось по-настоящему. Исключилась какая-то личная жизнь, театр был моей женой, делом, смыслом моей жизни. Я слишком много отдавал театру и слишком сильно страдал, когда что-то не получалось... Сейчас я могу уехать на месяц в Японию или Америку, ставить там и быть спокойным за театр. А тогда все страшно больно ранило и я не мог заставить себя хоть на час уйти из театра. Может быть, оттого, что в молодости все очень остро воспринимается, а с годами относишься к тем же вещам проще...

На протяжении этих двадцати лет все было подчинено одной идее. Об этом, кстати, спектакль из нашего репертуара «Школа любви» Энна Ветемаа, где в принципе главный персонаж — это я. Ну, может быть, я грубее, наглее, но это во многом и от профессии, которая, что ни говори, какой-то наглости непременно требует... В этом театре мы жили в прямом смысле: болели одними болезнями, потому что спали здесь же, ночью выходили на стройки, воровали доски. А потом нас вдруг пригласили на Эдинбургский фестиваль. Честно говоря, я даже не знаю, как это произошло, но, видимо, кто-то где-то что-то про нас рассказал. Прав был Василий Макарович Шукшин, говоривший, что ему везло на хороших людей. На них и мне по сей день везет.

Известный переводчик Марина Дмитриевна Литвинова до сих пор вспоминает, как однажды, проходя мимо, увидела людей, собравшихся за билетами, узнала, что билеты бесплатные, и обратилась ко всем: «Товарищи, театр наверняка нуждается, давайте соберем по рублю за билет!..» Собрали! Марина Дмитриевна принесла мне 60 рублей. На них купили дрель, еще что-то, необходимое в нашем хозяйстве...

Жильцы домов вокруг театра кормили нас. Помню, мы строили стену, а люди шли к нам с кастрюльками... Что это было? Ведь никто еще не знал нас, мало кто в тот момент верил в театр... И не расскажешь всего сейчас обо всем... Да и звучит сентиментально.

— Нет, я вообще никогда не жил планами. Мы радовались каждому дню, но никогда не строили никаких планов. Я никогда не мог сказать своим артистам тех слов, которые часто говорил Юденич: «Наша фотография обойдет все энциклопедии мира...» И никогда не говорил Виктору Авилову: бросай работу, у нас есть театр! Или еще что-то в таком же роде. Ни-ког-да... Мы просто каждый день начинали снова, снова и снова...

— Начиналось все в 1974 году в востряковской библиотеке, где мы ставили свои первые спектакли. Там были Виктор Авилов, мой брат Сергей, Надя Бадакова. И была еще другая группа, во Дворце пионеров (Театр юных москвичей). Оттуда — Галя Галкина, Слава Гришечкин, Тамара Кудряшова, Олег Задорин... Эти две группы ходили друг к другу на спектакли: в Вострякове я ставил «Женитьбу», а в ТЮМе андерсеновского «Соловья». А потом, когда поступил в ГИТИС, все это объединилось во Дворце пионеров. Мы еще провели набор по всему району, и оказалось нас человек двадцать пять... Была группа новичков, человек пятнадцать, — эту группу вела покойная Ольга Авилова, которая была необычайно одарена, в чем-то превосходя своего брата... Потом кто-то уходил, кто-то приходил, но костяк оставался и шел от спектакля к спектаклю. Ну и как-то все стабилизировалось. И так шло все двадцать лет. Ни-ког-да не было никаких планов...

— Осенью 1977 года мы показали «Водевили», две пьесы по Крылову и Соллогубу (они у нас в репертуаре до сегодняшнего дня). А потом постепенно начал выстраиваться и весь репертуар.

— Я не думал над этим. Шел за потребностью не момента, а души, мысли. Мы росли, мужали через свое искусство, старались понять себя и своих зрителей.

Кстати, одним из наших первых зрителей, еще в Вострякове, был Борис Александрович Львов-Анохин...

— «Женитьбу». Интересно, как он сейчас вспоминает это посещение Вострякова спустя столько лет?..

— Да, после 1982 года. Я помню, как пришел к одному чиновнику в Министерство культуры, уговаривать его посмотреть Ионеско: антифашистская сатира, против Гитлера... А он мне ответил: «Никогда я не пойду смотреть эту помойку!» Думаю, где-то в архивах министерства и сейчас можно найти приказ о закрытии трех спектаклей: «Самоубийцы» у Плучека, «Бориса Годунова» у Любимова и «Носорогов» на Юго-Западе... А что, неплохая компания!.. Правда, потом театр чуть вообще не закрыли. Стали приходить принимать каждый спектакль.

Зато с 1983 года чиновники узнали, что есть в Москве такой театр. До этого знали и ходили сюда просто зрители, многие, как и сегодня, на один и тот же спектакль не раз. А тут узнали и официальные лица... Конечно, мы старались на приемку собирать своих зрителей: приходили Шнитке, Мотыль, Карасик... Они очень помогали нам. И когда мы поставили «Русских людей», используя песни Владимира Высоцкого, если бы не Нина Максимовна Высоцкая, спектакль, наверное, не вышел бы. Смешно подумать, песни Высоцкого — криминал!..

— Триумф «Гамлета» в Японии, в Корее. Не в Англии, когда мы были участниками фестиваля, а именно там, во время долгих и действительно триумфальных гастролей. Я говорю о триумфе, потому что были города — и в Соединенных Штатах, и в Корее, и в Японии, где мы были первым драматическим театром из России. В Вашингтоне — представь себе! — никогда до нас не было русского драматического театра. Так же — в Мемфисе, в Сеуле, в большинстве японских городов, где мы показывали «Гамлета». Это один из моментов. А другие связаны с моими актерами, когда я любуюсь ими. Любуюсь и вижу, что не зря все затевалось, делалось, не зря в непрерывной, изнурительной работе прошли все двадцать лет... Они — мое счастье и мое оправдание. Когда я подхожу к театральной афише и вижу название театра или когда открываю справочник и вижу: Театр на Юго-Западе... Это сделал я.

— Я благословляю те годы. Как можно зачеркнуть время, когда мы были молодыми, когда так или иначе, но делали то, что хотели?.. Я вообще не понимаю этих оплакиваний жизни вдогонку. Надо мной многие смеются, но свои годы в армии я вспоминаю, как чуть ли не лучшие в жизни: я прыгал с парашютом, я чистил морковь для трехсот человек, и у меня пальцы были в крови... Да, конечно, нас там унижали, топтали достоинство, но я все равно ловил кайф — ну когда я еще в своей жизни буду чистить морковь для всего батальона?!

— Больше, чем я сделал, сделать нельзя. Построить маленький театр или большой — одинаково сложно. Важно то, что ты с самого начала создал его сам...

— Я убежден в том, что искусство — вне времени. Если, конечно, оно искусство, а не сиюминутный кукиш в кармане. Я недавно в Чикаго зашел в музыкальный магазин и купил последний диск Шнитке. Альфред Гариевич, наверное, и не вспомнит сейчас, а я хорошо помню, как он после «Носорогов» поблагодарил меня и пригласил в Зал Чайковского на ораторию «Доктор Фауст». Честно говоря, я тогда не очень ходил на классику, но меня привлекло то, что Маргариту должна была петь Алла Пугачева. Шнитке ждал меня, провел, я сидел в зале с несколькими пенсионерами. Мужской хор, женский хор, оркестр и — пустой зал... Пугачева петь отказалась. Пели Котова и Курмангалиев. И это — одно из сильнейших впечатлений моей жизни. Сегодня весь мир знает Шнитке, говорит о нем, а тогда... Или Руслан Хамдамов, обладатель «Триумфа», знакомый сегодня многим. А тогда он был просто зрителем и любителем моего театра. Они, эти люди, оказали на меня влияние, помогли своим искусством, своим человеческим участием. Эти знакомства священны, потому что были бескорыстными, мы не искали друг от друга выгоды, мы обменивались тем, что было у каждого из нас...

Сейчас мы стали более искушенными. И, конечно, что-то от этого теряется.

— Ну... они сами приходят, а я их подбираю. Они приживаются, и мы вместе делаем то, что делаем...

— Нет, все, что по-настоящему хотелось, — получалось. Может быть, потому что я никогда не ставил перед собой глобальных задач, а исходил из реальности.

— Я не думал об этом, но, наверное, все-таки больше везения. Многое из того, что мне Бог дал, — от бабушки, от рязанских просторов, на которых я вырос, которые впитал. А от отца, от белорусской крови — непереносимость любой грязи. Я никогда не стану репетировать, если сцена не вымыта, если где-то в подвале театра грязь. Когда наши актрисы приходят шить костюмы, они сначала моют пол, а потом уже начинают работать с костюмами. А целеустремленность?.. Наверное, тоже что-то определила. С этого мы ведь и начали наш разговор...