/…/ Моя Ладка взяла у Грини 4 входных, если бы не она, он бы нас ни за что не пустил. В результате мы со Стасей оказались справа на приставном электрическом стуле по кличке «Смерть фанату», т.к. он ровно вдвое уже обычного. Через 20 мин. у меня затекли обе ноги. Слева — шеренга мужиков, прямо перед носом — колонна, перекрывающая центральную точку. Мало того, что ничего не видно, так еще и руку не высунешь.[2] Звучат первые такты фонограммы и сжимается сердце — как давно я этого не слышала… Неужели завтра — последний спектакль? Вдруг поняла, как я все-таки люблю «Калигулу» — как произведение искусства… А то мне уже стало казаться, что я давно потеряла всякий интерес к «драматическому искусству».

Геликон — И.Китаев. Фото О.Ф.

Первая сцена красиво летит мимо меня — во-первых, ничего не видно, а, во-вторых, сенаторы мне категорически не нравятся — перезабыли текст и, кажется, играть ничего не желают. Один столбее другого. Геликон–Калигула. Ох, веселая была сцена. Лицо у Вити как в «Драконе» 7.02.90[*] — сейчас рыдать будет. «Женщина, которую я любил, мертва…» Бр-р-р. Господи, куда деваться! Витя, ты же император! Ты на сцене! Что ты говоришь! «Люди смертны…» — очень веско («раньше я этого не знал, теперь я знаю»)… «И потому несчастны», — быстро, в сторону, давя рыдания. Да, так можно говорить только на основе личного опыта. Дальше я помню сцену с Бочей — очень нежно и очень ровно. «Да кто такой!.. этот Бог!..» — я в ужасе сжимаюсь. И… ничего не происходит. Чудо! Зеркало — на удивление мягкое. Только вот стоящая рядом с нами Боча, кажется, собирается зарыдать. В конце концов она осуществила свое намерение на разговоре со Сципионом и после этого рыдала почти непрерывно, отворачиваясь от Вити. Кстати, в целом спектакль, по выражению Лены Исаевой, был очень нежным — из-за Вити, который всех облизывал и любил. Очень мягкий Китаев, которому тоже худо, но он держится. Правда, вот Писаревский так странно отреагировал на предложение императора посмеяться вместе, что напугал и нас, и, кажется, Витю — он начал задыхаться. В общем, до Венеры все было очень хорошо и ровно. Я зато ничего не видела, потому что как только пыталась высунуться, то все время натыкалась на Витин взгляд, который (Витя) тоже вылезал из-за колонны специально, чтобы засунуть меня обратно. Сначала я думала, что он меня «гасит»,[3] но после

Керея — В.Борисов. Фото О.Ф.

1 его сцены я уже и так «потухла» и только время от времени пыталась ему ненавязчиво объяснить, что хочу посмотреть спектакль. Но Витя, видимо, решил, что если мои услуги не нужны, то и смотреть спектакль мне необязательно. Стася рядом давилась от хохота, глядя на мои тщетные попытки что-то увидеть. Наконец, на Венере мы с ней одновременно попытались высунуться, чтобы посмотреть на Витин танец. Он, конечно, сразу нас заметил и станцевал персонально. Улыбнулся и растянулся почти на мостик параллельно полу.

«Венера» Фото О.Ф.

Мы снова высунулись, и тогда Витя подмигнул и повторил свой трюк. Оставшейся части сцены мы после этого не увидели, т.к. повалились друг на друга, давясь хохотом. Правда, я успела заметить, что кончилась Венера, как всегда, печально — вписыванием головой в стену и далее — обычный отходняк в сцене со Сципионом — с плывущим текстом и запоротым «человеческим сердцем» — какие-то куски — то сарказм, то серьезный тон. Да, совсем забыла про презрение. Стася заявила, что оно состояло из 3-х частей: 1 — которая презрением не была, 2 — переходная и 3 — которая тоже не презрение. Интересно, Витя что, всерьез считает, что весь тот ушат боли, который он в этот момент выливает на зрителей, и есть то чувство, которое люди называют презрением? Хотя разве можно презирать тех, кого спасаешь?

«Презрение» Фото О.Ф.

Ну вот. Луна. Очень четко технически сделано, но я ее откровенно не поняла. Что-то он имел в виду, но вот что? Проход к луне напоминал 7.12.89,[*] только он, кажется, не уложился в фонограмму, поэтому последний жест — вскинутые руки — получился отчаянно-резким, как вспышка света. Потом я не могу вспомнить ничего особенно интересного до финала. Да, Витя героически играл один за всех в сцене состязания поэтов, патриции читали стихи как надгробные речи, оживил публику только Черняк. Ну и финал. Разговор с Цезонией, поставивший крест на драматическом искусстве. Витя стоит у центральной железки. Колонна, перекрывающая мне 0,5 сцены, образует вертикаль, и вдруг я вижу, как Витя начинает медленно заваливаться набок, постепенно отклоняясь от вертикали. Вот он уже сполз под 45° к полу. Я спокойно констатирую: «Сейчас он упадет. Из такого положения уже не подняться». Но Витя поднимается и выходит на центральную точку => столбика, т.е. креста на могиле я уже не вижу.[4] Потом он добросовестно душит Бочу, уложив ее на пол всей своей тяжестью. После этого он с размаху, «всеми четырьмя лапами», по словам Стаси, вписывается в правую дальнюю колонну, как мячик, отлетает от нее и врезается в центральную (на основании этой выходки Ольга Федорова решила, что Витя сыграл сердечный приступ. Интересно только, зачем?). Потом был последний монолог — такой, как будто декабрь и не кончался. «Ой», потом долгое выдавливание из себя одного слова и дальше залпом — еще десяток соседних. Снова «ой» — и все по новой. «Если бы любви мне было довольно», — и тут на Витином лице отражается «осенизм», идея, и он со стоном опускается на одно колено. (Осенизм был вроде такого: «Чего ж я раньше не догадался?») «Невозможное…» — и он легко, мягко поднимается и отходит назад. А там, в кругу — все с начала. К тому же из-за пулеметных очередей реплик после пауз он кончил слишком рано. Пришлось 3 раза повторить фразу про ночь, зато, естественно, на «историю» времени не осталось, он выговорил это слово только один раз и то с третьей попытки, после чего рухнул в круг. Худо ему было ≈ до середины длинной очереди, когда его внезапно отпустило. Он поднял голову, на секунду замер и рухнул на пол. По телу пробежала дрожь спадающего напряжения, после чего он затих и больше не шевелился. «Я еще жив» прозвучало очень бесцветно и вяло, казалось, что бездыханный труп Калигулы специально ожил, чтобы убедить нас в том, что он давно умер. Правда, это оказалось не совсем верно, потому что, пока на сенаторах горел свет, Витя вдруг вспомнил, что ему надо на точку, и начал мотать головой и пытаться приподняться. Короче, тиран оказался на диво живуч. На поклоне я подумала про них про всех: «Парад монументов. Один каменнее другого». Вот так кончилось это мероприятие. Девчонки остались довольны, сказали, что спектакль был очень ровным. В общем, конечно, да — до финала. И в целом — не сравнить с декабрьскими. /…/

«Калигула». Боже, какой потрясающий спектакль был 11 в 18:00! Вся злость, вся безнадежность и беспросветность ушла куда-то и хлынул ослепительный золотой свет!!!

Впервые я увидела в «Калигуле» золотой свет. Сияние шло буквально от всех персонажей (даже от Сципиона; кстати, неплохо мальчик в этот день работал). И такой свет лился из души императора, что на душе стало как-то легко. Он победил ужасающую, давящую атмосферу пьесы и диктат В.Р.! Спектакль летел, как на крыльях! Правда, Боча жутко нервничала. Ее трясло, в буквальном смысле. Даже текст немного плыл. Император с удивлением поглядывал в ее сторону, словно говорил: «Ты-то чего нервничаешь? Все нормально…»

Сципиона прекрасно отутюжили в сцене после «Венеры», Виктор даже сжалился над ним. Правда, сволочь Иванов на следующий день позлорадствовал в сторону Китаева,[5] и император тут же ощетинился. Это почувствовали все. Керея отутюжил Сципиона в своей парной сцене: «Ты не пришел на наше собрание», а Виктор — в сцене поэтов. Так ему и надо! Не будет злорадствовать!!!

Виктор легко, необыкновенно спокойно, без нервов играл Калигулу. Не было ощущения плиты. Меня полностью зализали после 8 ноября… Как-то не укладывается в голове тот спектакль и этот, особенно в сравнении… После 11-го летала, как на крыльях. Снимала весь спектакль. Иногда наглела. Со стороны Виктора фонило: «Не мешай» — Не буду… «Теперь можно» — А теперь мне не нужно — «Как хочешь…» Забавно. Юля сидела рядом, как на иголках, — он часто поглядывал в ее сторону. Умереть со смеху! Ей-то, правда, не до него было. Бедная Юлька… Она ему цветы дарила и тихо извинилась. Виктор вскинул брови в знаменитом: «Да чего уж там». По мне изредка пускал ехидные реплики (видно, не остыл после «Носорогов»,[*] да и попросту был в хорошем настроении), я делала чуть укоряющие глаза: «Га-ай…»

И если раньше в спектакле было четкое разграничение света: белый, синий и тьма, то теперь как-то размылись грани, стало свободней дышать. И в потоке желтого света ушел император к Луне в эпилоге… Интересно, кто его придумал? В.А. или В.Р.? И я успела рассмотреть, как технически Виктор выполняет этот трюк.

Словом, все было очень душевно. На девять часов я не пошла, но спросила Лену Исаеву о впечатлениях. «Очень нежный» — был ответ… Ну что ж, это радует, хотя внутри все замирает — черт его знает, куда все завтра повернется?!!

/…/ Поехали по кольцу, мимо «Парка культуры», а там такие букеты! Свежие, крепкие гвоздики. Я выбрала-таки, не удержалась, уж больно хороши — две красные, светло и темно-розовая и фиолетовая, да с папоротником. Ладно, думаю, вдруг пригодится. К тому ж места — на 1-ый ряд, неудобно.

На спектакль мы, конечно, успели.

Места слева, почти по центру, напротив световой точки монолога о луне. И обе мы — с фотоаппаратами. /…/

/…/ Сначала нас не замечали, вдруг — я нажимаю спуск не вовремя. И В.А. сразу оборачивается. Застигнуты на месте преступления. С этой минуты нет покоя. Любая сцена — р-раз, взгляд на секунду скользит вниз. Частенько смотрит на руки — может быть, любопытно стало, как такой фитюлькой можно снимать. Снимать явно не дает (а может, мне только кажется?). Оля говорила — ей позволил. /…/ Щелкали мы с замиранием сердца. В результате рука в «презрении» идет на нас.[6] Я вижу это в объектив, вижу разворот и наклон головы — тоже в нашу сторону. Нажимаю спуск и с мысленным криком падаю на Ольгу. Оля говорила потом, что она тоже мысленно заорала, и что он остановился. Может, услышал. То же самое — на монологе о луне — он говорит вверх, потом опускает взгляд. Глаза в глаза. Я стараюсь смотреть мягко, не так, как всегда. Виктор не отводит взгляда и отыгрывает на мне реакцию на уход Геликона.[7] (Расширяющиеся глаза.) Бр-р. На секунду я поняла, каково быть его партнером. Где-то, не помню, я чувствую — Оля наводит на резкость, а он — смотрит на меня, и я не шевелюсь, чтобы не спугнуть. Щелчок. Уф-ф. И вот так — весь спектакль. Так что, что уж я могла увидеть?

Спектакль был против (или наоборот?) ожидания очень ровный. Даже почти без своего, пожалуй. Светлый, не калигульский. Вокруг Вити даже словно сияние было. К тому ж не то действительно сменили фильтры, не то атмосфера изменила восприятие, но в спектакле был желтый свет. Золотистые и голубые тона. Золота я прежде не видела, а тут — весь спектакль окрасился, засветился. Калигула был молод. Лицо его было относительно спокойным, играл Витя без нервов. Я боялась текста, но они все проскакивали его, словно не замечая (закрываясь?). Конечно, у Виктора прозвучал текст в сцене с Геликоном, еще как прозвучал (особенно фраза — «трудно открывать для себя и тяжело выносить»), но это было не так страшно. Играли они очень слаженно, ансамбль прекрасный, ритмично. Я подумала — такой спектакль можно играть и дважды в вечер, и вообще играть.

А ведь, несмотря на «лиричность», спектакль трогал, и еще как! Вспомнить только разговор с Геликоном! А главное — Виктор опять играл человека, человека, которому не по себе, который пошел не той дорогой, но человека отнюдь не дурного. /…/ Чуть лучше стал играть Иванов — не так выл. Возглас «Калигулу видели в дворцовом саду!» даже можно считать приличным. Но Виктор его не простил. Его диалоги жесткие по-прежнему. К тому ж и отношение Бочи выявилось — Иванов забыл текст, заговорился, вместо «осквернять» после паузы добавил хвост другой реплики; кажется, «отнимать у других право их иметь». Вдруг Боча, гуляющая у правой стеночки, ехидно-ехидно произносит: «Осквернять!» Вот — все отношение к зарвавшемуся кролику.[8]

Неплохо играл Волков. Здесь он, вообще говоря, на месте. Наверно, он слышал наши вопли, потому что реплику о добродетели вообще сорвал: начал и вдруг, всплеснув руками, бросил говорить, как будто горло перехватило — неплохо получилось, кстати, я оценила.

Славный Леша, без истерик, несмотря на то, что нужно сказать.[9]

Боча нервничала опять, но держалась (рыдала на монологе). Да, Виктор ведь опять влетел в эту железку, сполз по ней и еле дверь закрыл (но хоть не в ребро). Я видела в этот миг Борисова. Где был Керея, кто его знает, а Борисов весь рванулся вперед, потом медленно отпускало напряжение, сползал по стеночке с явным облегчением — «нет, обошлось».

Виктор чудесно сыграл все центральные куски, особенно, пожалуй, монолог о луне (луна едва-едва не вернулась).[10] Но нет. Было другое — этот человек слишком много знает, слишком много страдал, луна — невозможное, этого не будет, но в этом есть что-то на уровне чувства, не разума. Пожалуй, Виктор играл себя. Каким он стал теперь. Что-то снялось, а пережитое — лежит в душе кристаллом, оно не уходит. Это взгляд немножко из другого мира, в котором мы все оказались. Интонации смягчились, а главное, стали совсем живыми, разговорными — «Ты не понимаешь… ничего, может, я сам как-нибудь из этого выберусь». Гениально (но мы замерли в ожидании) — «кто он такой, этот бог!»[11] — Виктор выдержал!

И вообще его игра была очень тонкой, нежной — струна вибрирует. Сцены убийств провел чисто, достаточно спокойно, а вот после убийства Цезонии почему-то взлетел на дальнюю колонну, как прежде. Кто видел, говорят, высоко.

Начало последнего разговора с Цезонией почему-то чуть изменил по пластике — говорил, отвернувшись к колонне.

Слова «Кто тебе сказал, что я несчастлив» опять почти как тогда[*] — со страданием.

Цезонию сначала обнял — ласка была в прикосновении, а потом уже. Техника так и осталась другая — складывает буквально на пол.[12]

Геликон был великолепен с 1-ой сцены. Глаза внимательные, чуткие.

Интересная интонация была у Виктора — тон поспешный, запинающийся — когда его патриции в угол загнали. Искренне вышло! Да, знаю, знаю, но не хочу, подождите, подождите еще! Если так поразмыслить, то он и сыграл мальчишку, вздумавшего решить проблемы таким путем (у него было очень молодое лицо, красивое даже, и не было страшно даже под его взглядом). /…/

Великолепно (из-за своей простоты) было все, что говорилось об учителе. Че-ло-век. Он просто задумался всерьез, этот молодой, только столкнувшийся со страданием человек.

Виктор победил роль. Ухитрился и в ней высказаться от себя. Воистину нет ничего невозможного.

Очень интересно — «а я хочу смешать…»[13] — не тянуще, не себе, а упрямо, как доказательство. Тянущее ушло вообще, и все слова стали от этого земными, перестало витать «нечто» из нервов и волн, а появился живой человек.

Кстати, Волков текст о Друзилле так просто произнес, глядя в зал, прямо. Легко вышло, незаметно.

Боча здорово вела разговор с Геликоном — на одном дыхании. «Весь Рим видит Калигулу», — одно требование, один вопрос, непрерывный поток. Не вышло. Размышление. Сосредоточенность и решимость. И… «чтобы мне…»[14]

Виктор опять делал движение языком на капли, но как-то удивленно, не для окружающих, а в такт мыслям, по-мальчишески. Это не раздражает.

«Все, я вернулся», — остановил. Он более спокоен в этой сцене и более уверен в том, что делает.

Очень ровненько весь текст 9-10 сцен.[15] И только пауза перед словами «великое испытание».

Стоял, полусогнувшись, кажется — будто действительно плачет. Очень напряженно остановил Цезонию — чтобы осталась (не хочет быть один). (!)

Монолог — идеально. Особенно фраза «Как горько становиться человеком», — уже на движении и на выдохе.

Чуть не перебил Цезонию, спохватился. Очень мягко — «Для этого нужно заснуть…» — все понимает. Очень мягкий, человеческий разговор. Потом крик («Кто…») и он заводится, начинает доказывать, убеждать.

Перепутал реплики «Ты будешь жестокая…» — явно видно было, как вспоминает текст (бедный Витя!).

Прошел хорошо, но слишком, на мой взгляд, быстро — вздохи идут уже в темноте.[16]

(?) Упустил текст о Руфии, начал и бросил, сразу перешел к Мерее.[17] (? — на этом спектакле?)

И Керею чуть позже отодвинул.[18]

«Всем смеяться» — от и до — великолепно! Без истерики, дерганья, очень точно и от этого — по залу ток.

Здорово сказал Муцию, что идет к его жене — выходка.

Фразу о трактате особо не кричит, откашливается и выглядит во время этой реплики, как молодой петух. Хи-хи.

Флакон выдрал на другой реплике, раньше. Великолепно сказал монолог об одиночестве. (Он был одинок, но не был серым. И он не хотел одевать очки, он сделал это с грустью. С грустью!).

Венеру нам чуть-чуть спозировал. По-моему. А вот монолог о лицах почему-то не помню, жалко.

Да, очень быстро рванулся за Геликоном.[19] /…/

Очень тихо, спокойно — сцена с патрицием.

И изумительная — с Кереей. Ольга снимала, но мало. Как он вышел из глубины! Вот это лицо! Четкий профиль, выражение! (Холодное, но красивое, черт побери!) Я аж вздохнула (он тут же р-раз — скосил глаза). Керея только отстранился.

«Какого приговора?» — искреннее удивление. /…/

У Виктора было молодое лицо и сильный голос, не срывающийся на хрип, поэтому и свет какой-то шел, и играл он (именно играл) чудесно.

А вот сцена с поэтами была суховата. К тому же я уже знаю — если Виктор просто играет и вынужден беречь силы — он собой недоволен.

Финал был очень хороший — он полностью уложился в фонограмму. И «В историю…» прозвучало вовремя, перед очередью. Ольга снимала финал. Интересно.

Да, забыла. Начался финальный монолог. Чувство — я слышу фонограмму, а текст летит мимо. Секунды длинные, но идут быстро — то, что осталось до выстрелов. Девчонки потом сказали — да, так и было. Видимо, и В.А. говорил автоматически, слыша другое, тоже напрягаясь. /…/

2-ой поклон, цветов нет, я срываюсь и иду к Виктору. Он — как не видит. И вообще чуть дерганый. Явно не хочет принимать цветы. (Если б могла, свернула бы.) Подхожу чуть сбоку, там и остаюсь. Окликаю, он берет цветы — взгляд в пространство. Бр-р. Стенка. Я улыбаюсь, но тоже официально, и так, просто: «В.В., не сердитесь на нас…» Он смотрел в сторону, на секунду переводит взгляд на меня, но не в глаза, дежурно-вежливо: «Ну что вы», — и снова туда же. Я ухожу. Настроение… /…/ Ну ладно, что ж. Зарекаюсь просто надолго дарить ему цветы.

/…/ А на девять мы не прошли. Гриня дал только два входных. /…/