«Бежать» — да, есть такой крик, но именно ему я до сих пор не поверила. Он мне кажется не тем, чему я в себе доверяю. Он мне кажется отголоском растерянности, мучительного непонимания и еще более мучительной попытки хоть что-то для себя оценить и поставить на определенные места.

Как фанатка, слепо, упрямо стараюсь не прорваться на то, что происходит сейчас. Слепо, упрямо пишу о тех днях, вернее, дне, 10 января 1990 года…[1]

/…/ В Театре начало раскручиваться то, что теперь захлестнуло мою жизнь мертвой петлей. Из нее уже никогда не вырваться. От совершенного никуда не уйти, от вины — ничем не отгородиться.

Начались мои самые страшные ошибки.

Я буду еще очень долго молить Бога, чтобы эти мои ошибки не стали бы причинами зла в этом мире! Если я пойму, что зло все-таки свершилось, я не знаю, как я смогу к себе относиться.

В Театре, в буфете, набралось много-много людей. Было тесно, душно. Зазвенели вилки, повис запах картошки, и все стало смахивать на вокзальную спешку и неразбериху.

… 14.02.90

/…/ Этот подвал!

Над эстрадой висела Ольгина фотография, высвеченная одним-единственным боковым фонарем.

Снизу поднимался луч света и вырывал из сумрака: «Люди!..» /…/

Я потом нашла слова для происходившего на поминках: «Они все говорили для того, чтобы потом промолчать». /…/

Говорили. Многие и много, но всех подводил хмель, у всех, почти у всех, ускользала логика, а выплескивались чувства. /…/

Гриня «руководил». Впрочем, моя язвительность связана уже с последующими событиями. А тогда только один его поступок меня покоробил.

В стороне, не за общим столом, один сидел Черняк. Он хотел что-то сказать, встал, повысил голос, а Гриня несколько раз недобро, с неожиданно заюлившими глазами, оборвал Черняка. Потом Черняк отмахнулся и только сказал каких-то несколько слов. Выпил залпом рюмку и сел опять один за столик.

Говорила жена Куликова.[2] Истерично, на каком-то странном, неживом надрыве, она то хотела ругаться, то кого-то целовала и хвалила.

Анюта Киселева, рыдая, рассказала еще об одном, что вписалось в рок, уведший Ольгу. В субботу Оля звонила Киселевой, чтобы та отыграла «Трилогию». Отец Ани соврал Ольге, что дочь лежит в лежку с высокой температурой. И Оля пошла играть.

Сережа Белякович. Этот человек был странно растерян. Именно так — растерян. Он не искал своей вины, а думал больше о том, что Оли больше нет. Этого, последнего, он не понимал. Единственный человек, слова которого я запомнила.

— …Я хочу сказать о том, что для меня Театр. Для некоторых он (пауза)… там (опять пауза)…, может быть, путь к карьере, славе (последние два слова — себе под нос и очень тихо), а для меня (голос резкий и громкий) это жизнь. Вся моя жизнь.

Очень меня поразило, когда я увидела плачущую Ларису Уромову. Она плакала скупо и как-то очень неловко.

Загадкой остался Борисов. Он был очень пьян и замкнут в себе, хотя слышал и понимал, что говорят другие.

Он встал и заговорил, как будто не для других, а для себя.

— Я не буду говорить высоких, правильных слов. Тут много говорили…

Он обернулся к Олиной фотографии.

— Прости, Оля.

Я не помню, как точно это было произнесено, но меня его слова поразили. Нет, это не было пьяным бредом, неосознанным порывом. Он точно знал, за что просил прощенья, о чем — говорил. Но это было и есть его тайной. Мне сейчас все чаще и чаще кажется, что эта тайна руководит им, ведет по какому-то определенному пути.

Под конец было совсем отвратительно. Встал Коппалов и предложил сыграть спектакль и положить деньги Мишке.

Что тут стало с Беляковичем! Он взорвался дико,[3] орал что-то оскорбительное, гадкое, неправильное. /…/

Коппалов сник, съежился и пробормотал фразу, которая меня стеганула, как самое искреннее, честное и больное из всего, что было сказано.

— Ну, если мы так все оставим, то зачем тогда все. Тогда ничего не надо. /…/

Люди расходились. Лариска собралась ехать к Сашке,[4] а я — домой. /…/ Мы медленно поднялись и вышли в фойе, за пальто.

На стенде, на черной ткани, висели фотографии, подобранные по спектаклям. Очень много наших, т.е. тех, которые делала Лариска.

А наверху висела цветная галерея всех актеров.

Я увидела улыбку Романыча.

Это был абсолютно неосознанный поступок. Все объяснения и слова потом я просто подвела уже под факт. А те минуты — я даже не помню чувств, ощущений, не то, что мыслей.

Романыч. Наверху, первый, Король!

Я медленно спустила взгляд до цветов для Оли, подумала: «А если я встану на доску, выдержит она меня? Нет, слишком тонкая». Потом я взглянула на Лариску и спросила:

— Достанешь? — кивнув головой вверх.

Лариска, в секунду окинув взглядом фойе, рванула куда-то под ряды и принесла банкетку. Фотография очень легко отстала.

Я взяла ее, не глядя на изображение, и вдруг ощутила кончиками пальцев ее холодящий глянец, ее хрупкость.

Внутри меня что-то вскрикнуло — ясно, отчетливо, протестующе, ужасаясь, а пальцы четко и быстро разорвали фотографию. Крик не утих, а как-то вдруг растворился во мне, и стало невыносимо. Во мне было две души, две частички. Олина, лучшая, защищающая человека, совершившего зло, и моя, злая, упрямая, оскорбленная, самолюбивая и истеричная. Истерика вырвалась смехом и злорадством.

Под цветы, на пол, упали разноцветные кусочки бумаги. Лариска утащила банкетку, и буквально через минуту появилась Наташка, девчонка из дежурных. Она вопросительно взглянула на пол, склонилась и протянула руку. Я — страшно, не своим голосом, высокомеря и судя, крикнула: «Не трогай!»

Она отшатнулась испуганно и сказала:

— Ну давайте посмотрим — кто это.

Я показала наверх, и Наташка поняла все без слов. Появился Писаревский. Мы уже оделись и уходили к дверям. Я оглянулась и увидела, что он окаменевше стоит и смотрит на пол. Прибежал Гриня и заорал диким, тонким голосом:

— Кто это сделал?! Кто это сделал?! За что — его-то, живого?

На улице метался снег и ветер. Мы ловили машину. Я хотела довести Лариску до дома Оли.

Что я кричала?

Я только помню, что почти хохотала, зловеще, как-то не так, дьявольская страсть отмщения сжигала все внутри. Голос срывался и был не моим, а каким-то сумасшедшим, хриплым.

Тогда я еще не поняла, что не избавилась от Романыча, от желания прощать его в душе своей, не поняла, что поступок — бессмысленен, потому что никому не был нужен. Впрочем, он еще сыграет свою роль.

Нет, клянусь, не думала я о выгоде своей, я просто захотела сказать Виктору об этом сама.

По дороге договорились, что Лариска вызовет его на площадку, потому что я категорически отказалась идти в квартиру.

Поднялись на этаж. В «предбаннике» сидели Татьяна[5] и отец.[6]

Лариска на ходу, весело, не здороваясь, сообщила:

— А там фотографию Романыча разорвали…

В первую секунду на меня нахлынуло ощущение чего-то неправильного, щемящее чувство неисправимого.

Но потом, увидев реакцию услышавших эту весть, я забыла о том, что было в душе.

Татьяна вдруг схватила за рукав отца и затвердила:

— Ну, вот, видите! Все будет правильно, все будет правильно…

Виктора не было. Он ушел кого-то провожать к метро. Я вышла на улицу и села на боковой барьерчик. Ветер приятно холодил разгоряченное лицо, разум гас, и очень хотелось даже не спать, а забыться. Закрыла глаза и почти почувствовала, что могу провалиться куда-то.

Цветы усыпали всю дорожку, снег слегка припорошил их красные головки и стебельки. Люди, приходившие в дом, никто не шел по ним, все обходили по краешку.

Ждала недолго, но сперва услышала, а не увидела.

Виктор пришел с Ракалией.[7] /…/ Подойдя к дорожке, медленно-медленно стал ступать на цветы. Когда увидел меня, громко сказал: «Девочка наша сидит». Быстро приблизился, присел на корточки и взял мои руки в свои.

Маринка, говоря что-то банальное и веселое (!), присела рядом. Я понимала, что при ней не смогу заговорить. Очень резко я ее отослала. Даже Виктор поморщился.

… 15.02.90.

/…/ Витя держал меня за руки, а я сбивчиво говорила.

— Он ее любил.

Первая фраза была произнесена тихо и почему-то вопросительно, он даже отвернулся куда-то в сторону.

Внутри у меня опять мелькнуло то же чувство — щемящее, испуганное. Виктор, будто почувствовав это, обернулся и все последние мои слова почти не слушал. Он только взял, потянул меня за руку: «Пойдем к нам! Пойдем!» /…/

… 16.02.90.

/…/ У меня было совершенно ясное ощущение, что Оле почему-то тяжело, что-то мешает ее легкости, и она почему-то ходит по пятам за Виктором.

Потом я почти уверовала в то, что не отпускало ее кольцо недоброты, связанное с Романычем.

Виктор еще накануне Лариске кричал:

— Это он меня убить хотел, «Калигулой», а получилось — ее.

А вечером:

— Какой человек, какой живой человек может выдержать две «Калигулы» подряд? Никто.

И потом:

— Он телом моим питается, душой моей.

Кто-то с ним пытался спорить:

— Романыч тебя создал.

— Нет, он мной питается, он на мне выезжает.

Мне он сказал, что сам взорвет «этот Театр», что я зря разорвала фотографию.

/…/ Он метался, бросался к людям, пытался острить с зеком, качался от внутренней, с трудом сдерживаемой истерики, говорил Лариске нечто страшное и кощунственное: «Ольга была для меня ноль».

Но все это было настолько понятным и непротиворечивым, что даже в словах я смогла объяснить Виктора. Временами он ужасал меня своим неприкрытым хамством, иногда обезоруживал хлещущей из него болью и растерянностью. [В дневнике Е.И. от 07.02.90 записан рассказ Л.О.: «Странную вещь рассказала Лариска. “Вроде голову не трогает, и сердце тоже, но болит что-то… Болит что-то…”, — так говорил Виктор. “Он даже не мог объяснить, что душа болит”, — поразилась Лариска». — Прим. ред.]

Он, знающий многое и многое умеющий, он, который вправе сказать, что ему подвластно редкое, уникальное, он столкнулся с тем, что есть в этой, живой, жизни такое, против чего он бессилен, как последний школьник, как песчинка в мире, где дуют ветра.

Это никак не умещалось в его сознании, замутненном своей собственной значимостью. Он никак не мог понять, что перед смертью быть эгоистом и обвинителем — бессмысленно. /…/

Да, Виктору дано быть актером, потрясающим, выносливым, искренним, но эта часть его жизни подарена кем-то извне. Богом? Если видеть в Боге нечто высшее и самое истинное, доброе, вечное, то, да — Богом.

Виктор пронизан тем, что играет, но по жизни, в натуре его существует исконное, низкое хамство, которое вырывается именно в жизненных ситуациях.

И вот так он живет — вниз, вверх, вниз, вверх. От возвышенного, честного, мудрого он спокойно уходил, когда возвращался в реальность. Ольга божеское несла именно в жизни, для людей и своим уходом что-то невыразимо всколыхнула.

В Викторе это столкнулось со страшной силой. И я только преклоняюсь, что он сумел сохранить человеческое лицо, что он все-таки смог прорвать кольцо недоброты. Это кольцо замкнуло теперь только одного человека — Романыча. И почему-то мне все чаще кажется, что так предопределено, что никто не сможет ему помочь. Он переступил грань прощения, что-то нарушил, и теперь карают его такие силы, которые ни преодолеть, ни предвидеть невозможно.

… 19.02.90.

/…/ Я хотела его увидеть. С трудом встала, и к вечеру мы с Лариской приехали к Театру. Ждали не очень долго, впрочем, не помню точно.

Два человека, одетых как-то серо, незаметно, даже темно, появились сбоку. Вывернули. Я обернулась и увидела Романыча. Наступила пауза, потому что с нами стояли Маринка и Наташка, а тут они замолчали.

Первое. Глаза опущены, уголки губ вниз. Лицо неискреннее, «подготовленное» к скорби. Очень быстро он поднимает веки и наши глаза встречаются. /…/

Я только помню, что не было во мне зла, не было ужаса, был вопрос:

— Ну, какой ты? Какой?!

/…/ Как только Романыч прошел, мне захотелось убежать оттуда. Я рванулась, чем безумно удивила девчонок. На какое-то время они меня удержали. И опять — ошибка!!!

Пошли звонить. Я позвонила Сашке и попросила Виктора. Ну, зачем, зачем я это сделала?!

Как испугалась его голоса — абсолютно равнодушного. Нет, не ко мне, это было неважно.

— Он приехал.

— Кто?

— Романыч.

— Ну и что?

Я бросила трубку. Стена, твердость не то безразличия, не то какого-то решения. Ну — и что же, этот мир не желает нашего вмешательства, мало того, подкашивает всегда, если хочешь хорошее что-то сделать, если вдруг захочешь изменить что-то, если поверить надо, что ничего не зря, и зло не так уж всевластно, что смирение и покорность — недостойны для живого человека, желающего быть Человеком. /…/

Отчего и я, и Лариска, обе бесились, когда бунт затих[*] и превратился в умалчивание. Что в конце концов это означало равнодушие. Кто-то просто отгородился, кто-то — «а, все равно ничего не сделаешь», третий — «театр гибнет, а что мы можем сделать». /…/

Они возмущаются. Лариса Уромова, которой Лариска сказала, что фотографию разорвала фанатка, выговаривала:

— А зачем они лезут. Это наша жизнь, мы сами разберемся.

По-моему, это нечестный разговор. Хотя бы потому, что их спектакли, их существование и их, в конце концов, реальная жизнь (пусть совсем немного) затрагивали не одну зрительскую душу, спасали и оглушали многих. Значит, им можно что-то ломать и творить, а кто-то должен быть только посторонним наблюдателем?

Каждый хочет в этом мире что-то делать. Каждый!

Нет, фотография не такой уж достойный поступок, пусть это будет ошибкой, но моей ошибкой. Я два года скручиваю себя в неимоверный жгут, два года пытаюсь быть разумной и милосердной. Мне кажется, внутренне это труднее, чем внешне. Да, порвала, и, пожалуй, если теперь уже всплывет этот упрек в моей жизни, от других людей всплывет, то я буду защищаться.

/…/ Новостей особых нет. Стася видела Кису, та говорит — настроение в театре сонное. Об увольнениях не вспоминается, но и не отменял никто, так как-то. А еще (это 17 было) в театре была «Своя игра» (Киса и предупредила Стасю, а та Ладке позвонила. Натальи дома не было, в гостях, и извелась вся, не понимая, почему). Ансамбль какой-то, в котором Романыч делает что-то.[8] Было наших трое — Стася, Юля, Лада. Подошли, стоят. Их не пускают. Несется «злой и несчастный Авилов», тащит Ванина за руку (Стася его раза три видела — бегал все), после чего выглядывает Киса и говорит: «Что вы тут стоите?», и они заходят. Видимо, Авилов хоть и злой и несчастный, хоть и не поздоровался, но дежурным сказал. Зато Сережа с ними поздоровался.

Дальше был цирк. Стасю ведут в правый проход, Киса говорит — вон местечко на 5-м ряду. А Стася замирает — на сцене Романыч толкает речь. Тут идут Витя с Ваниным. И Ванин говорит — «мой любимый 5-й ряд». А Киса — что она Стасю хотела посадить. И тут Ванин подает руку, чтобы помочь подняться. А Стася этого не видит — смотрит на Романыча. В конце концов они там садятся, вместе. Т.ч. Стася спектакль помнит плохо. А у девчонок еще интересней. Их слева сажали. Юльке досталось место на 4-м ряду, а Ладу Киса хотела на «электрический стул» усадить, но Лада сказала, что лучше постоит.[9] Киса спросила: «А ты не обидишься?» И, недолго думая: «Вить, подвинься», и ставит Ладу за В.А. А Ладка искоса за ним наблюдала — вид у него был не очень. Тут он стал осматривать Ладу. Она уж делает вид, что она вешалка, столб, что угодно. Осмотрев, Витя берет осторожненько и за стульчик, который она все еще прижимает к себе, переводит ее и ставит перед собой. Потом, подумав, говорит: «Сейчас мы что-нибудь сообразим», — и оглядывает зал. Видит вдруг на 2-ом ряду Коппалова, радуется и… Коппалов («да-да, пожалуйста») уступает Ладе место, которой нечего делать, кроме как сесть. Т.ч. не до спектакля тоже. Тем более, что дальше такие дела. Актриска, прыгающая по сцене, пристает сначала к Волкову (тот утыкается в жену), потом к Вите. Бадакова это освещает. Витя стоит и улыбается с таким видом! И ни с места. Тогда девица кидается к ВРБ. Романыч же бросает шарф — Вите, а очки — Юльке и идет на сцену, где эта девица его еще и целует в щеку. И В.А., оборачиваясь к Юльке, говорит — «Во дает!» После чего Романыч появляется из прохода с возгласом — «Где мои очки?», обращенным к Вите. А Юлька робко их ему отдает, получив мрачное спасибо. И Витя помогает ВРБ шарфом оттереть со щеки губную помаду. /…/

Еще есть новости от Ленки. 15-го туда ездили «Икарусом».[10] Дома сидели, но по-быстрому. Причем кто-то слышал, как Витя сказал о театре: «Я сделал все, что от меня зависело». К чему это относилось? Разговаривал он с Романычем, или же дело в спектаклях. (Но что касается спектаклей, то так оно и есть.)

Это в основном мне Наталья по дороге излагала. Ехали мы в театр — смеялись. /…/ Смеялись и потом, когда не попали в театр. Практически все — стояли мы в хвосте, 8-ыми, да и входных не было вообще. Билетов лишних — тоже. Ни одного. /…/ Я и Оля ушли на время в кулинарию, где нам тоже — перед носом последний торт увели. Потом стояли у входа. Было нас пятеро вроде как, когда пустили сначала волосатика, а потом Кайдалова сообщила, что одно место есть. Мы быстро пихнули Стасю, и она полетела (Стася сказала Н., что сойдет с ума, если не попадет, т.ч. та даже в ущерб себе отдала бы билет). Дождались мы перерыва, послушали Стасю, про сокращения[11] (полетел кусок «Что видела…» у Нади,[12] целиком, кое-где перестановки) и про вставку — немая сцена — то, о чем говорит Надя Полонию.[13] Цирк. Т.ч. Романыч хохмит — «Все мы хороши», «Что вы тут бегаете…» и т.п. И вообще все так. Ленка же сказала, что спектакль кошмарный, отвратительный и т.д. С тем мы и ушли, поскольку из театра никто не вышел. Увы.

/…/ Стася звонила. 1-я половина действительно вроде прогона (Борисов вместо Колобова,[14] сокращения, кусок текста Грини у Черняка[15]). 2-я часть без сокращений, отыграли спокойно, ровно. ВРБ прекрасно сказал монолог. И почти не дурачился (хотя зачем-то сказал Гамлету у самой стены: «Ах, Гамлет, сердце рвется пополам!» — эта фраза в его обиходе с 17-го[16]). Витя играл хорошо. А Ленка вообще непонятно зачем смотрела — по ее мнению, ВРБ фиглярничал, а Витя рычал. Стася не увидела ни того, ни другого. Финал был прекрасный (даже Ленке, которой он понравился тем, про что Стася сказала: «Я вообще не понимаю, как это может нравиться») — Виктор плакал. Нет, я понимаю — В.А. может плакать по роли — тогда это вершина, как «Быть или не быть» 20 декабря.[17] Значит, он решил сыграть-таки. Я уверена, спектакль был неплохой. Завтра, завтра. /…/

/…/ Входных не было, администратором Коппалов, на дверях Антон.[18] Коппалов не пустил ни женщину из Тулы, кстати, мы потом узнали, знакомую Оли Ф., ни меня. Даже послушать. Вчера они перестраховались, а на этот раз — много народу.

Нечего говорить — расстроилась я ужасно. К трубе не ходила — муторно. Стояли у входа. В антракте никто не ушел. Ладка выходила, рассказывала что-то, я не слушала. /…/

В общем, началось второе действие, когда мы решили поговорить с Антоном — хоть финал посмотреть. Он сказал — позовет дежурную. Звал долго. Наконец, вышла Аня Задорина. Послушала нас. В конце концов она меня пустила. Финал посмотреть, а сначала послушать. И я влезла в логово. Отдали мне все цветы, я их положила. Слушаю, Аня включила погромче. Сцена в спальне королевы — конец как раз. И, соответственно, начинается отъезд в Англию. Слышно не очень — то дежурные треплются, то Леша Мамонтов проходил, тоже разговаривал. Оксана сказала Ане про меня, мол, поставь. Но Анька ей: Романыч! И стала жаловаться, что не успела всех вывести из прохода, а Романыч ее ругал и, как всегда, матом. Т.ч. Аня тряслась. Но потом сказала — сейчас поставлю. Я ей — что сейчас надо, пока ВРБ на сцене. Она повела. Сначала приткнула у стены. Стою, вжавшись — меня здесь нет. А рядом, напротив — Уромова и на меня смотрит. Началась сцена с Офелией, я подошла ближе, Анька меня всунула посмотреть. Потом смотрю — а В.А. в двух шагах, тоже смотрит из глубины. Я тихонечко к стеночке своей между народом и В.А. Виктор смотрел довольно долго, я думала, что ему выходить, но нет — он ушел вглубь, а потом с той стороны появился. Смотрел внимательно. Потом я снова подошла и дальше, в общем, смотрела. Но у Аньки глупая манера — всех выводить и снова всовывать, когда надо просто оставить вдоль стены. Тут еще фотограф стоял, дорогу загораживал и обзор. Т.ч. видела я далеко не все. Но хоть что-то. И то хлеб. Полегче стало — повидала всех. А главное — знала, кому цветы дарить.

О спектакле.

Лада еще в перерыве говорила, что Надя молодец. Это была правда. Надя всегда играет здорово (удивительное постоянство). Это первое, что я увидела. Ну, о ее сценах писать нечего — это ее норма. ВРБ играл явно вполсилы. Правда, говорят, монолог был хорош, но то, что я видела — это просто демонстрация: «Мы играем не всерьез». Его Клавдий был чистенький, прилизанный. Веселился. Монолог «Налейте мне вина» он просто пропел, мягко разводя при этом руками, раскачиваясь в такт: «Сейчас в бокал жемчужину он бросит…» После чего подлетел к Вите, обнял его и уплыл, отмахивая рукой, по диагонали в угол с песней «Ах, Гамлет, сердце рвется пополам…», провожаемый взглядом Гамлета. Виктор играл плохо. Был явно не в настроении. Внутренняя напряженность и раздражение явно мешали. К тому же расклад был не тот. М.б. если смотреть с самого начала, то и проникнешься любовью к такому Гамлету, но вот так — не получается, уж больно злой. С таким Клавдием и Лаэртом так яростно сражаться не было смысла (верней, это не ярость, но…). С ветряными мельницами. И вообще — уж с таким Лаэртом можно было и помягче. Слишком жестким был Гамлет Виктора в этот раз. И полета не было. Свет не шел, по выражению Оли Ф. Хотя играл он очень добросовестно. Когда стоишь за кулисами, особенно видно работу. Четко, по-деловому. И потом — показатель включенности — текст. Виктор запинался иногда. Явно не блестящий спектакль. Как я поняла, из-за сокращений и прочего (которым он явно не рад) первое действие идет как прогон. Ну а к концу Виктор старается сделать хороший финал. Это ему удается, в общем. «Злой и несчастный Авилов». Поразил же меня Ванин. Я никогда не видела, чтобы он так играл. Прониклась, а? Оля К. права: Ванину нельзя так играть. Зал, может быть, и выживет, но А.В. может просто не хватить. У него сброс резкий, не как у Вити, тот может постепенно выводить. То, что играл Ванин в этот день! Где-то через две его сцены я поняла — цветы сегодня дарю Ванину. Тем более, что Вите не стоит. Я раньше тоже думала — Лаэрт — роль, которую может сыграть любой. Как бы не так. Нельзя было оторваться, когда он появился на сцене.

Но теперь по порядку. Во время сумасшествия Офелии я его (т.е. А.В.) видела мало — монолог его на коленях, видно было плохо. Но уже слышно — искренне. Уходит Офелия.

С этого места спектакль я помню хорошо. Анька всунула меня к стеночке. Виктор появляется в отдалении. Играет немного вяло, споткнулся на слове, исказил — пошел дальше. Потом взбежал на лестницу — единственное утешение, что он играет без нервов. Даже фраза про остаток дней абсолютно спокойная, практически впроброс. Начинает петь Мамонтов. Играет крупными мазками, громко как-то. Мне понравилось — колоритно. И от души. В.А. подходит к окну. Не знаю, чувствую — раздражен. Говорит с могильщиком, торопя его, не веселясь, вернее, не мягко, а явно злясь на двусмысленность. Рукой отбивает. И вокруг него такая стена! Не подходи. А у меня еще чувство (может, я мнительна), что он меня сейчас видит, видит, что я смотрю, и злится. Что ему неприятно мое присутствие. И мне тоже неловко, так хочется исчезнуть. Если б одна стояла — ушла бы в глубину тут же. (Черт его знает, правда, или мне уже кажется.) Наблюдаю за работой. Старается сделать все как надо. «Йорика, королевского шута», — глаза расширяются, серьезно все. «Я знал его, Горацио», — мимоходом, ему. Все хорошо, но вот того чувства, как иногда бывает в этом месте — не возникло. К тому же вижу вблизи — морщины вокруг глаз, усталость. Тут выходят все. Музыка, та самая. И в том, что я вижу, появляется три центра. Захлестывает так, что напрягаешься. 1 — весь двор. Они раскачиваются в такт музыке. Это одна волна. Единый поток воздуха, движущееся поле. Мучительное, трагическое чувство. Это, правда, похороны — ритм. Ритм! И обобщенность. 2 — Виктор. Мизансцена не на него, они как бы наискось, он вне этой стены — черная тень, сгибающаяся от боли, со своим полем, его тоже чувствуешь. Именно черной тенью. 3 — Ванин. Его тоже качает в этом поле, в волне, но иначе, он словно колеблется, извивается в ней. Он тоже центр даже не потому, что есть его поле, а потому что выбивается из этой волны своей теплотой, человечностью. Вот тут я увидела Ванина! Не было его привычного воя, А.В. говорил о реальном. Главными словами стали: «Сестра на небе ангелом зареет…» Это слово — сестра. Так прозвучало! Он говорил тихо, в конце надо кричать — чувствую, что не хочет. Закричал, но и это было туда, без обычного дерганья. Идет к Гамлету. У Вити спокойное лицо. А я чувствую, что все вокруг меня (а я стою уже в глубине) собираются и напрягаются. Драка, естественная, точно все. И рука на горле. Абсолютная правда. Но тут мне посмотреть уже не дали. Слышу — начали предлагать Гамлету драться. Я снова — туда. У Вити — лицо! Играет понимание и страх (то, что я видела 20 дек.,[19] только еще более явно). Мучительное чувство, на грани отчаянья. Врасплох застали будто. «А… если… я скажу нет?» Свет гаснет. Я чувствую, как Виктор собирается на монолог.

«Быть или не быть» — было лучшее место у Виктора в этом спектакле. Да-да. Как тогда, но иначе.[20] Просто Виктор ушел в свое. /…/ Монолог был выстрадан. Он начал резко, словно отбрасывая — «Быть!.. Иль не быть!..» — это словно вырывалось из груди. Шло от того состояния, в котором его видели только что. Отчаянье. Вернее, страдание. Мука. А потом он постепенно уходил в свое, говорил негромко, слова звучали в пронзительной тишине. А я чуть не выла — «Витя! Витя, о чем ты?» Ведь смысл всего был — «Когда бы неизвестность после смерти…» «Мириться лучше со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться». Настолько явно, настолько… А главное — настолько о своем. Но и по роли. В эту минуту он был Гамлетом. Роль и актер слились. А я вспомнила Востряковское.[21] С ужасом вспомнила это, свое чувство после и мысль — а Виктор? Вот оно, надуманное там — «боязнь страны, откуда ни один не возвращался». Ах ты, черт!

Так он говорил почти до самого конца. И только с фразы «Так погибают замыслы с размахом…» — перелом. Он словно вспоминает, встряхнувшись, сбросив оцепенение, грусть и отчаянно — это о деле. Писаревский буквально перебивает его (впечатление — он мог бы говорить дальше), и потому слова «Не думаю…» в той же интонации. Мгновенный выход из монолога в ключе его финала.

Виктор подходит к Писаревскому, говорит спокойно, абсолютно спокойно вплоть до слов «Не лучше ли приготовиться заранее», не акцентируя. А Сережа не отрывается от него. И Виктор вдруг мягко бросает ему, оборачиваясь — «А?» (Мне кажется, успокоил — «я ничего, ничего».)

Входят все. Клавдий (т.е. ВРБ) валяет дурака, это я уже описала. Виктор перед дуэлью не измотан, готов к драке. ВРБ взбирается наверх, Виктор смотрит на него таким взглядом! А Лаэрт… я смотрю на него. Он же не хочет драться. От Ванина не идет это резкое, злое, не хлещет. Он беззащитен сейчас.

Дуэль. Искры летят. Вот перерыв. Король говорит свой текст, не спускаясь, и долго потом смотрит на кубок, прежде чем поставить.

Королева пьет. Вопль Романыча, движение языка, онемевшее лицо. Рывок — Гамлет резко оборачивается. Движение назад, а рука словно ладонью по лицу Гамлета — снять это видение, сверху вниз. Лицо Гамлета. Напряженно-непонимающее. На всякий случай, не знал, зачем — но остановил. И тут я вижу Лаэрта. Лицо с расширенными от ужаса глазами, окаменевшее, он шатается — король подтолкнул его: «Лаэрт!» Выходит боком на точку с непонимающим видом — драться?! А… он видит только королеву. Состояние — туман в голове, он уже не понимает, что делает. Как перед обмороком.

Гамлет падает. Тут они сделали все идеально. И несчастный Лаэрт покорно принял оружие. Виктор устал, да и роль — вид измученный. Медленно — текст. С королем все. Да — король пытался остановить Лаэрта, схватив его за волосы и головой о стену. А Лаэрт обернулся и свои слова «Король всему виновник» — ему в лицо. Классно получилось.

Лаэрт умирал. Я не помню, простил ли его Гамлет, говорят, простил. Не помню. У Ванина по лицу тек пот. Смерть от яда — это было воочию. И он уходит. Опускается медленно, раскрываясь — ужасное зрелище. Ванин сыграл! Он уходил вглубь, а я почувствовала, что у меня крутит руки, я даже стала встряхивать ими, пытаясь снять напряжение.

Монолог Гамлета? Виктор сделал хорошо. Свет вспыхнул на его движении — запрокинутое лицо, он у стены. Там и начал, потом, взявшись рукой за колонну, подтянулся к ней. Продолжал, не поворачиваясь к залу, лежа плечом на колонне, обращаясь туда, к Горацио. Тон как всегда — умирание, боль. А вот концовка… Он не улыбнулся залу. Собирался, повернулся даже. Но, словно не смог, опустил чуть голову, тряхнул ей и двинулся.

Вот, пожалуй, и все.

На следующий день говорили с Ладой. Мой рассказ, в общем, совпадает с ее (я даже удивилась). А из 1-го действия? Интересного было мало — куча сокращений. Виктор забыл текст в мышеловке… /…/ В спальне Гертруды — Призрак опять опоздал (Виктор и тут, и в 1-ом действии гнал текст, пробалтывал. Скорость бешеная, сцена с Полонием — тот рта не мог раскрыть). Виктор медленно выдал весь текст оригинала. Да, забавно — В.А. кончил говорить про Клавдия и застыл, глядя в проход. А призрака нет. Тут появляется призрак, пролетая до колонны от толчка (явно вытолкнули в спину). Текст. Потом В.А. еще и спросил что-то про цель прихода. И молчание. В.А. — падает на пол (играя обморок почти). Наконец, текст. А еще В.А. съел кусок текста в сцене с Розенкранцем. Спросил: «За вами посылали?» И тут же «Ваши руки!..» Те стоят, онемев. Причем ответить на предыдущую реплику невозможно — Виктор говорит без передышки.

Поразило меня описание немой сцены с Офелией. Видимо, было то же, что с Армандой и Дэзи. Он подходит, берет ее за руку и вдруг обнимает, и они начинают кружиться, он старается, чтобы она была лицом к залу, отворачивается. Судя по реакции двух девушек с 1-го ряда (одновременное «А!», руки ко рту, закрывая лицо, и слезы) — было то же, а может, и сильней.[22] А Виктор шепчет Наде на ухо — «Все хорошо!» (у нее лицо было, говорят. Можно представить). Он успокаивал ее? Или себя? Скорей, обоих. Или же научился использовать свое в спектакле, нарабатывать состояние, но успокаивал партнеров? Жаль, я не видела этой сцены. /…/

Спектакль кончался, я ушла, говорю Антону — чтоб пустил. «Я сам знаю, что мне делать…» Потом уж и Аня ему сказала. А я пошла цветы разворачивать. Сохранились прекрасно. Девчонки зашли, разделись. Разобрали цветы, я объявила, что к Ванину иду. Маринка Кистанова тоже со всеми стояла. Часть цветов оставила у нее. Распределились — Оля К. идет к Наде 1-ой, я — к Ванину, потом я — к ней. Выскользнули на втором поклоне. Я — за Олей позади колонны — к Ванину. Он улыбнулся, принимая цветы. С ума сойти! И даже сердечно. Стенка есть, в него не влипнешь, но по-хорошему. Я коснулась его пальцев — тоже теплые, как у В.А. А на 3-м поклоне пошла к Наде. Она всегда радуется. А я ей сказала, что она лучшая Офелия, и никто другой не сыграет. Она так улыбалась! (А еще говорят, ей цветы плохо дарить — глупости.) Мы еще поаплодировали. Зал, кстати, аплодировал с повернутыми в нашу сторону головами. «Откуда это?» — все в изумлении были полном. (Актеры-то не удивились, привыкли, что они — нас не знают.)

Мы вылетели, я спешила одеться и туда, пока Гоши нет и вообще. Побежали туда вчетвером — я, Оля, Стася с Юлей. Взяли программку, ручку с книгой. Наготове.[23]

Первым вышел Сережа Белякович. Мы окликнули. Он как-то хорошо подходил, нормально. Нашел свою фамилию, там, где роль Клавдия, и расписался со словами: «Ах, м'олодежь, м'олодежь… Давно это было».[24] Потом пронесся Белякович. Остановить его не удалось, мы только ему: «Валерий Романович!» Он — «'Ау», громко, подпрыгнув. И на лету — «Я спешу…» Убежал. Со Стаськиными цветами. Мы обиделись. Слегка. Потом вышел Черняк. Спокойно подписался, пошел дальше. Ну, тут мы сваляли дурака — вышли Писаревский с Гриней. У Грини я брать автограф не хотела, а как окликнуть Писаревского? Да и Гриню забыла, как зовут. Растерялись и пропустили. Я пыталась догнать, но там люди, неудобно. Мы еще стеснялись. Потом пропустили Сашу — вышла слишком большая группа людей, к тому же Саша вышел с Галей Галкиной, они говорили о чем-то серьезном — кто-то Галю даже ободрил. И Саша пошел со всеми, мрачный, мы постеснялись. /…/

Прибежала Наташка и совсем нас смутила — у них мероприятие какое-то, не надо их трогать. Но мы остались. И правильно. /…/

Вышла группка — Надя, Хитров и Антон. Мы Надю окликнули, она даже обрадовалась. Расписалась сама, подзывала остальных. Хитров подошел, подписался за себя. Антон смеялся — «и за режиссера». /…/ Надя шла с цветочками, хорошая, не убитая, слава богу, хотя спектакль трудный был. Немного погодя появился Леша Мамонтов, идет мимо, я его увидела — «Ой!» И улыбаюсь. И он сразу навстречу. Так радостно, весело. И даже как будто уходить не хотел. Расписывается, говорит — «Все дрожит». Мы совсем воодушевились. И обсуждали, как кого ловить, как окликать.

Да, забыла — перед Лешей, кажется, вышел Олежка с Аней. Они с нами попрощались. Весело так, и уходят. А мы молчим — при Ане ведь. Но потом опомнились и хором — «Олег!» А Оля — «Подожди!» Он — к нам. Я еще говорю Ане: «Ань, извини!» И мы даем ему расписаться. Он с радостью соглашается, мы объясняем, зачем — говорит «правильно делаете».

Ну вот. А мы выяснили, что к Вите обращается кто-нибудь, а Ларису окликнет Оля. И тут появляется Лариса. Мы готовимся, но за ней — Витя и Галя. Бр-р. Мы онемели. Хорошо, что они долго возились — Витя упорно пытался закрыть дверь (несколько раз). А мы приходили в себя. Тут они двинулись. Мы рассредоточились в одну линию и начали — «Ой. А можно…» Они смотрят на нас и тоже распределяются вдоль. При этом Виктор замедляет ход, вроде как останавливается, а я смотрю на Ларису. Она и Галя как-то вот… Галя совсем линяет, а Уромова тоже начинает отступать в сторонку, бочком. Оставляют нам Витю. Мягко и ненавязчиво. И тогда наш хор звучит так: «…вас… всех… остановить». Ну, всех и дальнейшие пояснения останавливают Ларису. Она подходит к Вите. Виктор говорит: «Быстрее, быстрее…», я передаю ему все (а программку мы положили внешней стороной специально). Продолжаем говорить, что вот, человек уезжает навсегда. «Куда уезжает?» «Давайте». В Иркутск. Виктор думает, что написать, Лариса ему — «Пооригинальней что-нибудь», потом, как бы диктуя: «Привет Иркутску». И тут мы замечаем, что Галя спускается по лестнице. Я торможусь мысленно и собираюсь окликнуть, но это уже делает Оля: «Галя, вы куда?» Она оборачивается, чуть улыбнувшись растерянно: «А я же не играла». «Ну и что?» — говорим мы хором. Галя подходит. Виктор соображает, что б еще написать, Галка: «Ну вот, сначала писать не хотел, а теперь расписался». Но тон довольный. Он отдает книгу Ларисе. (Я дергаюсь взять и обратно.) Честно говоря, пока он был рядом — такая неловкость! Он дергается (он же не спешил никуда, при чем тут быстрее, Галя права, не хотел подписывать, удрать ему хотелось). Мы тоже дергаемся из-за этого. (Оля потом сказала, насколько ей было неудобно, а мне уж и подавно, я даже в лицо ему не смотрела.) Он, кстати, наверно, и это чувствовал. Покрутился еще чуть и смотался — я там вас подожду, в машине. Сразу легче стало, как ушел. Долго писала Лариса, у нее ручка кончилась, мы вторую достали. Лариса царственно писала, хорошо. Потом Галя. А Галя с цветами стояла. /…/ Ну, я громким шепотом Оле — «Сказать, что красные — ее?» Галя, кажется, слышала. Мы простились. И стали читать.

«Помни нас в Иркутске. Авилов».

«Милой иркутянке с любовью. Уромова».

«Приезжай еще. Г.Галкина. 24.02.90».

Довольны мы были донельзя. Оставалось почти ничего, главное уже позади. Мы свернули программку другой стороной и стали ждать дальше.

Появился Коппалов. Быстро среагировал и много кричал. «Иркутск? Это близко. Три часа лету». Впечатление какой-то полуистерики, честно говоря. Странное настроение. Он орал — «Ура! Ура!» и так и написал — «Ура! Коппалов». С тем и расстались. А мы стали ждать Ванина.

Ванин вышел. Мы молчим. Он ставит сумку и запирает дверь. Смотрит на нас и говорит: «Там больше никого нет». «А мы вас ждем», — это мы хором. И дальше про автограф. Ванин что-то понес про картошку, я, говорит, вам на пакете напишу. Мы: «А у нас программка есть». «А у меня картошка». И тут Оля К. начинает говорить: «Если мы вашу картошку возьмем, то вам есть нечего будет». Ванин: «Что?» Я разворачиваюсь, хлопаю Олю по спине, отправляя подальше, а Стася переводит Ванину то, что говорит Оля, — «А она говорит, что если вы нам отдадите картошку, то вам будет нечего есть». Ванин что-то говорит и, заперев, наконец, дверь, подходит. Берет программку, а мы начинаем говорить про отъезд. «У нас человек уезжает». «Куда?» «В Иркутск». «А она москвичка?» «Нет, из Иркутска». «А зачем Иркутску московский Гамлет?» Тут мы хором: «Это фанат». «Это наш товарищ!» «А-а». И Ванин начинает читать программку. «Ура, Коппалов. Володя…» Тут он разворачивает ту сторону, что компания заполняла. Оля: «Это совсем неинтересно». Я сразу (еще передаст): «Как, это интересно». Ванин все перечитал, перевернул на тот лист, где фамилии, и тихонько: «Ну, я просто подпишусь и все». Я стою над ним и тихонько: «Ну ладно». Мгновенный взгляд Ванина. Только он может так быстро среагировать. Причем глаза в глаза, будто он знает, где они находятся. Соображает. Тут Оля говорит: «А она вас любит». Вита толкает ее в бок. «Перестань меня бить», — отвечает Оля. Ванин: «А, это она». И пишет. Отдает нам, прощается долго, причем Оля повторяет его слова. «Спокойной ночи» и т.д. Он уходит. Читаем надпись: «Дочь Иркутска с приветом. Ванин». Двусмысленный завыв.[25] И странное ощущение сочувствия к Ванину. Позже Оля сказала, что ей хотелось его проводить, буквально. (Надо было предложить, честное слово.) Кстати, он ведь далеко живет, ездит на метро, но ходит к метро проулками,[26] чтобы мимо не проходить. Странный человек. И жалко его, и не пообщаешься, совсем даже.

Ванин позже ввел нас в транс, а тогда мы браво отправились домой рассказывать о своих подвигах. (Честно говоря, от всего этого осталось больше всего — компания (неудобство и напряженность) и Ванин. Настолько он был одинок! «Грустный Ванин» — новый афоризм. Уходил с сумкой картошки с «Гамлета»! Кудряшова тоже мне, дает. А цветы завернуты аккуратненько в бумажку — единственный букетик. Я порадовалась, что среагировала вовремя. За такой спектакль надо дарить цветы.)

/…/ Срочно позвонили. Во МХАТе Дорониной — премьера «Макбета» Беляковича. Вернее, прогон.

Приезжаем, берем билет — это замена спектакля. Программки даже есть.[27] Актеров я не знаю, но еще днем ездила смотреть афиши, знаю, что ассистентом Боча, звукорежиссером Лопухов. Входим — Кайдалова. Здоровается и говорит: «Сколько здесь нашего народу». (Кроме нас никого «нашего» и не было.) Мы сели сначала не туда — 1-ый ряд оказался. А потом на 3-м устроились. Вчетвером — Наташа, Лада, Стася и я. Смотрим — Романыч, Боча, Хитров. Перед началом Романыч толкнул речь. Он, видимо, забыл, что он не на Юго-Западе, а во МХАТе. Он нахально заявил, что поскольку должен был быть его спектакль, он меняет его на прогон, что его зовут Белякович Валерий, что «Свалка»[28] была его первой работой (какое самоуничижение!), а вообще-то он руководит студией на Юго-Западе и существует она уже 13 лет. И что они там у себя привыкли делать спектакли за 2 недели и т.д., а тут работали месяц, как всегда не хватило одного дня, хотя работали даже ночью («чем внесли дух студийности в стены прославленного коллектива»). Последнюю ночь им работать не дали в связи с политическими событиями,[29] а завтра официальный прогон, и он решил всех обмануть, устроив прогон сегодня, «мы спектакль ни разу не прогоняли, так что он тут прям на ваших глазах родится, так что будьте снисходительны, а я там буду за режиссерским столиком сидеть…» и понес всякую чушь, что он скажет: «Я буду прерывать, скажу: “Татьяна Васильевна, повторите, пожалуйста, еще раз”» (при этом ВРБ скорчил такую рожу, отдаленно напоминающую улыбку, что это выглядело издевательством). В общем, было ужасно неудобно, Стаська сидела, провалившись в кресло, я размышляла о судьбе несчастных зрителей. Кстати, Романыч в самом начале порадовался, что много народу, сказав при этом: я не думал, что на «Свалку» еще кто-нибудь ходит. На этом речь Романыча кончилась.

На сцене высились великолепные декорации Стенберга: пустое пространство сцены, высоченные параллелепипеды-колонны из квадратов железа (хорошо отсвечивает), а по горизонту бежали облака. Внушительное зрелище, ничего не скажешь.

«Как это записать?» Внешних эффектов было, конечно, много. Романыч еще стоял на сцене, когда пустили пар. (ВРБ сказал: «В дыму поговорим».) Вот в этом дыму практически продолжался весь спектакль. Начинается несусветная Романычева музыка «Ка-а».[30] В дыму появляются голые ведьмы — мужчины в женских париках. Они там медленно движутся, а Романыч вещает в микрофон: «Смеяться можно. Чертовщины маловато». После чего ведьмы начинают дико и неестественно хохотать. Они вышли к авансцене. Больше подробно не буду. Собственно, спектакля я толком не увидела. Из-за фонограмм. Пока там были призраки «Ванды Джун»,[31] это еще можно было терпеть, тут Стаська загибалась. Но почти весь «Макбет» построен на фонограммах «Калигулы». Первый выход Калигулы, капли, луна, презрение, удушение Цезонии… Мы умирали, лежа на спинках кресел. Когда началась «луна», оказалось впоследствии, что все смотрели отнюдь не на сцену, а вверх на светящийся прожектор неподвижным остановившимся взглядом («как тяжела эта ночь»). Честно говоря, было чувство, что из тебя тянут жилы.

Актеры играли плохо. Все. А Доронина хуже всех. Совершенно не слышали фонограмму, не попадали в ритм, абсолютно не умели двигаться с точки на точку (Романыч частенько подгонял их, но безуспешно). Кроме того, зачастую это был откровенный плагиат. То ли Романыч требовал, то ли сами. Доронина нахально содрала все первое действие с Бочи. Впечатление такое, словно Боча сыграла, а она копирует. Обидно донельзя. Руководитель МХАТа сдирает с неизвестной никому актрисы. Но когда она перестала копировать, это было еще хуже. Во втором действии там была просто баба. А в начале — Бочины реакции, интонации, манера брать паузу, позы. Макбета должен был играть ВРБ, а Макдуф в сцене объявления о смерти семьи изобразил ванинское «сумасшествие Офелии». Парень явно видел спектакль — тот же ритм, замедленное падение на колени, те же интонации, жест — рука сжимает запястье, такой же подъем и неподвижность при начале фонограммы. Стыдно на это все смотреть. А еще заслуженные. Стыдно, даже если б у В.А. содрали, не говоря уж об остальных. С точки же зрения режиссуры спектакль должен быть неплохим (если бы они еще поняли стиль). Хороши сцена появления призраков (шевеление белых фигур в проемах колонн), сцена убийства семьи Макдуфа (треугольник, поворот круга, красный свет), прекрасная музыка (в сценах убийства — танцевальный ритм, впечатление насмешки, как и в повадках ведьм). Из актеров никого не выделишь, хотя работают профессионально. Доронина во 2 действии: появляется в белой рубахе, лохматая, с лицом, при этом свете напоминающем мима из «Оформителя» (ассоциация у всех, и те же манжеты), кстати, и музыка похожа; а потом запомнилось, как она звала за собой и фраза «Идем в постель», произнесенная так, что не было понятно, куда она зовет с совершенно идиотской гримасой. Зрелище отвратительное и смешное. Да, показатель: трет руки и тут же подхватывает ими платье (сцену доиграла и пошла). Потом она закололась, пройдя по авансцене под музыку Калигулы с ножом в руках. Театральным жестом подняла его к небу, вонзила его в живот (вспышка света, «Ка-а» — эффектно) и… спокойно удалилась.

У Романыча никто не умирает на сцене, но уходить со сцены они не умеют (два комичнейших зрелища — как пронзенный в спину кинжалом Банко (?) после великолепного падения встал и утопал, будто его не видно, а второе, как Макбет изображал, что он шатается от горя: нет, чтобы хотя б упасть, движется в каменно-сгорбленной позе в строго заданном направлении. Они все удивительно неповоротливы, кстати). Единственно на кого можно было посмотреть, так это на ведьм. Неплохая пластика и, в общем-то, некий ансамбль, кое-где они меня радовали синхронизацией действий, но особенный восторг вызвал эпизод передразнивания Дорониной — кривлянье точно в ее стиле. А потом еще — хлоп в обморок, и две другие под руки тащат. Гениально. Весь зал смотрит трагедию, четверо в 3-м ряду ржут.

В общем, режиссура хорошая, но актерам спектакль не вытянуть, не умеют. Не чувствуют стиль Беляковича, самое главное — абсолютно не слышат фонограммы, не привыкли, это ведь только у ВРБ явная шпаргалка. А в результате: пьеса сложная, поэтому сюжет не спасает, вычленить же главные куски текста, а остальные произнести ритмически впроброс — этой техникой они не владеют.

Кончилось это мученье — поклоны, Доронина Романыча вызвала. Выбежал, рожа каменная, Доронина кинулась ему на шею, потом он вел ее к авансцене за руку. (Гадость какая.) Наконец, ушел, подхватив ее под руку и что-то в вежливой форме говоря про спектакль. Мы встали, намереваясь выползти. Ловили на себе взгляды Бочи. Они с Кайдаловой так и сидят за столиком, Романыча ждут. Наконец, со всей толпой мы подползаем к ним. Ладка смывается, а мы со Стасей идем выяснять, когда прогоны. Стася робко заикается: «Ну, как вы?», но Кайдалова тут же начинает выяснять про прогон, подключается Боча (по билетам ли мы прошли). И они вдвоем объясняют нам про ближайшие прогоны. Кто-то из них спрашивает, придем ли мы завтра, на что Стася отвечает, кажется, «да», а я, находясь в трансе, начинаю выговаривать что-то типа «ну, куда же я денусь», застревая на полуфразе и ловя внимательный взгляд Бочи. Кончилось же все это тем, что когда говорить уже нечего, меня дергает черт, и я вопрошаю Бочу с явным страданием в глазах и голосе: «Зачем там “Калигула”?» На что получаю мгновенный ответ, смысл которого мы не расшифровали до сих пор: «А зачем там все?» Вернувшаяся Наташка дергает меня за рукав, Боча в это время говорит: «Пойдите, подумайте», кто-то из девчонок с заявлением «пойдем думать» заворачивает всех. И мы слышим в спину что-то типа «пострадайте там месячишко, потом приходите». С чем мы и удалились.

Дома обсуждали, гадали, что имела в виду Боча, то же она думала про себя, или же упрекала нас, что не понимаем. Во всяком случае мы свое отношение выразили явно. А лица у них были тоже — не очень. Кайдалова сидела, уткнувшись носом в режиссерский столик.

Ночью трепались с Олей. /…/ Она тоже не склонна из всего устраивать трагедь. А я так вовсе отказываюсь что-либо понимать. Вспомнишь 4 января[32] — разве можно было подумать? [Запись из дневника Ю.Ч. (февраль 1990 г.): «Перед “Штрихами” (так поняла Оля, хотя цифра была — 5-е) Виктору было плохо. Очень. И он шел на этот спектакль как на последний. (Я сразу вспомнила тот взгляд, и что никого из наших не было на девять — бросили!). <Думаю теперь — почему он сказал мне? Хотел, чтобы поняла, думал — не знаю?> Он думал, что все, конец». — Прим. ред.] То же и в другую сторону — ну, неудачный спектакль, так ведь невозможно каждый день устраивать шедевры. А Оля рассказала о кресле.[33] В первый раз это было давно. Она оказалась в 1-ом ряду, напротив кресла. Но ее скрывала Лариска, сидящая на приставном. Тут вдруг Лариска пригибается, и Оля — на виду. Она смотрит на Муаррона-Полянского и — чувствует на себе взгляд Вити. А ей интересно — девчонки говорили, что он в это время ничего не видит, взгляд ведь остекленевший. Она прикрывает глаза и мгновенно открывает их, глядя уже на Виктора. Ни черта! Он наблюдал. К тому ж захвачен врасплох, стыдно. У Оли было чувство, что у него глаза подпрыгнули, заметались — куда бы деться и, наконец, уткнулись в колени Лариске. Вот так-то. («Витя, ай-я-яй!») А второе — 8-го. Оля напряглась, когда он был в кресле — «норма-не норма», вдруг он смотрит ей в глаза: «Успокойся, все нормально». И опять. Она успокоилась. Смотрит на Муаррона. Тогда другое — «вообще-то на меня полагается смотреть».

/…/ У театра видели С.Беляковича, Ваню Волкова с женой, Сивилькаеву, Черняк подошел, Климов. Но прогон отменили. Видно, Романычу так «понравился» вчерашний. Мы ушли, мимо С.Б. Оля еще сказала: «Сергей Романович уезжает», С.Б. улыбался. Шли вслед за Ваней, из-за чего весь день он мне мерещился. /…/

/…/ День очень тяжелый. Да еще Оля К. рассказала свой сон — лежит в комнате, вместо меня Ладка. А по коридору тяжелые и быстрые шаги. Она думает — Лаэрт, смотрит на Ладу — и та тоже говорит — Лаэрт. Дверь открывается — никого. И снова закрывается. Мы переполошились, помня «Гамлета». Хотели отыскать телефон Ванина, позвонили Насте, она сказала, что у нее нет.

Оля: — «А ты когда видела его в последний раз?» Настя — «А что случилось?» Оля — «Да ничего, у нас тут привидение». Бедная Настя! (Они с Ленкой и Мариной ночевали в театре 8:9 января. Всем виделось привидение.) Потом Оля еще звонила Ане, ее дома не было. Она позвонила Авилову, но там тоже — никого. (К счастью, а то бы перепугали.) /…/

Да, подробности. 4-го на 21:00[34] была Лена Исаева. Дарила цветы — чувствует — он уходит.[35] Испугалась, он почувствовал, что поняла, и поцеловал ее в висок.

А у Оли К. тогда такое же было чувство.

И еще. Оле К. мой рассказ о «Гамлете» напомнил 25 мая.[36] Так же руки крутило. Бр-р.

А ведь факт, что сегодня что-то. Даже если мы не узнаем.

Опять говорили о том нечто.[37] Лада утверждает, что это приходило к Ванину, как 4 ноября, когда он загонял темп, а им послал фразу — «Я подковы гну»[38] — т.е. не паникуйте, я сам боюсь. И пришло к Вите — монолог «Быть или не быть» — фраза — «Мириться лучше со знакомым злом…» — глаза вверх, перепад напряжения и конец фразы. Я думаю (фраза прозвучала, верно), что сам себя довел — слишком ушел в свое.[39]

А ведь я научилась видеть спектакль. Даже не входя в него — с середины, кусками. Рассказы совпадают.

Господи, как это надоело! Невыносимо — ждать, страшиться, дергаться от всего.

Надо научиться как-то снимать с себя, отбрасывать. Работать невозможно — затяжной отходняк.

Но, кажется, сегодня кончился. Как кризис.

Смотрели с Натальей «Смиренное кладбище». Фильм плохой — тяжелый бессмысленно, без очищения. И Гостюхина[40] я не люблю. В общем, мерзкое чувство оставляет. А Витя? Роль на технике. Действительно, дьявол. Но только из-за типажа, вернее, того, что он всегда привлекает внимание. Из-за «фиги в кармане». Роль мелкая, а личность актера — вот и результат. К тому же — симпатия мгновенная, втягивает — а Стас[41] ведь гадина отменная. Вот и двойственность — отрицательное обаяние. Я подумала: зрители, которые в первый раз его там увидели, да в «Кинопанораме»[42] — вот где эффект! Пара взглядов (кадр ответа, разговор с Мишей), интонаций («Стас никогда не копает») — и дьявол. Т.ч. там сделано все, что можно, — и режиссеры, и зрители заметят и так. А для роли — потолок. Все, дальше материал не позволяет — одна нота, больше играть нечего. (И этой-то ноты в материале нет — Витина работа создавать нечто вне текста.)

А еще мы искали кадр. Но там его нет, это точно. Либо это из дубля, либо снято во время съемок и найдено в редакционном столе. Костюм тот же, он Вите ужасно идет. И место — то же, но ракурс другой (дубль, наверно).[43] Конечно, в фильм войти не могло — слишком выбивается из роли. Роль однозначна, не позволяет.

А еще я опять заметила — как он похож на В.В.[44] Что-то неуловимое в манере смотреть, реагировать. В.В. некоторые куски сыграл бы так же, а главное — сохранилось бы это нечто, излучение, когда в пустяковых местах, где играть нечего, есть что-то в замедленности движений, во взгляде.

Виктор выделяется из окружающих. Совершенно невольно. Ему играть и играть. Ему надо сниматься, даже где попало — роль все равно состоится. А в конце концов сыграет и что-нибудь равное «Оформителю», предложат. Не могут не предложить, тем более что в отличие от В.В. — запретов не будет. /…/

Оля — оптимист. Хорошо сказано — «ужас, гуляющий на воле». Она уходит от этого. /…/ Не надо передавать состояние по цепочке и тем более — посылать обратно.[45] Их цель — чтобы мы все летали, т.ч. не надо трогать тех, кто летает — Марину, Витю. И если возможно — взлетать самим.

«Ну как, Лаэрт, что нового услышим?» /…/ Звонили Насте — прогоны неизвестно когда. После 7-8 особо не предвидится. Теперь так:

Колобова уволили, Китаева тоже. Китаев где-то устраивается, Коппалов говорил — с квартиры гонят, но девчонки ездили к нему, вроде ничего. Забирал трудовую, был грустный, но говорил, чтоб за него не беспокоились, не пропадет, предложения есть. Настя его не понимает, говорит — он какой-то такой, не поймешь «рад — не рад» (я говорила, как он мне о «Женитьбе» сообщал[46]). Настя и на сцене его не совсем воспринимает, Геликон, говорит, только, а остальное — мура. (Зато к Сципиону[47] относится неплохо — веселый, говорит, парень. А Борисова не любит — грубый, дескать. <По-моему, она ничего не понимает в людях.>)

А вот куда Колобов пойдет? К тому ж один из самых старых студийцев. У Насти слов нет. Теперь дальше.

Под угрозой Игомонов и Мамонтов. Колобова выгнали совсем, из «Гамлета» вывели, из «Дракона» тоже — 7-го Афанасьев будет играть. Со света убрали, на гастроли не едет, все.

А Игомонова могут перевести на договор, если останутся «Дураки», «Собаки». (Но что это за жизнь?) С Мамонтовым пока как со всеми. А это значит — ВРБ переводит театр на систему 1 спектакля в день. Держится он только за В.А., Гриню, Серого. Остальные — устраивает такая зарплата — оставайтесь, нет — нет. Никого не держу. (Странно как-то — 2 шага к театру, а одновременно — 2 к студии, им же работать придется, скорей всего.)

Неужели, чтобы начать играть 1 спектакль, нужно угробить актера?

Позвонила в Москву. Поговорила с Олей К. В театре дела-а творятся! Вытурили Китаева и Колобова. Ванин с Виктором грудью встали на защиту «Носорогов». Молодцы! В.Р. шлея под хвост попала. «Чтоб ему на том свету провалиться на мосту!» В Романыче сломалось что-то… Стал невозможно жестким… Чудовищно! Иной раз с ним столкнешься, так потом полчаса душу из пяток вытаскиваешь. Хотя он после тех «Носорогов»[48] стоял такой несчастный…

Как бы те «Носороги» не стали самыми последними. Вот чего боюсь.

—————————

В.Р. мало «Калигулы»; принялся калечить «Гамлета»…

/…/ Как и прошлая, эта зима не похожа на зиму. То оттепели, то снегопады, то дожди, то гололед… Смена «настроений» — каждые два-три дня.

Накануне 17-го[49] была оттепель, потом слегка похолодало и обрушилась метель. Она бесилась трое суток. Тяжелый мокрый снег даже не падал, а танцевал в воздухе, то параллельно земле, а то поднимаясь вверх в смерчах, круговоротах воздуха и ветра. Из дома это казалось неистовством и предупреждением — для людей и живых существ. Погода для шабаша.

Я смотрела на круговерть за окном и все четче и четче понимала, что хочу кинуться в нее, поехать к Оле,[50] туда, где можно думать о необъяснимом и непреодолимом, о мире за чертой.

Мысленно попросила Господа помочь мне, позволить без испуга пройти те тропинки, у Ольги.

И я поехала, чем вызвала у Лариски реакцию: «Сумасшедшая!»

По дороге купила бело-розовые гвоздики. Они были какими-то очень хрупкими, и края лепестков светились чем-то беловато-прозрачным, отчего хотелось всматриваться в сердцевинку цветка, как в домик Дюймовочки.

Бывает такое — внутри тихо и удивительно ясно, и все вокруг воспринимаешь грустно и светло. Шел снег — хлопьями, кружился ветер, который почему-то не раздражал, а как будто отгораживал от суеты людей и машин.

Я доехала до Вострякова на «Рафике». Пустой просторный «Рафик» протрясся по ухабам и высадил меня у самых ворот.

Совершенно не хотелось спешить. В соснах, в их темном логове, ветер замирал, и только снегу удавалось, не исчезнув среди расставленных лап-веток, достигать земли. Вернее, он укрывал кресты, могилки, надгробия. Полукруглые охапки снега превращали успокоение кладбища во что-то недвижимое, вселенское, умиротворяющее не только эти дорожки, но и весь мир — тот, который за оградой.

Среди сосен было тихо, но когда я приблизилась к березовому островку, то поняла, что там ветер бесчинствует со всем своим размахом.

Прежде чем выйти на светлую тропинку, я постояла, пропитываясь защитой темных прямых стволов, превратившихся в надежную стену. В нескольких метрах впереди проносилось месиво из снега и воды, свиста и стона. Откуда-то подползало тоскливое щемящее ощущение, которое грозило превратиться в испуг. Но это было несильное и быстро исчезающее ощущение. Смутно опасаясь присутствия кого-нибудь, я шагнула к тропинке, прямо ведущей к Оле.

Было неимоверно много снега. Тонкие, совсем еще молоденькие березки с трудом сдерживали порывы ветра. Почему-то наверху, в их верхушках, то и дело раздавался тягучий не то стон, не то скрип.

Я быстро нашла тропинку, засыпанную снегом, и прямо руками разгребла проход. Потом пошла, проваливаясь во влажный и глубокий снег.

Венки, оградки, фотография — все было под снегом. Стараясь делать все аккуратно и медленно, я стала разгребать и стряхивать охапки снега. Из-под них показалась улыбка Оли, она как будто вырвалась из белизны, полоснула чем-то совершенно непонятным, необъяснимым — такая живая, такая искренняя здесь, под снегом, в тишине и покое кладбища. Странное и грустное противоречие. /…/

Иногда мне казалось, что слишком по-хозяйски я распоряжаюсь на Олином пятачке, что не имею я на это права — разгребать и утаптывать снег здесь, но это ощущение меня не останавливало.

Время от времени я судорожно и испуганно поглядывала на тропинку, но никого там не видела, а только все острей и острей понимала — как неистовствует ветер, как кружится что-то вместе со снегом, как одиноко и беспомощно оголены березы и как отчаянно они борются с бешеной круговертью.

Какое-то время все было хорошо, говорила я почти тихо. Из-под снега выкопала цветы. Никогда не видела замерзших цветов и не знала, что это так красиво. Гвоздики, каллы, розы — некоторые ломались у меня в руках, некоторые поражали какой-то странной, подернутой инеем красотой своих лепестков, стеблей, листьев.

Тонкие белые бутоны роз, желтые полураспущенные гвоздики, огромные каллы — все это появилось из-под снега, и я этим невольно любовалась.

Мне очень хотелось сказать о чем-то, может, о Памяти, может, о прощении… Я повысила голос, обращаясь к Оле…

И вдруг оттуда, из-под земли, я почувствовала движение.

Так бывает, когда человек пытается проснуться от долгого и тяжелого сна. Потянется, приподнимется, но глаза отяжелены, веки не открываются.

Оля медленно-медленно попыталась подняться на мой голос, но нежелание и оцепенение удерживали ее. А я ужаснулась своему ощущению, замолчала, подняла глаза и огляделась. Как в кино, я увидела себя со стороны и откуда-то сверху. Одну, совсем одну на все пространство кладбища, совсем одну под березами, рядом с крестами. Все вместе это толпилось вокруг меня, а за пеленой снега, вместе с ветром, потянулись со всех сторон ко мне прозрачные призраки тех, чьи лица можно было иногда увидеть из-под снега.

Я мысленно взмолилась — не знаю, кому… Может, Олю просила защитить меня, может, Бога, чтобы отвел от меня этот призрачный ужас… Помню только, что Оля будто расслабилась, легла и больше не пыталась прийти ко мне, а страх почти сразу улетучился.

Повесив сало для птиц и насыпав семечек, я стала медленно уходить. Я очень долго уходила и каждую минуту оглядывалась, всматриваясь в остающуюся сзади тропинку… Мне чудилось, что на ней кто-то должен появиться… Но никого не было. У края березового островка я опять остановилась и невольно оглядела ближайшие могилки. Совсем недалеко от тропинки я увидела свежий холмик, а рядом серовато-черное надгробье с молодым мужским лицом. Меня почти невольно потянуло туда, но, попытавшись шагнуть в сторону, я почувствовала какое-то странное сопротивление, толчок, налетевший на меня извне. Он задел что-то в самой глубине, и я остановилась, отошла и ушла совсем.

Опять темное сосновое логово укрыло меня и почти успокоило.

Я уходила, и тяжело от этого не было.

/…/ Девчонки пришли — из МХАТа (я так и думала). С того самого прогона.[52] Стасе выдавала контрамарку Кузнецова![53] По требованию Кисы: «Тома, давай!» (Меня не было.) А девчонки уже опаздывали, но им вручили какие-то билеты (бесплатно). Было полно знакомых лиц. /…/ Были Саша с Галей[54] (ушли после 1-го действия), Ванин с женой, Сивилькаева, Сережа,[55] Климов, Гриня. (Гриня проводил их взглядом, буквально пересчитывая. Кажется, заявил нахально: «Кто это» и «сколько».) Спектакля девчонки толком не видели — наблюдали за Ваниным (случайно сели за ним почти). Ванин вертелся весь спектакль, но мужественно смотрел. Когда пошла сцена «сумасшествия Офелии»[56] — буквально лежал на передних креслах, впившись взглядом в исполнителя. А потом откинулся. Кудряшова что-то сказала ему с улыбкой. На реплике Дорониной о «связи времен» откровенно плюнул. Ни Бочи (она давно не ходит), ни ВРБ на спектакле не было, но Романыч на поклоны вышел. Спектакль был слабый, ну, как всегда. У Дорониной во втором действии другой костюм, слава богу.

Ну вот. Девчонки это рассказывали (Стася, Наташа, Оля). Потом Лада подошла, они поехали. Мы с Олей — последними, в обрез (благо, Марина Кистанова очередь заняла). /…/ Вспомнили, что завтра 8-е, Галку надо бы поздравить. На Юго-Западной я взяла тюльпаны — Оля д.б. пойти дарить (мне уж как-то вот), или Наташа. Подошли — очередь небольшая, но мы за компанией Вальки Д. Билет я не стреляла (не особо стремилась на «Дра-дра»), кое-кто из наших стрельнул, часть осталась. Но дежурил Гройзбург и пустил всех, оптом (10 человек было). Мы с Олей вначале залезли на 4 ряд. Я ее позвала, а сидеть негде — женщина еще и раздвинулась, желая это продемонстрировать. Ну, Оля села ко мне на колени. А во 2-м действии я попала на 4-й к стеночке, а Оля — с цветами, куда-то еще.

Спектакль был очень и очень неплохой, хотя и неровный. Главное — без истерик. Кот не рыдал и не выл: «Ланцелот». Галя была просто хороша. И Витя не собирался далеко, а даже участвовал в спектакле и пытался создать образ. Неплохо вышло. Лучше всех была, конечно, Галя. Играла бесподобно и совсем без «своего», без этой тоски. Хорошо было смотреть вообще, как пролетали «опасные» куски — вот «палка» — все спокойно, Виктор следил за ней, но без напряжения такого, все хорошо, вот монолог Эльзы — все слушают спокойно, в т.ч. кот.[57] У Виктора не было почти срывов, он начинал весело, легко, хохмил, зрители смеялись часто не от выкрутас Грини, а от реплик Виктора. Они с Коппаловым начали здорово — помню хохот всех на фразе «Что же ты, Машенька». Витя даже выглядел хорошо. Коппалов вообще был великолепен. Гриня, конечно, опять валял дурака, придумывал кое-что новенькое. В общем, вся 1-я часть была на удивление легкой. Боча в хорошем настроении, при рассказе Мамонтова устроила целый цирк — причитала «Ой, я не могу» с таким лицом! Стоит-стоит, вдруг опять. Здорово! Образ складывается потихоньку. Мамонтов играл прекрасно (хоть, говорят, был выпивши). Особо не шатался. Голос звучал и вообще играл как-то широко, свободно. А Галя была очень нежная, хрупкая, мягкая. Играла, пожалуй, действительно лучше всех, хотя Леша с Витей тоже были молодцы.

Только один момент в 1-ом действии был «не оттуда» — финал монолога Виктора в сцене с Эльзой. По счастью, Галка была так хороша, что большинство, вероятно, смотрело на нее, и мало кто видел. Сцена шла мягко, Галя сыграла замечательно — чувство: «Ой, не подходи, ой, что же!.. как же!..» (то, что и должно быть). Сознание того, что должна сделать, и, вместе с тем, тут же забывает об этом (его признание). Очень была огорчена его словами о других (а он очень смущен, вернее, тоже так, и отсюда отлично вышло — «Не будет нам счастья» и т.д.). Виктор начинает монолог — я смотрю — все нормально и перевожу взгляд на Галку, которая начинает разворачиваться. И в этом развороте — такое счастье, полет, что забываешь обо всем! И тут я бросаю взгляд на Виктора. Где он?! Что это? Взгляд в 7-й ряд, скорбное лицо с разглаженными чертами. Галя продолжает говорить (к счастью, его не видя), он слышит, губы реагируют на текст (реплика о ненависти — у него на губах что-то типа беззвучного — «Ну-у…»), а глаза не меняются, огромные, неподвижно устремленные куда-то. Так не по роли! Ему же о любви говорят, ответное признание, а у него в лице одна мысль — сейчас драться с Драконом, и это будет последний бой. Вот так можно трактовать. Такое в глазах (да еще и контраст — слышит и губы шевелятся, а глаза…). Такая скорбь! И — словно увидел что-то. Галя подходит, дотрагивается до его руки, он сразу оборачивается к ней… и как будто ничего не было. Ни — че — го.

Больше он не срывался. Конец 1-го действия был хороший, ровный. А во 2-ом он появился действительно другим — жестче, суровее. Девчонки говорят, что было малость фальшиво, но по мне — ничего, нормально. И финал прозвучал приемлемо, хотя это «наконец» — ух! Но и Коппалов спокойно проговорил, и Олежка стоял, улыбаясь. Нет, неплохо, очень неплохо.

Что еще? Галя появилась в костюме Цезонии (совсем отдали или тот гладят?). Явно не то — чуть не римский наряд и туфли на каблуках. К тому же рост совсем не ее, сидит на ней плохо. Ей самой неуютно, то подергает, то куснет край, то крутит рукав чуть-чуть. Мешает ей, явно. Но роли не повредило — сыграла она здорово. (Диалог с Генрихом вообще гениален — «Струсил!» — такое открытие и радость.) /…/ А как она рассказывала о смерти Ланцелота! (Неужели Галя теперь свое использует, представляет?)

Еще увидели мы Афанасьева. Бр-р. Мерзкое зрелище — старая галоша. Крупный, тяжеловесный, с квадратным лицом. Кто ему сказал, что Дракона так играть надо? Завывания жуткие, ритма никакого. Он вышел, я смотрю — Галя улыбнулась Вите. Такой взгляд! Мол, ну как ты с таким, а? Монолог Дракона вытягивал Белякович — Трыков почему-то охрип и голоса словно нет, Афанасьев воет. Один Сережа тянул. Да-а, это почище Волкова. К тому же грубый какой-то, неприятный тип. А в массовке он забывал, что к чему. То Трыков ему: «Фридрихсен, сюда», то Саша: «Фридрихсен!» А тот: «Что?» Трыков реплику за него. Посторонние не замечали, но своим видно, мы хохотали от души.

Потом — песня о поклонах. Цветы были у всех троих наших. Ладка дарила Ванину, а Оля — Гале. Тут смотрю: 1-ый поклон — Наташа выскакивает из-за колонны и к Гале. Та аж чуть не упала. Я тихо радуюсь. Второй поклон. Туда же, к той колонне перебегает Оля, и, как только они выходят, бежит к Гале. Галя радуется, Мамонтов хохочет, глядя, кажется, на меня. Тут же к Гале подлетает еще одна девушка (Марина Худкова, как выяснилось). Комедия! И Галя уходит с кучей цветов, держа их прямо перед собой. Девчонки потом рассказывали: Наташа поздравила Галю с праздником, а Оля подлетает — Галя стоит как в нирване, блаженствует, глаза вверх. Оля налетела с воплем: «Галочка, с праздником!» Мамонтов заржал тут же, а Витя заглядывал с таким интересом! Но потом обиделся — ему ни одного букета не дали (Боче подарили, Ванину, а ему нет). И Кудряшова тоже огорчилась. Эх, надо согласовывать. Надо дарить. И Вите подарить стоило — заслуживал.

Уходили мы ужасно довольные, буквально обнимаясь.

Вот вроде и спектакль вполне рядовой, а мы были счастливы. Хорошо теперь, когда ничего нет плохого. Так, что ли?

/…/ Оля рассказала… о своем сне. /…/ Она видела «Калигулу», ничего не зная, будучи в Симферополе. Ей снилось, что она с кем-то еще (с какой-то девушкой) приходит на спектакль. Стоит в проходе и смотрит. А на сцене — много народу, одеты в белое. И начинается жуткая драка. А декорации — бочки (колонн нет). Драка групповая, сценическая, все дерутся друг с другом. И тут Оля понимает, что драка становится настоящей. Всерьез. И жестокой. Мало кого она узнает, но вдруг видит Ванина. И видит, как ему в грудь вонзают нож. Он падает на спину, на эту бочку, а Оля понимает, что ранен он смертельно, не умер еще, но может умереть. И она кидается к нему почему-то с криком — «Витя, не надо!» (Хотя Виктора тут и нет, и не он вовсе).

Самое «смешное», что все так и выходит. А тогда она стала сразу звонить девчонкам. Потом получила письмо о прогоне 10-го. Девчонки здесь летали, а Оля прочла о реакции Ванина[58] на спектакль, вскочила, бросилась к двери и сползла по ней.

/…/ Как всегда, прособирались с Олей. Слишком долго. /…/ Туда подошли едва не к семи. Народу немного, наши почти все внутри (много было лишних). Стоим. Гошка поймала билет. А еще один мы упустили... /…/ Осталось нас четверо, входных нет. Все. Мы еще так себе, а Марина с Витей… /…/ Витька плачет. Тут две какие-то опоздавшие идут. Я зашла и обратилась к Ване[59] — мол, девушка плачет. Он: «Сейчас разберемся». Я объяснила, что, мол, хоть пусть послушает. /…/ В общем, Ваня говорит: «Она одна?» «Одна». «А вы за нее просите?» «Да». «Ну, проходите, до свиданья». Я вылетаю — радостные вопли — Витька прошла! Марина не стала ждать, замерзла и вообще. Надо хоть в себя прийти. А мы остались. Подошли еще двое опоздавших. И ушли. Мы узнали, что Витька билеты взяла, т.ч. появилась надежда. Дождались перерыва. Витька высунулась — один, один! Оля меня подтолкнула и попрощалась. /…/

Витьку трясет, неизвестно почему. Она смотрела и 1-ую часть, почти с начала — ее девчонки поставили, говорят — нельзя там сидеть. А билеты — на 5-ый ряд (!) /…/ Да по центру. Мы сидим. Ее колотит, я ее обнимаю. Глажу. Подсела Гоша. Спрашиваю, как 1-ое действие — говорит, плохо. Только сцена с Призраком — они плакали. А Витьке — нравится, говорит, прекрасный спектакль. /…/

Нет, я попала туда не зря. Хотя это самый плохой «Гамлет», который я видела.

Во-первых, как спектакль. Т.к. Виктор играл плохо, да и все не складывалось в ансамбль.

1. На сцене шло выяснение отношений. Направленность не на зрителей, а внутрь. Часто это касалось ВРБ, но и общая атмосфера в этом духе. Чего стоит сцена отъезда Гамлета в Англию. ВРБ и Виктор смотрят друг другу в глаза, не отрываясь почти. Без крика, максимальное партнерство — как один говорит, так другой и отвечает. «Где Полоний?» Пауза. Гамлет явно придумывает ответ. «На ужине». Пауза. Клавдий смотрит на кого-то, потом снова Гамлету: «На каком ужине?» (медленно, сдерживаясь). Ответ Гамлета таков же, та же ирония и сдержанность. Потом полувспышка Клавдия — «В Англию…» И т.д. И тут целая картина. Романыч молчит. Виктор: «В Англию?» «В Англию». Молчание. Витя: «Корабль готов?», а сам полуулыбается, глаза откровенно насмешливые, вопросы задаются тихо, с величайшей иронией, очень четко. «Готов», — отвечает Романыч. И взгляд такой же. «Подул попутный ветер?» Это даже не вопросы, а как то, что знаешь. Ирония. «Подул попутный ветер», — отвечает ВРБ. Все это идет глаза в глаза, очень интимно. Мы с Витой чуть не умираем со смеха, а зал слушает серьезно. Наконец, Виктор с какой-то тоской (но очень скрытой) заявляет, что «в Англию, так в Англию». И громко, словно преодолевая что-то: «Прощайте…» С сарказмом: «дорогая матушка…» ВРБ, осаживая: «Дорогой отец, хотел ты сказать». Ответ быстрый, и Виктор буквально убегает. Хорошо сцена прошла, ничего не скажешь. /…/

2. Расстановка сил явно неудачная. Клавдий был хорош. ВРБ не хохмил вовсе, режиссерский гнев, правда, вот как это можно определить, но играл хорошо, с чувством. Был великолепен Ванин, совершенно великолепен. Такая глубина в роли! И явно слабо играл Виктор. Полета нет, высоты. И в результате непонятно, какое право он имеет судить других. Они оказываются равными — Гамлет и Лаэрт. В пьесе — разница в духовности, отсюда в средствах. А этот Гамлет слишком жесток временами, и к тому ж причина, кажется, прямая — месть за отца.

С другой стороны, для меня явно неприятными оказались три вещи — монолог Клавдия, великолепная игра Ванина и финальный монолог Гамлета. Но попробую по порядку.

ВРБ играл всерьез. Жестко и сильно. Началось с монолога. Читал он его прекрасно. Абсолютно искренне, чувствуя, не перебирая. Я аж прониклась. Поверила. Казалось — он кается. И в душе росло понимание, сочувствие. Он играл состояние — «что, когда и каяться нельзя». «Всем сердцем рвусь, но не могу молиться». Словом, я расчувствовалась. Ловлю иногда его взгляд, проникаюсь. Он читал негромко. А в конце — крик, сползание по стене («скорей, колени, гнитесь…», нервные движения бьющих себя рук). И вдруг Валерий Романович отвешивает оплеуху. Самым натуральным образом, мол, что, поверила? «Все поправимо!» — с такой ехидной рожей, с просто дьявольской улыбкой отъявленного мерзавца. Черта с два! Раскается он.

Девчонки говорят, ВРБ близорук. А вот Оля утверждает, что зал-то он чувствует прекрасно. Мне тоже так кажется. Уж больно точно послал. Дрянь такая. Взять и р-раз… Сверху вниз, шмяк. Вот в этом весь ВРБ.

Дальше было без такого, хотя с Гамлетом они поговорили. Монологи не пел, на шею Гамлету не кидался. Сильно играл.

Но Лаэрт. Клавдий вдруг таким тоном сказал: «Лаэрт вернулся!», что вправду — самое большое бедствие. Явный страх. Ну, Лаэрт и появился.

Бешеный ритм, но не дерганый, точный. Рывки. Он был поразительно красив во всем — пластика, осанка (сын Полония). А лицо непривычно разглаженное с большими широко открытыми глазами.

Стремительно вбежал, речь громкая, звучная. Месть — вот главное. Скорбь об отце. «Я рву присягу…» Наконец, он рванулся к королю — вот-вот схватятся в драке — крик Офелии остановил. Он идет к ней с радостью и легкой тенью печали — встреча после того, что случилось. Она тоже улыбается ему и вдруг отшатывается. Боже мой, какое растерянное детское лицо было у Ванина! Таким я его еще никогда не видела. Он следует за ней, постепенно осознавая. Она становится на колени, Лаэрт подходит к ней и осторожно кладет ей руку на плечо, но Офелия мгновенно вздрагивает. Как страшно звучат ее слова: «И за тобой черед». (Кстати, с каким отвращением Офелия отдавала укроп Клавдию!) «Господи, помилуй!» Офелия поет, музыка, а все перекрывает дикий нечеловеческий крик Лаэрта. «А-а…» Он падает на колени. Это страшно. Страшно за него. В первый раз мне было страшнее за другого, чем за Витю. Вспыхивает свет, в лице Ванина такая боль, потрясение. Он договаривает свои слова, отходит и становится за колонну, прижимаясь к ней спиной и сгибаясь от боли. Король движется из глубины, подходит к нему и пытается, видимо, подтолкнуть (девчонки говорят, что ударил рукой по колонне, по-режиссерски — иди, мол). Их буквально раскидало. Ванин отскочил к световой точке у колонн, медленно в повороте, глядя перед собой. И убежал. Да, уходы Ванина в этот раз!.. Второй раз — сцена «Офелия, бедняжка, утонула!» Они разговаривают с Клавдием. Лаэрт — само мщенье. Как загоралось радостью его лицо при чтении письма Гамлета. И смех. Да, теперь не за горами… А взгляд на короля («для вас незначащих, а для меня особо важных»). Взгляд умного человека. Он вообще играл человека умного, сильного, смелого.

Советы Романыча — придумывает. Нужно, срочно нужно, надо что-то предпринимать. Излагает план еще не понимающему Лаэрту: «Да нет, слушай же», такой подтекст. Наконец, понял. «И за отца сквитаетесь…» «Сквитаюсь!» — бешеная радость, облегчение. Он сказал это почти шепотом, с дрожью в голосе, а лицо молниеносно меняется — порыв, раскрытие. Клавдий оценил и расхохотался (это радость — все, орудие есть). Лаэрт не понял, словно — надули? Обманул? «Государь!» (подтекст — «Вы имели в виду другое? Если так — идите к черту»). Но тот успокоил — все так, все верно. Тут — крик Гертруды. Клавдий сначала не слышит, а потом окликает ее, пытается остановить. Но она сразу — Лаэрту. Бог мой, каким уходит Лаэрт! Воистину «эта дурья слабость мне портит все». И идет вдоль стены, шатаясь, а за ним крадется Клавдий.

Да, я забыла о своем открытии. Офелия стоит на лестнице (приход к королеве), а ей вторят темные фигуры. Одна из них — ВРБ — в глубине сцены. Он стоит спиной к стене и раскинув руки так, что явственно виден крест. Я аж на Надю не смотрела. Потом он медленно опустил руки и повернулся спиной. Бр-р.

Потом появился Гамлет. Я смотрела внимательно, тем более 5-ый ряд, все так или иначе, но смотрели в мою сторону. Я уже говорила о Викторе. Разговор о Розенкр.и Гильд. — мне их ничуть не жаль, подумаешь.

Да, странно, что это я с конца. 1-ое появление — он со шпагой в руке у колонны. Он полуосвещен. Говорит напористо, быстро, текст идет не впроброс, это важно сейчас. «Еще поцарствуй!» (До сцены у Гертруды я этому радовалась.) Потом он стоит у стены и отвечает на вопросы матери так же быстро, уверенно и гневно-презрительно. («Имея право».) Крик Полония. Он замер. (Смешно, он же еще не двигался, а Гертруда кричит.) Изменилось лицо. Он кидается сначала к матери, потом туда. Полоний убит. Для Гамлета в этот раз убийство было потрясением. «Разве там стоял король?» — каким-то звенящим и сдавленным одновременно голосом (как со слезами в горле). Наконец, он оторвался от этого зрелища и идет вперед как бы неуверенной и размашистой походкой. До этого момента все так. Спектакль идет прекрасно. Но тут вот — проявляется чрезмерная жесткость. Он говорит текст не в запале. Начало прекрасное. «Вы совершили…» Это еще на автомате, еще так. Королева спрашивает о существе дела. Гамлет говорит спокойно, показывая медальон. Сцена идет прекрасно. «Лоб как у Зевса…», Виктор говорит с душой. А потом — она ведь кричит, просит. А он продолжает. И не в запале, нет. Выслушает, оценит и дальше. Один раз даже чуть улыбнулся. Это так режет! Так не оттуда. Правда, потом он оправдался. Призрак был так-сяк. (И слава богу, потому что когда он подходил, Виктор смотрел с нарастающим страхом, я аж зависла, но потом все ничего. Кстати, мизансцены спиной к залу нет,[60] а жаль.) Виктор договорил и посмотрел — где он? С легким ожиданием. И потом не спешил с текстом (помня, видно, прошлые спектакли[61]). Но Призрак начал вовремя. (Т.ч. Витя, вероятно, уже потому был рад.) После ухода Призрака был великолепный кусок — Виктор свой текст говорил, обнимая мать, уткнувшись лицом. А потом вырвался, отскочил — здорово! И, прислонившись к колонне, необыкновенно искренне начинает: «Из жалости…» Нет, слишком тихо, она могла не услышать. И, продолжая глядеть ей в глаза, повторяет, как бы убеждая: «Из жалости я должен быть суровым». И в зал (ряд в 4-й) — твердо, но тихо — «Несчастья начались…» (хорошо, не мне). Уходит в глубину. Там все по-прежнему, опять — гнев и готовность драться. (То, что я в Гамлете не очень люблю, как в образе — мелковато, не Лаэрт же он.)

Его зовут. Отклик — нечто нечленораздельное, завывания (под хохот зала). Он впрыгивает в луч света. Калигульское лицо и интонации. Как с патрициями. Четко и презрительно. Ерничанье. «Гуси, гуси, домой». Таким же появляется перед королем. Эту сцену я описала.

Монолог «Десятков тысяч душ…» не слышала толком. Смысл: «Живи грозой иль вовсе не живи».

Возвращается тем же. Деятельно-яростным. Холодноватым. «Он решил и жизнь мою забрать». Про остаток дней он сказал совершенно спокойно. А Писаревский отчего-то взвыл полушепотом: «Остаток дней?!..», шагнул вперед и обернулся, чуть запрокинув голову. Такое лицо! («О, мои прозренья!») Бедный Сережа, совсем дошел. А Виктор говорит с могильщиком. Леша отчего-то хрипит, даже петь едва может, откашливается. Витя говорит спокойно, даже весело, но по-царски. У окна тоже все нормально, но слабовато просто (четвертое слабое место после крика в спальне, призрака и повести о гибели этих двух). Чрезмерное удивление черепу. А уж когда он пощелкал череп по зубам и перевернул… С одной стороны налицо не такая уж любовь к этому Йорику, а с другой — не философ, задумавшийся о смысле жизни, а любопытствующий, оглядывающий находку.

Похороны Офелии. Еще одна ванинская сцена… /…/

Смешно, но все сцены Ванина, связанные с Офелией, я прорыдала буквально, глядя именно на него. (В т.ч. и знаменитое «сумасшествие Офелии».)

Возглас Гамлета. Лаэрт подходит — само мщенье. Драка. Виктор аж покраснел — Ванин дерется всерьез. Текст. Он отпускает Гамлета, стоит, берет себя в руки. Отходит. Вслед реплика Гамлета. Лаэрт замирает, склонив голову, сгорбившись. Кажется — вспомнил, действительно вспомнил прошлое. Но он делает еще два-три шага и оборачивается с тем же ненавидящим лицом. Окрик Клавдия. Рывок Гамлета.

Виктор стоял у колонны таким, как будто его долго молотили.

А вот монолог был необычный. Абсолютно цельный, тихий, раздумчивый. Виктор сказал мне «Быть!», а кому-то рядом, но, по-моему, не Вите — «Не быть». А потом так, неспешно, в середину четвертого ряда. Но услышать мне не удалось — кашель замучил, а кашлянуть, помешать, нельзя. /…/ Зрительно, правда, помню. Глубокие, но не очень широко открытые глаза. Коричневые. Потом уходит к Сереже. Мне летит фраза: «Почему не приготовиться заранее». М-да. Съедаю. Лаэрт почему-то в белой рубашке.[62] Он так совсем беззащитен, я не вижу его убийцей. Виктор опять смотрит на короля. Монолог Клавдия жесткий (как он бросил, властно, резко — «Налейте мне вина»). Залез наверх,[63] в углу еще шумят. Режиссерское — окрик (не помню слов, вроде «готовы?»). И взгляд — ишь расшумелись! А Гамлет недобро смотрит на него.

Драка. Клавдий сверху предлагает кубок. Великолепное Витино «Не время пить» — ясно и на весь зал. Снова.[64]

Пьет Гертруда. Явно — смотрит на Клавдия, все зная. И, скромно так, притворяясь — «прошу позволить мне». Ужас Лаэрта. Это было как тогда.[65] Ванин двигается как в оцепенении. Дерется. Удар. (Сильно ударил ведь.) Обмен — Виктор подлетает одним прыжком (у Вити, кстати, перед дуэлью силы были — как он сдернул куртку и бросил взгляд на попытавшегося подойти Клавдия!). И вот — Лаэрт. «Я ловко сети расставлял и угодил в них за свою коварность». Да, вот так это и звучало. А потом Ванин, стоя у колонны, открывает все Гамлету. Которого, кстати, силы явно покинули — еле стоит. Лаэрт говорит ясно. И про короля — повернув голову к попытавшемуся подойти Клавдию. (Да-а, не подходи.) Клавдий исчез быстро, даже не совсем по диагонали. И долго не хохотал — Гамлет очутился рядом, он даже уже к порогу был прижат и чудом выпрыгнул за колонну.[66]

Смерть Лаэрта — почти как в тот раз.[67] Господи, что, он взялся играть так, как Витя? Ему же явно нельзя. Нельзя! Роль — от и до. Ни одной сцены — впроброс. И это лицо. Красивое лицо с открытыми серыми глазами! Такой светлый, беззащитный. Че-ло-век.

Витя его простил. Спотыкаясь на каждом слове, еле выговаривая (что его так размазало?). Вышел на монолог. Как тогда — от стены к колонне, опираясь плечом. Потом развернулся. Что говорить? Клиническая картина (говорят, он это прежде не играл. Теперь — все время). Еле-еле, на умирании, через боль — весь текст. И тут (чтоб мне не ошибиться) — в мой адрес — «А вы, немые зрители финала…» Бр-р. Я уже настороже, мысли сразу и вообще — про себя словно. И мне, спокойненько, в глаза — «Дальнейшее — молчанье». Причем весь монолог идет с таким серым лицом, явно без сил. А уж это. И я смотрю — может, хоть улыбнется. О-о, если бы. Он медлит, словно пытается, но — меняется лицо, он закрывает глаза и медленно же запрокидывает голову. То есть этот жест идет сразу после финальной реплики! И лицо его сверху сейчас — лицо с заострившимися чертами, лицо бледное. Это лицо покойника. Он умер у меня на глазах.

Я что, железная?! Можно так «шутить» — после 4-го января?![68]

Через секунды две он встрепенулся и оторвался от колонны. Уходил призрак. Не человек. Даже не душа, как тогда, 20-го,[69] а именно — призрак. Он умер только что. И идет.

Провожала я его взглядом до конца. Он, кстати, удрал от Фортинбраса — шел, шатаясь, а, услышав, — ускорил шаг и ушел в глубину. Наташа сидела на первом ряду, ей было не видно это так, но ее развернуло за ним — значит, было что-то.[70]

На поклоны они выходили! Улыбался только Ванин. Отчего мне было еще хуже — такая светлая улыбка! Ему так никто цветов и не подарил. Дураки. Все — Вите, букета четыре. Он первым цветам очень обрадовался (помня, может быть, вчерашнее). Слава богу, подарили Ларисе два букета и Наде — один (я так боялась, что Наде не подарят — 8 Марта, все-таки). Какая-то женщина подарила Виктору цветы на 4-ом поклоне (а на 3-м цветов уже не было). Так странно. Да еще с 1-го ряда.

После этого финала хотела все поклоны смотреть в глаза Виктору с вопросом — «Что ты хотел сказать?» Но сначала сразу же столкнулась взглядом с Сашей.[71] Он, конечно, узнал. И, конечно, больше мы друг на друга старались не смотреть — не пустые глаза были. А выглядел Саша плохо. Пока играл — ничего, а на поклонах — лицо чуть отечное, взгляд… Больной словно. А потом столкнулась и с Витей. И тоже больше не хотелось — слишком светящиеся глаза. С бликами. Темные с бликами, влажные словно и глубокие. Он радовался цветам, а потом снова — прежний. И все так. Мамонтов — мрачный, серый. Ужас. Уж если Леша после «Гамлета» не улыбнется! Сжатые губы, напряженность. Отыграли спектакль, нечего сказать!.. Я, правда, тоже смотрела — почти без улыбки. Хлопаю, а сама осматриваю всех быстрыми взглядами — один, другой, третий. Улыбаться захотелось, только когда на 4-ый вызвали. А им — нет. И выходить, вроде, не хотели. Вот так-то. /…/

А после спектакля я задержалась, на повороте с разгона налетаю — а это Надя. Секунда узнавания. И она вдруг — «Здравствуйте!» С ума сойти! /…/

Гошка осталась брать автограф у Вити. Мы ей сказали о своей работе[72] — но только укрепили в намерении. Хорошо, что осталась — он был такой… странный, мягко говоря. А Гошку он любит. (И верно, потом узнали — были объятия, напутствия и т.п.) Т.ч. хорошо — от встречи с ней у всех на душе легче.

Возвращались с Витькой. Мне нравится с ней ходить — тоже успокаивает. Она спектаклям радуется. А потом она меня умилила — вспомнили, что завтра — передача.[73] И она — «Ой, значит, завтра я его увижу?!» С такой радостью! Что я аж рассмеялась. А она, осознав, как это все прозвучало, после моего «Ой, Витька» — как зальется смехом. Аж до эскалатора смеялась во весь голос. Милая девчонка!

Дома девчонки чуть-чуть рассказали про первую часть. Что начиналось очень хорошо, а вот после Призрака… И что от Призрака он отмахивался, без сил, отвернувшись. Что сцена с Офелией прошла очень плохо — не в такт. Он изображал чуть не желание. Забывал текст. Вплоть до такой сцены — пауза. Офелия: «Силы небесные, помогите ему!» Он: «Ах, да. Если тебе непременно надо мужа…» Она: «Силы небесные, исцелите его!» Класс. Образец просто. Оклемался только к мышеловке. Интересной была концовка сцены с флейтой. Играл он с трудом — текст идет серьезно, хорошо, а лицо меняется, искажается гримасой иронии. Он стирает это выражение, рукой проводя по лицу снизу вверх. Все нормально. А потом снова. Наконец, все. Он закидывает голову, оставив руку, закрывающую глаза, и так стоит несколько секунд. Только потом уходит.

В свете всего этого…

ВРБ с его «Все поправимо» (ничего хорошего от него ждать не приходится, вот вывод первый).

Ванин, играющий так мягко, красивый Ванин (Оля говорит — это бывает только в экстремальных обстоятельствах), (Ванин пошел по стопам Виктора — вот вывод второй. <Причем сознательно. Он сделал свой выбор.>).

Виктор, играющий так неровно, и его «Дальнейшее — молчанье». (Беда не отступила совсем, Вите явно не хватает сил — третий вывод. К тому ж — это что? Опять прощание?!)

Т.ч. этот, в сущности, м.б., и неплохой спектакль оставил впечатление-е… И так хотелось их увидеть. Посмотреть — ну как вы? Ничего? Что с вами? Что это вы?