Одержимость. Памяти режиссера Валерия Беляковича

6 декабря умер Валерий Белякович – создатель Театра на Юго-Западе.

Многие называют его лучшим российским театральным режиссером на рубеже двух веков. Я не могу, не умею делить творцов на лучших и посредственных, не мое это дело — ставить им оценки. Я — не театральный критик, не театровед. И давно уже не театрал. Не знаю — как объяснить… Валерий сделал то, что когда-то очень хотел сделать я. В нем я видел себя. Не того себя, который прожил свою реальную, сложившуюся, не способную измениться жизнь. Другого — которому когда-то достало бы сил, души, отваги, чтобы выкарабкаться из уготованной судьбы, настоять, утвердиться в своем предназначении.

Я несколько раз встречался с ним на телевидении (мы участвовали в одной программе). И как-то — в перерыве, на ходу — сбивчиво попытался рассказать о моем к нему отношении. Валерий мгновенно все понял: «Спасибо на добром слове. Просто я с детства знал, что никуда, кроме театра, пути у меня нет. Так что выбирать мне не пришлось». А вот я выбирал. Грезил театром. Сочинял пьесы. Дни напролет репетировал в своем студенческом театре. Да так и не решился сделать театр смыслом своего существования. Не добрался я до одержимости, которая полыхала в Беляковиче. Жалеть об этом бессмысленно. Но я, честное слово, чувствовал связь с этим малознакомым мне человеком, будто время от времени кивал он мне из своего, так и не ставшего моим, мира.

Театр Беляковича расположен на самой окраине Москвы. Я помню ее безлюдной, продуваемой всеми ветрами. В доме, в котором обоснуется труппа, в то время находилось какое-то ветеринарное учреждение. Зато напротив посверкивала аккуратными куполами изящная церковь, она и тогда была действующей.[1] От станции метро сюда ходил с огромными интервалами одинокий автобус. Ну какой мог быть театр в такой столичной глухомани? Магазинов-то и тех не наблюдалось.

Однако в конце семидесятых Москва начала шептаться. Дескать, на юго-западе, можно сказать, на краю вселенной, вдруг, на пустом месте возник новый театр. Да такой, каких в столице еще не было. Дескать, играют в нем исключительно самодеятельные актеры, бывшее хулиганье, какие-то работяги. Режиссером у них тоже парень от сохи. Но постановки там идут невиданные. Зрители расходятся в благотворном шоке, а иной раз и в счастливых слезах. Билетов не достать — все раскуплены на год вперед. Впрочем, у меня имелись кое-какие возможности… И в конце концов я протиснулся в узкую раздевалку. А затем и в зал, мест на двести[2] — никак не больше. Увидел сценическую площадку. Кулис не было. Пространство, охватывающее сцену, было забрано черным – словно там, в глубине стояла непроглядная ночь.

В тот вечер давали хорошо известные мне — «Эскориал» Мишеля де Гольдерода и «Что случилось в зоопарке» Эдварда Олби. Такой выбор постановщика показался мне опрометчивым. В разное время, в разных местах видел я интерпретации этих пьес. Восторга они, мягко говоря, не вызвали. Но тут меня проняло с первой минуты. Такого откровения я не ожидал. Играли Белякович и Авилов – в обеих пьесах два персонажа (не считая немого палача в «Эскориале»). Признаюсь, у меня мелькнула… даже не мысль — почти уверенность, что в конце «Эскориала» палач по-настоящему убивает шута. Не потому, что Авилов столь натурально изображал конвульсии удушаемого человека. Потому, что весь ход спектакля, его немыслимое напряжение, его смысл, лица актеров, их интонации подводили к подлинности, неизбежности этой казни. Я уходил больной, потрясенный. И несколько дней мысленно возвращался в крохотный зал, в его живую темень, в монологи и реплики актеров.

Сразу перескакиваю в середину восьмидесятых. «Гамлет». Этот спектакль гремел на всю Москву. О нем написали чуть ли не в «Правде». И это была восторженная рецензия — я глазам своим не верил: чтобы «Правда» хвалила такую постановку. Впрочем, рецензента я понимаю.[3]

Мне повезло. Я видел много Гамлетов — не только Смоктуновского и Лоренса Оливье в фильмах. Первым «моим» Гамлетом стал Пол Скофилд — в 1957 году Шекспировский Королевский театр приезжал в Москву. И спектакль — немыслимое нынче чудо — транслировали вживую по телевидению. Видел Гамлета (его играл красавец сталинского кино Евгений Самойлов) в театре Маяковского у Охлопкова. Наконец, Высоцкий… В Театре на Юго-Западе принца датского играл Виктор Авилов.

И вот какая штука. Высоцкий в «Гамлете» был… Высоцким. И по-другому он не мог, по-другому никто бы его и не воспринял. Владимир Семенович, которого к этому времени знала и любила вся страна, пребывал в метаниях, не менее трагичных, нежели метания принца. Его Гамлет рвал жилы, хрипел, рычал, тянул согласные. Недаром же спектакль начинался с его выхода и чтения под гитару знаменитого пастернаковского: «Шум затих. Я вышел на подмостки». И Высоцкий, и вымышленный принц знали – конец близок. Потому Высоцкий этим спектаклем ставил себе памятник.

Авилов, чья жизнь тоже была исполнена трагедии, был Гамлетом, который чем-то напомнил мне дона Румату из «Трудно быть богом» Стругацких. Он все постиг. Он узнал все тайны мирозданья. Разобрался во всех извивах человеческой души. И он был бессилен спасти и расползающийся мир Эльсинора, и Данию, и свою мать, и Офелию… И самого себя. Это был грандиозный философ, который не только сумел задать вопрос «быть или не быть?», но и ответить на него. И ответ этот сделался невыносимой его болью. Его гибелью. Но как менялось лицо Авилова — ставшее уже знаменитым, странное, почти уродливое. Оно старело на глазах. И вдруг сквозь гримасу начинали пробиваться ангельские черты. Он рано умер, Виктор Авилов. Он много не успел. Но одного его Гамлета довольно, чтобы войти в число больших русских актеров…

Но ведь это Белякович открыл Авилова, от которого в первые годы его театральной карьеры пахло бензином — он работал водителем здоровенного грузовика. Это Белякович поставил «Гамлета», в котором и сам блистательно сыграл Клавдия. Это Белякович в финале пригвождал зрителя к креслам ярчайшим и беспощадным светом из «пушек» (так на театре называют мощный осветительный прибор с направленным лучом). Потом его «Гамлета» видели и в Америке, и в Англии, и в Японии. Триумф…

Он создал свой театр очень просто. Пройдя множество испытаний, вполне обычных для молодого человека того времени (из самой что ни на есть простой семьи), побывав в армии, не поступив в театральные институты, он оказался в должности заведующего библиотекой в поселке Востряково — оно тогда и Москвой-то, кажется, еще не было. Собрал знакомых востряковских ребят. И начал вкалывать. Прямо в библиотеке. И оказалось, что эти ребята, уже тянувшие лямку на местных двух заводах, сатанеющие от скуки, от вечной тогдашней советской хмурости, крепко пьющие — когда водку, а когда и дешевый портвейн, настоящие артисты… Потрясающие артисты. Это что ж получается — приведи с улицы первого встречного, дай ему в руки текст, объясни что к чему, расскажи про мизансцены и выпускай на сцену готового Чацкого или Хлестакова? Конечно, не так. Не всяк годится. Но человек и сам порой понятия не имеет, что тлеет в нем искра Божья. Белякович разглядел это волшебное мерцание. Только, чтобы разглядеть, чтобы вытащить из человека сокровенное, неизведанное, надо быть богом, дьяволом, провидцем, психологом, соблазнителем, утешителем…

Через три года труппа получила то самое помещение на Юго-Западе. Не знаю, каким образом. Мне почему-то кажется, что поставленные Беляковичем первые его спектакли ошарашили «культурное» начальство. И нашлись среди этого начальства люди, которых загипнотизировала магия увиденного. Но как Белякович и компания поместились в полученном узилище? Да еще смогли усадить две сотни зрителей? Почему сцена кажется необъятной, простирающейся в какие-то неведомые миры? Опять-таки магия. Натурально, булгаковщина! И ведь в конце концов Белякович поставил «Мастера и Маргариту». Не только на Юго-Западе, но и во МХАТе. Привел-таки главный роман Михаила Афанасьевича на его любимую сцену. Поставил и сыграл Воланда — другого и быть не могло.

Белякович спешил. Не терпел пустоты в работе. Он поставил немыслимое количество спектаклей. Шекспира сменял Горький, Мольера — Гоголь, Ионеско — Шварц, Гольдони — Уайльд, Булгакова — Брехт. Для этого у него была своя система. На время подготовки очередной премьеры труппа уходила в подполье — то есть, безвылазно сидела в театре. Возникала этакая коммуна. Актеры спали урывками, где придется, где валила их усталость. Никаких поблажек. Одна сплошная репетиция. Концентрация театра. Главную шекспировскую пьесу Белякович поставил за десять дней! Уму непостижимо! Такого просто быть не могло! А иные спектакли выпускали и за неделю.[4] Кто мог позволить себе такую работу? Кто вообще подозревал, что так можно работать? И творить!

Сколько же идей рождалось у Беляковича! Сколько раз он проникал в авторский замысел и вытягивал из него новое, неожиданное, фантастическое. Был ли это режиссерский театр? Да. Был ли это театр актерский? Да. При этом режиссер беспрестанно продвигал идеи, которые раньше назвали бы махровым формализмом — никак иначе, со всеми оргвыводами. При этом актеры играли так, будто от их игры зависели судьбы мира. Ни в одном театре ничего подобного я не видел… Только один раз, давно, в начале шестидесятых посчастливилось мне смотреть в Малом «Власть тьмы» в постановке Бориса Равенских. Играли Ильинский, Жаров, Доронин (неоднократно слышал, читал, что этот спектакль был лучшим театральным действом того времени). Актеры Беляковича того же замеса. А сам он — ученик Равенских (получил-таки, «без отрыва от производства» режиссерское образование). Равенских же начинал у Мейерхольда. Так что к безмерному таланту своему Белякович приобрел впечатляющую театральную «родословную».

Он сам, душа его были, как сейчас принято говорить в России, заточены под его одержимость. А вот сердце не выдержало. Он понимал — не выдержит. Но ничего не мог поделать: театр — божество, без жертв не обходится. И Белякович такую жертву принес.

Отпевали Валерия Романовича Беляковича в той самой церкви Архангела Михаила, под сенью которой родился и по сию пору, вот уже сорок лет, живет его театр. Похоронили на кладбище в родном Вострякове. Выразить сожаление, скорбь? Пустое…

Раз в неделю я проезжаю мимо его театра. Мне делается не по себе: чувствую, будто с Беляковичем ушло в небытие что-то очень дорогое, которое было частью моей души и без которого мне теперь будет непросто обойтись.