СТАНОВЛЕНИЕ

20 января 1980 года. Премьера спектакля «Жаворонок». Позади несколько недель репетиций. Ни до ни, как оказалось, после, никогда мы так долго не работали. Много репетировали. Режиссер выстраивал сцены, работал с актерами. Текст сопротивлялся. И вообще это был трудный спектакль, выдержавший три редакции.

Тема и идея «Жаворонка» в те годы были для нас особенно актуальны. Крайне нужной казалась тема героизма, тема действенного жертвенного участия в судьбе Отечества. Оптимистическая трагедия Жанны, гибнущей на костре, но поднимающей за собой во имя национального спасения своих соотечественников, была близка и нам. И вокруг себя мы видели людей, задыхающихся в петле лицемерия, ложных схем, фальши, преступлений и цинизма. Неверие, отчаяние и страх овладевали душами, и тем сильнее становилось стремление обрести какую-то духовную опору. Веру! Путь к этой вере мы видели через осознание своего национального достоинства, любовь к своей земле и боль за нее.

Впервые мы строили декорации, пилили щиты из досок, сваривали конструкции. Вдоль задника установили помост, с которого спускалась лестница. На помосте располагались персонажи. В правом углу — Инквизитор, в левом — Фискал. Вдоль другой стены, боковой, тоже помост для суда. Там сидел один Варвик. И слева — помост, здесь находились защитники Жанны: Кошон и брат Ладвеню.

«У всех в позах должно быть постоянное напряжение, не дай бог, кому сидеть удобно», — говорил режиссер Белякович.

Поза же Фискала должна быть не просто напряженной, но напряженно-неестественной. Не человек — паутина, раскинувшаяся по стене.

Наш режиссер считал, что в пластике нужно искать направленную позу, а в позе — состояние и назначение персонажа. Когда в сцене суда перед зрителями весь судейский конклав, от поз актеров многое зависит. Это не должно быть просто глубокомысленное сидение.

Неструганые доски как будто впиваются в сидящих. Каждая поза судей — вопль в защиту Жанны или ее обвинение. Когда же суд над Жанной достигает предельного накала, луч по очереди освещает персонажей, и мы видим маски «каприччос». Но вот свет вонзается в Фискала, его скрюченные руки как будто хватают этот свет, стремясь его выкрутить, погасить. Режиссер вспомнил картину «Бичевание Христа»: все принимают участие в истязании, а одна из фигур как бы кричит: «Остановитесь!»

Тогда в студии был редакторский период, застольный. Искали наиболее динамичное решение судилища, его диалогов.

Я радовался своей роли, первой в моей жизни. Какой он, этот Фискал? Фанатик? Мракобес? Тупой, но убежденный человек, догматик? Главное в нем — неспособность воспринимать инакомыслие. Для Фискала не существует ничего, кроме голой идеи. Его страсть — страсть к идее.

Режиссер говорил нам: «Когда Жанна отрекается, высвечиваются все члены судилища». Фискал в этот момент должен плакать от счастья, ибо торжествует идея.

Самое легкое — играть злобу. Не хотелось идти по этому пути. Я стремился играть одержимость, которая не позволяет Фискалу видеть живого человека. Герой воспринимает лишь идею...

Мироустановка Фискала — поделить мир на черное и белое. Первое подлежит истреблению, второму уготована победа. Собственно, пластический рисунок и показывает, что Фискал не человек, а нетопырь. Или почти сумасшедший. Роль требует постоянного пластического напряжения, ведь необходимо передать неестественное состояние героя.

Во время работы над второй редакцией спектакля важно было добиться музыкального построения диалога Фискала и Жанны. Пиком этой мелодии была мысль «Человек — это нечисть». Музыка шла вверх. Дискуссия Жанны и Фискала — фехтование на большом напряжении. Фискал соскакивал с помоста, описывал круг, в центре которого — Жанна, тоже вращающаяся параллельно и вместе с Фискалом. От этого интенсивного движения у зрителя создавалось ощущение затягивающейся петли. На словах Жанны «Человек — это свет и сила» музыка обрывалась. Музыка становилась своего рода кругом, петлей, и она разрывалась, чтобы выпустить Жанну...

Разговор Жанны и Варвика — прелюдия к нашему финалу. У автора финал другой. Но театр сказал то, что хотел сказать. Во всяком случае, мы к этому стремились. Возможно, сейчас все было бы иначе. Но это сейчас.