Такого — не может быть у них, такого они сами не выдержали бы в том замкнутом мирке, они захлебнулись бы своими собственными словами.
        Вчера (уже вчера!) я знала точно, что не зря иду на «Гамлета», не зря рвусь к этому спектаклю. Нет, я не ждала того, что случилось, я даже не вспомнила о своем желании, я просто хотела пойти на «Гамлета». Я вернулась, вернее, один-единственный человек, вернул долгожданное, ненавистное и страстно желаемое — вкус Юго-Запада, его плен, его горечь, мое несчастье. Все вернулось, все вернулось на круги своя и снова неуловимая улыбка и бешенство души сводили меня с ума. Рок! Этот Рок когда-нибудь убьет меня. Сама, добровольно, погибну и буду счастлива оттого, что Смерть приняла от этого человека, от мира, созданного его руками.
        В этом пространстве — глубоком, неровно очерченном, замкнутом четырьмя линиями — в этом пространстве возникло изображение. Темные фигуры людей, застывших в мгновение жизни. Сиреневый густой воздух обволакивал глубину, будто ночь — начинающаяся, еще неуверенная, еще не успевшая стать мраком, возникла над головами тех людей. Трепетные круги — неясные, зеленоватого, звездного цвета, эти круги оттенили черноту и золото платьев и костюмов. Но ночь дрогнула, люди рванулись вперед, и уже другой — золотой, искуственно-солнечный свет принял их лица, глаза, движения. Они вышли к нам, они приблизились, приоткрылись, откровенно коснулись нас своими взглядами и отступили в Легенду, в мрак, в канувшее когда-то в веках и возрожденное зачем-то снова в этот вечер. Нет, не в первый раз возрожденное, но как будто — в последний.
        Безумный Король! Безумие Зла бушевало в нем подобно безудержной летней грозе. О, как он взывал к Небу, как срывался его голос от рыданий — сыгранных ли? Король кидался к нам и отступал — бессильный переступить рампу, он метался по всей сцене — в глубине ее, в просторе. Он зверел от Пространства, от Свободы, он желал все большего и большего, но… голос — сорвался, а сердце, загнанное в истерике, забелило щеки и раскалило воздух. Его было так много вокруг — легкого воздуха, а королю его не хватало. Сохли губы, сжимало горло, и расслаблялись движения. Он выдержал, на то он и — Король. Он слабо и тихо умер, но и слабость и тишина были все равно королевскими, а значит — истинными, нынешними, хлынувшими к нам — обезоруженным и обезумевшим, как сам Король.
        Бешенство Безумия!
        А рядом — Безумие Красоты и Мудрости. Парадоксы слов — это ничто по сравнению с парадоксами жизни и бытия, судеб и мира.
        Это изломанное лицо, обретающее вдруг то мягкость любви, то неумолимость страдания, это лицо тоже все время рвалось к нам. Зачем? О чем ты говоришь, человек? Глаза! Глаза! Глаза… Существует ли что-нибудь, кроме них, кроме того, что слепит нас и ошеломляет его самого? Существует ли быстрая походка, тонкие, длинные руки, которые отчего-то не мечутся, а всегда тверды в движении? Существуют ли — вздрагивающие, закушенные губы, брови, похожие на морщины лба? Морщины — о Мудрости ли, от боли? Существуют ли кажущиеся тонкие, золотистые волосы — волосы-свет, волосы-лучи, упавшие от солнца, от искусственного яркого солнца, затаившегося, спрятанного в нерассеявшемся мраке над измученным Разумом? Как тверды слова! Как они шершавы — эти хрипловатые звуки, то нарастающие, как приближающийся шум, то затихающие, как иссякающий дождь.
        Он все время рвался к нам, даже, когда растерянно пошатывался — измотанный поединком — (с самим собой ли? с нами?), даже, когда уходил в некрасивом, мертвенно мерцающем свете — свет звезд, зеленоватый, искристый, превратился в лунное сияние — холодное, равнодушное, гибельное. Он уходил, но не насовсем, он обернулся, слегка, через плечо, он смотрел вновь на нас. Он рвался к нам — Призрак из Прошлого, с Душой Бессмертной — потому что мудрой, страстной и страдающей. Звуки, не существовавшие тогда, в Веках, обращенных в пыль, эти звуки резко колыхнули воздух, толкнули грудь, ударили по коже, по горячим вискам, и вдруг резко оборвались. Хлынул нестерпимо яркий свет, от которого хотелось убежать, как от самого себя, но, зажмурившись в первое мгновение, мы открываем глаза уже прежними. И разве не смешно потом, разве не нелепо в награду за то, какими мы были, какими были они, производить шум? Наградой может быть только тишина, тишина, бывающая только в самые красивые и теплые летние ночи, тишина, возникающая только в самых искренних и самых открытых душах. Тишина, сопровождаемая не мыслью, а живущая в распахнутых глазах и сжатых пальцах. Мысль будет потом, когда напряжение отпустит человека. Мысль приведет его к вопросу; а вопрос — к действию. А что, кроме действия, может создать в этом мире что-то — ценное для тебя, для кого-то, для многих, для всех? Круг замкнулся? Действие толкает к действию. Движение — смысл существования мира? Вопрос… Но — не молчание.
        Я не помню, когда последний раз я была такой, я забыла себя такой, но то, что это прорвалось, дает мне странные силы и отгоняет сон, усталость, головную боль.
        Мне было трудно и тихо, не больно, но поразительно. И мне не хватало воздуха и удивления. И слез не было, и бессилия не оставалось. Черный камень упал на дно и вобрал в себя все. Все то, что не выплеснулось, а осталось моим.
        Два человека. И девушка, мелькнувшая, как тень, как что-то удивительно светлое и бесплотное, как облако. Разве на ней было черное платье? Нет, неправда. Она была белоснежной и слегка светилась — нежно, золотисто. Погасла? Исчезла? Растаяла? Она была до невозможности хрупка между двумя безумцами. Ее просто не стало, но Память она не сумела унести с собой, ее она оставила нам. Почти бесплотное виденье, бывшее Любовью. Неужели Любовь всегда уступает силе Разума и Мудрости? Неужели она не способна спасать, а может только гибнуть? Любовь — видение, мечта, душа…
        Сильные, безумные мужчины, не поверившие ей, погибли. И не Разум ли привел их к этому? Как много вопросов, и как мало осталось тишины…