Н-да, такого взрыва я не помню со времен 17 июня, когда был «Мольер».
        У театра была огромная толпа народу. Никого не хотели пускать и не пустили. Из фанатов на 1-е действие попали 4 человека — я, Соколова, на лишний, Ленка из Ленкома и Кирилл (у двух последних были билеты). А очень жаль — спектакль был замечательный — мы подзарядились энергией очень надолго. Стреляя билеты, мы были в легком опьянении или затемнении (это легко можно объяснить результатами прогона 9 числа, после которого я до 3-х часов лежала пластом), так что мы даже спросили лишний билет у Ванина и Кудряшовой, на что нам очень любезно ответили, что билетов у них нет… И вот мы внутри — второй ряд, почти середина. Зал опять «свой в доску». Поэтому В.Р. опять очень весело начал предисловие. Он с неизменной гордостью отозвался об оборудованном летом буфете (в отличие от постановки, им он, кажется, был вполне доволен), потом пожаловался, что нет вентиляции, и что никто из поклонников театра не замолвит словечко — мол, такой знаменитый театр, весь мир объездили, можно сказать, а вентиляции до сих пор нет. Потом В.Р. начал рассыпаться в комплиментах публике, отчего публика начала хохотать от удовольствия, все громче и громче. И тут у ступенек за кулисы замаячила нервная, бледная, как привидение, фигура римского императора. Его очень можно было понять — к чему ведут такие шуточки, здорово заводящие публику, можно наблюдать на примере начала «Гамлета» 29 числа, когда публика быстро дошла до точки кипения, а ты, «милый сердцу сын», играй как знаешь. И В.Р. вынужден был прервать на полуслове свои излияния. Но, надо сказать, к чести Юго-Запада, игра всего ансамбля оказалась достойной той атмосферы «праздника души», которую создал В.Р. своим предисловием. А когда на Ю-З все «в настроении» — это такое чудо, такой подарок, это энергетический взрыв, равный трем Братским ГЭС, вместе взятым.
        Присутствие Ванина в зале очень здорово отразилось на игре В.В. Надо сказать, что его мы встретили у входа еще перед спектаклем — настроение у него было веселое (именно поэтому он очень радостно повеселил нас еще одной своей самой оригинальной шуткой о том, что сегодня никого не пустят. На этот раз шутка оказалась правдой. Ему очень здорово ответила Марина: «Мы-то прорвемся, а вот вы-то держитесь… Ни пуха…»). Но, несмотря на хорошее настроение, сил у него явно не хватало… И вот он снова возник в неярком освещенном круге в глубине сцены. И сразу стало ясно — В.В. решил драться всерьез. Честно говоря, я ранее полагала, что о В.В. с чистой совестью можно сказать словами кн. Шаховского о Мочалове: «Беда, если Павел Степанович начнет разсуждать…» Но тут я с удивлением отметила, что он может быть и таким — необыкновенно спокойно и логично, с математической точностью он рассчитал свои силы и не сделал ни одного лишнего жеста, ни одного движения — точный и строгий рисунок роли, пусть иногда в ущерб мимолетному впечатлению и вспышкам в отдельные моменты, но не в ущерб общей идее, общему облику роли. Именно поэтому он сохранил силы для финала и, следуя своему методу (сильнее и сильнее, выше и выше) постепенно довел зрителя до высочайшей ноты трагического напряжения и такой высоты, какая доступна только Ю-З в минуты сильного вдохновения. Ну что ж, Виктор Васильевич, это уже «божьим даром» не объяснишь, это уже класс, высочайший класс профессионализма, о котором приходится только мечтать бездарным выпускникам наших театральных alma-mater. Причем сначала, в 1 сцене объяснения с сенаторами по поводу нового способа управления, он показался мне несколько скованным и черезчур холодным. Но шаг за шагом это проходило. Следует отметить еще и то, что впечатление усиливалось светом. Миша Докин, наконец, воспрянул духом и включал-убирал свет вслед за жестами В.В. с ювелирной точностью — и жесты были четкими и «говорящими», в отличие от девятого числа, когда в каждом движении В.В. читалось сильное желание «махнуть на все рукой». С текстом по-прежнему было сложно, но все прорехи покрывал подъем игры и заданный с самого начала «засасывающий темп». Этюд с луной, когда В.В. абсолютно ползет по гладкой стене, хватаясь за невидимые выступы (физически это кажется совершенно невозможным) в голубом свете под фонограмму, напоминающую тиканье часов, воспринимался еще острее из-за одного дополнительного оттенка — В.В. сворачивался в клубочек вслед за гаснущим светом — смотреть на это было страшно — невольно в голову лезли мысли о том, что сущность его, как Человека, в этом-то невозможном порыве к недоступному светилу — и когда мечта, бред, галлюцинация — когда оно гаснет — время останавливается, жизнь останавливается, и в душе наступает эта глухая, напряженная темнота, но это уже за границами бытия… Полностью он разошелся в сцене в доме Кереи. Именно в этот момент Соколова в восторге прошептала: «Витя, солнышко, как ты мне сегодня нравишься!..» Витя избегал резких и надрывных интонаций, но, вместе с тем, добавил здоровой иронии, и поэтому его Калигула был удивительно обаятельным и спокойным на фоне заговорщиков, только что рвавших страсти в клочья. Сорвался он только один раз — перед чтением «Трактата о смертной казни». Он начал с «А известно ли вам о том, что мы с Геликоном…», поднимаясь голосом все круче и круче, и, наконец, добрался до такой высоты, что пропищал конец фразы на самом крайнем пределе голоса, закрыл лицо руками и, сам понимая, что занесло его не туда, растерянно сказал: «Ой…» Повисло тяжелое молчание. И в наступившей тишине мы с Соколовой в каком-то необъяснимом порыве дружно простонали: «Ой, голос сорвешь…» В.В. сразу же поднял голову, насмешливо посмотрел на нас и закончил фразу, хоть и не совсем твердым, но бодрым голосом. Общий вздох облегчения… Правда, он уже частенько покашливал и сам, очевидно, испугался, что наше предсказание сбудется. Короче, сцену с убийством Мерейи (М.Трыков) В.В. сделал на удивление весело. В ответ на кудахтанье несчастного Трыкова о том, что твоя, мол, логика, Гай, безупречна, но в данном случае она неприменима, В.В. так задушевно положил ему руку на грудь кошачьим мягким движением и так ласково, со змеиной улыбочкой протянул: «Не благодари, это естественно», что зал грохнул от хохота в том месте, где ему нужно было умирать от ужаса. Отравив бедного Трыкова, В.В. сделал несколько символических движений, выражающих крайнюю степень скорби — на что Соколова заметила — «что-то мало ты сегодня переживаешь…» Кстати, когда В.В. нужна поддержка, он начинает нещадно эксплуатировать зрителей. На этот раз все поработали от души. Особенно досталось какому-то горемыке из середины пятого-6 ряда, которому досталась вся целиком фраза: «Тебе что, моя физиономия не нравится?!.. Тебя и так трудно выносить, но это твое смирение…» Ух, какой взгляд… В заключительной сцене первого действия — разговор со Сципионом — душевно прозвучал монолог об одиночестве… Короче, в антракте мы дружно решили, что В.В. явно в ударе.
        Второе действие. Молитва Калигуле-Венере — В.В. послал воздушный поцелуй кому-то из расходившихся зрителей. Веселенькое начало… Затем бедный Керея (Борисов) еле устоял на ногах от бурных объятий Калигулы. Словом, энергия била ключом. Но в целом сцена осталась за Бочей. В.В. развернулся после — в монологе — «Ты решил быть логичным, идиот!» — это было сказано с таким глубоким чувством, что просто сил не было это слушать, зная финал… Очень хотелось его оттуда вытянуть. Приходили на ум пастернаковские строчки: «И тут кончается искусство и дышит почва и судьба…» И самое интересное, что именно сегодня он был на грани — вот уж поистине — быть или не быть… Он прекрасно все понял — понял, к какому концу он идет, понял, что остается один… Ломает его почти шекспировская (как замечено Соколовой) фраза — «но если бы мертвецы зашевелились под лучами солнца, убийства от этого не ушли бы под землю…» И ведь выбора-то у тебя нет — тебе противостоит безнадежная трясина, на тупости которой строят свое величие закосневшие в сонном, мертвом могуществе боги-идолы — и не тебе возвращаться в ряды сторонников семьи и добродетели, если ты уже бросил им вызов… «Безграничная логика, безграничная верность своей судьбе…» — начинает он убеждать себя — и с какой улыбкой, с какой иронией надвигал он очки на прекрасные, огромные, измученные, темные до черноты глаза — целая пантомима. В сцене состязания поэтов В.В. слегка оживился (очень удачно вставлена она в спектакль, чтобы дать ему небольшую подзарядку перед финалом).
        Во втором действии была еще одна замечательная сцена — последнее объяснение с Кереей. Я уже говорила, что присутствие Ванина в зале очень благотворно сказалось на игре В.В. Движения его были сильными, но точными, пластика — изумительной. Но в данном случае благодаря Ванину он просто «вытянул» сцену, которая до этого категорически «не шла». Сначала В.В. просто дурачился и пытался ужимками и блеющим голосом («почему ты хочешь меня "уби-и-и-ить?!"») хоть как-то расшевелить железобетонного актера (Борисова-Керею). Потом В.В. стал изображать монумент в наполеоновской позе с рубленым профилем, гордо поднятой головой и величественным профилем. Но этот «поединок двух монументов» был явно не в пользу В.В., живая натура которого просто не выдерживала этой мертвенной позы. И вот, когда Керея выдавил из себя таким героическим голосом: «Я так думаю, и за мной придут другие!!!», — что В.В. просто поморщился и резко вскинул голову: «Так ты должен верить в высокие идеалы, Керея?!» — его взгляд, режущий как бритва, был устремлен прямо на А.С. Не знаю, чем тот ему ответил — но всякое императорское выражение быстро соскользнуло с лица В.В., сменившись растерянной улыбкой, и глаза быстро скользнули вниз. Потом он очень осторожно их поднял и очень душевно спросил: «Керея, могут ли два человека, равные духом и гордостью, хоть раз в жизни поговорить… с открытым сердцем?» И дальше произошло чудо — В.В. нашел верный тон — вся его действительная бесстрашная, хрупкая человеческая сущность выступила наружу. Он так увлекся, что забыл о пылающем в его руке списке заговорщиков и обжег пальцы. Лицо его при свете пламени казалось странно одухотворенным и красивым. Зал в недоумении метался, переводя глаза с В.В. на Борисова, не понимая, где же тот прекрасный и бесстрашный человек, с которым говорит Калигула. Наконец, В.В. обернулся к партнеру: «Смотри, во что превращается доказательство в руках императора… Ну, оцени мое могущество», — взгляд в 6-ой ряд — быстрый и резкий — выходка в стиле В.В. Словом, В.В. показал, на что он способен.
        Боча. Что я могу сказать по этому поводу. Спектакль был ее. Она играла такую богиню, такую неземную женщину, с такой нечеловеческой высшей мудростью любви — ну и что тут поделаешь, ну, любит этого идиота. Наконец я поняла смысл сцены молитвы Венере — Боча прочитала ее так здорово, что мне захотелось тоже встать на колени и помолиться «богине скорби и пляски» — и смысл реакции Цезонии после нее. Ведь из спектакля выброшен кусок пьесы, где Калигула предупреждает сенаторов, что в случае отказа разделить с ним эстетическое удовольствие их ждет смерть. Следовательно, Калигула направляет сенаторов в другую дверь, т.к. его просто довела Цезония своей молитвой. (В это очень легко поверить, глядя на нее.) Но она-то не в силах поверить свалившемуся счастью вовсе не потому, что спасла жизни сенаторов, этих ничтожеств — а потому что в нем разбудила на миг человека (ведь далее следует диалог со Сципионом насчет миллионов земных божеств и, как следствие, монолог «Ты решил быть логичным, идиот…»). В.В. и Боча оттеняли друг друга удивительно здорово. Но финал… Это был такой всплеск энергии… В последнем диалоге В.В. наконец удалось «убить в себе последнюю каплю жалости», и всем от этого стало так худо. Т.е. стало бы, если бы не Боча. Монолог «А кто тебе сказал, что я не счастлив?!.. Я обрел богоравное ясновидение одиночек…» В.В. произнес с чувством такой вырвавшейся неизвестно откуда силы. И последний императорский жест — поднятая вверх рука, жест, который раньше он проделывал в очках, превращаясь сразу из живого человека в уродливую, застывшую статую — и вот этот жест он проделал уже не скрывая лица золотыми очками — и он смотрелся ничуть не отчужденно, а очень даже органично и страшно. В этот момент я перевела глаза на Бочу. Н-да… Оба они друг друга стоили. Она не только понимала все, она была выше его в своей высшей мудрости любви, высшей и святой мудрости какого-то гуманизма. Она выслушивала уверения Калигулы в том, что он как никогда счастлив и свободен, с такой иронией — не от издевки, от сознания своей правоты. Она могла бы повторить все, что говорила в начале вернувшемуся из 3-х дневного скитания Калигуле: «Ты не сможешь сделать так, чтобы прекрасное лицо стало безобразным, ты не сможешь уничтожить любовь…» Она стояла живым символом той силы, которую ему не удалось уничтожить в себе — потому что это его сущность. И поэтому она была обречена и прекрасно понимала это, лучше, чем он — с какой улыбкой бросила она ему: «Ты меня не прогонишь…» — ни мольбы, ни просьбы, ни сомнения — неприкрытая уверенность торжества. И последняя ее фраза так пригвоздила В.В. к полу, что он даже не нашелся, что ей противопоставить. («Убийством ничего нельзя решить!») Н-да, что называется, Боча действительно умерла на сцене (9-го она пыталась чуть ли не задушить Калигулу, благо он был совсем не против). Последний акт логического волеизъявления свободной личности совершенно добил В.В. Он совершенно спокойно не пошел, а просто провалился назад, в темноту — молча, без единого стона — как будто ему сразу перекрыли воздух, в два прыжка он пересек сцену и вдруг бросился к трубе, стоявшей на краю у правой двери — В.В. подлетел где-то на метр, ударив кулаком по ее верху так, что весь зал вздрогнул — причем движение было таким неестественно быстрым, что в неярком световом круге было заметно только движение, чудовищное усилие. И потом, выложившись в этом броске, медленно пошел к центру, опустился на пол, спиной к зрителю и сжался в комочек. «Н-да, — сказала Соколова, — меньше нужно убивать любимых женщин.» Я подумала, что он уже не поднимется. Но все-таки поднялся. А впереди был еще финал. Мне уже заранее стало страшно. Страшно, естественно, за него. Я ни о чем не могла думать, как о темпе и ритме. Н-да, ни одного одинакового текста финала за 5 прогонов в исполнении В.В. я просто не помню. Текст снова пошел скачками в вольном изложении (В.В. очень хотелось перепрыгнуть через фразу о том, что он боится конца — пришлось вернуться). Но это выглядело естественно — фразы наплывали пластами, как бы в бреду — Калигула был слишком потрясен содеянным и ему было не до дикции. Сложилось впечатление, что временами он увлекался, забывая о наступающей отдаленными раскатами фонограмме — а временами нажимал на темп. И все же успел — почти — не считая полторы фразы. Зато последние аккорды — выстрелы в финале прозвучали хоть как-то на месте — и гибель Калигулы под эти выстрелы — пластически безупречно и как никогда остро. Но ощущения наступившей катастрофы у меня не было — его гибель немного сняла напряжение, и потом вид сенаторов, ворвавшихся во дворец, когда все уже было кончено, свидетельствовал о том, что усилия Калигулы не пропали даром и брошенные им семена не пропадут втуне — хотя бы одного человека — 1-ого заговорщика он научил быть свободным… А Леша Мамонтов — у него был такой вид, словно он является свидетелем конца света — для него, одного из заговорщиков, с человеком, лежавшим посреди сцены, были связаны какие-то основы бытия, без которых он не представлял жизни.
        Вообще, сенаторы заслуживают особого описания. Но сначала о Геликоне (Китаеве) — он играл просто здорово — глядя на него и Бочу, в голову недогадливому зрителю невольно приходила мысль, что все лучшее и светлое в этом мире почему-то на стороне этого сумасшедшего (я имею в виду В.В.) и почему-то поддерживает его. Я думаю, что это не случайно. Я так думаю, что и сама концепция роли Геликона, как она сделана в спектакле (в пьесе-то он просто верный служака, независимый, правда, но особой независимостью добровольных рабов) тоже отнюдь не случайна. Я бы не поверила, что человек может убедительно доказать мне возможность перехода от самого издевательского скепсиса 20 века (Древний Рим здесь ни при чем) до самой высокой духовности, не противоречащей пониманию реальных основ жизни — и все это за 3 часа сценического времени. Но ведь 17 июня я видела «Мольера»… Словом, задача перед молодым актером стояла труднейшая, и выполнить ее мог лишь человек, глубоко понимающий сущность Ю-З, человек, зараженный его атмосферой. Что ж, еще одно открытие В.Р. на этих подмостках. Он рос еще ранее — от прогона к прогону. 10-го он так увлекся ко 2-му действию, что чуть не раздавил бедного Борисова дверью — он захлопнул ее перед носом Кереи истинно императорским жестом. И совершенно логично, что к концу он решил просто не сдаваться. У стены он встал в такой защитно-нападающей позе, слегка подпрыгивая от распиравшей его энергии, что сенаторы-заговорщики просто растерялись. Пришлось ему самому броситься на них, чтобы хоть как-то вернуть им способность действовать… Эх, император, император… Очень жаль, что любви тебе недостаточно.
        Среди заговорщиков здорово выделялся 1-ый сенатор — он пришел в театр с женой или любимой девушкой — он старался из последних сил — голос у него дрожал, на глазах выступали слезы, и, когда он призывал зал, стало ясно, что зовет он их на борьбу с тираном, т.к. его разбуженная гордость не может примириться с постоянным унижением, а не на защиту идеалов семьи и добродетели. Вернее, в молодом запале он просто еще не видит границы… Он состроил такую мучительную гримасу, что внутри что-то заныло. А в сцене внезапного ареста сенаторов во 2-м действии он с таким достоинством отшвырнул от себя Геликона, пытавшегося вытолкнуть его на сцену, что обиженный Геликон выплеснул все свое возмущение на Мамонтове. Несчастный Леша пролетел полсцены, на ходу поворачиваясь вокруг своей оси. 1-ый заговорщик так увлеченно произнес свой монолог о том, что Калигула заставляет думать, что проглотил мамонтовскую реплику, совершенно на нее не отреагировав, за что и получил в ответ тарелкинским голосом: «Уже три года!..» — от Леши, естественно. Но вершиной всего была сцена состязания поэтов — здесь всегда кто-нибудь что-нибудь да выдает. Читавший стихи последним наш герой, совершенно не думая ни о своей участи, ни о наказании — «Желанна смерть!!!» — как из пушки выстрелил он совершенно уничтожающим тоном. В.В. от такого выстрела эмоций отлетел на полметра, осторожно выглянул из-за трубы, уставившись вопросительно на не в меру расходившегося сенатора. «…Так говорит преданье», — продолжил заговорщик. «А-а-а…» — В.В., опустив голову, как человек, выслушивающий приговор — и слушать не хочется, да вроде время тянется — медленно пошел к краю сцены… Медленно и обреченно… Между тем, пылкий заговорщик продолжал клеймить мировое зло в лице Калигулы с неменьшим жаром. Закончив, он смерил В.В. уничтожающим взглядом, гордо подняв голову, он с достоинством прошествовал к другому концу сцены… В.В. совершенно ошарашенно проводил его взглядом и под конец вспомнил про свисток. Но его красочные трели, достойные футбольного фаната, уже не имели значения — поле боя осталось за заговорщиком. Вообще же, когда не перегибает палку, молодой актер играет довольно неплохо — умеет не фальшиво произносить героические монологи — не теряя мальчишеской непосредственности. В нем есть какое-то обаяние, которое чувствует и В.В., «определивший» его (разумеется, без помощи Камю) добродушно-ироничной фразой — «Ой, какой злой...» Говорят, что этот мальчик похож на Него. Т.е. на Ванина. Что-то есть во взгляде (но не в движениях), особенно когда в сцене внезапного ареста он смотрит на свет, подняв голову, и мучительно выжимает из себя первые добрые слова о Калигуле… Говорят (и даже Соколова), что эта роль потом перейдет к Ванину. Мне кажется, этого безусловно делать нельзя. Сломается вся концепция пьесы. Сейчас у нее, безусловно, один центр — В.В. Но если слова о рушащихся устоях будет произносить не зеленый мальчишка с романтическими представлениями о героизме, а человек мыслящий и не менее сильный, чем Калигула… Н-да, тогда сила, противостоящая Калигуле, перестанет быть болотом, она обретет вполне реальные очертания и столкновение двух центров (Керея, конечно, не в счет, у меня нет даже тени сомнения в том, кто будет истинным предводителем заговорщиков) станет просто неизбежным. А поединок во время состязания поэтов?! Страшную магнетическую силу ванинского взгляда я помню еще со времен «Гамлета» 25 числа, когда Лаэрт обвел глазами зал перед тем, как схватить В.В. за горло. Н-да. А ведь у бедного императора совсем сил нет и так после одного спектакля «Калигулы», сыгранного в полную силу (а по другому не умеем).
        Словом, это будет нечто такое… С выносом тела в финале. Нет, пусть все будет так, как есть.
        Кроме того, нельзя не замолвить слова о Леше Мамонтове. С ним вообще что-то случилось. Наверное, что-то очень хорошее. Но радость просто его распирала. И ему так хотелось ей поделиться с остальными… «Леше явно не дают покоя лавры Гришечкина», — сказала по этому поводу Юля. Но, я думаю, это ему не грозит. Благодаря врожденному чувству вкуса, что ли. По крайней мере, он допустил только одну слишком смелую выходку — да и то она не находилась в противоречии с общим настроем сцены. Это было в знаменитой сцене состязания поэтов, которой я не устаю восхищаться — здорово сделано. Леша долго распевал на разные лады слово «сме-е-ерть», после свистка В.В., приглашающего к началу, он долго не решался, потом неуверенно спросил: «Я, да?» Потом, тяжело вздохнув, предупредил — «Ну я… белым стихом…» и дальше пошел, еле сдерживая распирающее его вдохновение… Зал лежал то есть совершенно, так что В.В. еле перекрыл хохот своим свистом. В ответ на это Леша, ничуть не смутившись, заявил: «Вовремя, Романыч дальше не написал». Но тут явился Писаревский, который начал замогильным голосом: «Пусть меня осудит тот, кто тайну смерти зная, не в силах эту тайну произнесть…» И вдруг плавно и красиво перешел в «Ангелы, на помощь!» («О, мученье, о грудь чернее смерти!») В.В. так присвистнул, что у зала заложило уши. Но т.к. зритель был свой, все так дружно прореагировали, что дом, наверное, подпрыгнул до 10 этажа. «Жалкий плагиатор!» — воскликнул Леша, возмущенный до глубины души.
        Но меня лично потряс другой его жест, когда Геликон тащит на смертную казнь бедного Кассия (М.Гройзбург), невовремя поклявшегося отдать жизнь за императора, Леша, глядя влюбленными глазами на императора, проводил его таким легкомысленным взмахом руки за спиной: «Иди, иди…» — я чуть не уползла под стул, чтобы своим неуместным хохотом не нарушать трагизма сцены… А его взгляд в финале, после гибели Калигулы — так и хотелось крикнуть — «Леша, солнышко, но как же ты стараешься…»
        Среди общего подъема только Керея всеми силами старался сохранить свою железобетонность — правда, минутами это ему не удавалось… Сципион тоже решил «постараться», но портить себе настроение из-за его рыданий просто не хотелось. Описывать прекрасный спектакль на Ю-З совершенно бесполезно — разбирая по косточкам каждого исполнителя, теряешь цельное впечатление. Остается только ощущение невозможного счастья в душе.
        Дарить цветы было некому. Т.к. все они заслуживали по целому морю букетов. Поэтому я подарила их В.Р. Он стоял у ступенек вовнутрь и, когда я подошла к нему, включили яркий свет. А мне казалось, что он сам излучает свет — у него были огромные глаза — совершенно зеленые. Обаяние этого человека просто необъяснимо — что-то мягкое, теплое просыпается в душе. Между прочим, поцеловал меня в щеку. Обратно я летела, не чувствуя под собою ног, как на крыльях. Вернувшись в проход, я прижалась спиной к той самой колонне-трубе, на которую бросился В.В. перед финалом, и принялась наблюдать пантомиму «Авилов-Ванин». Да, словами это передать невозможно. Как я уже сказала, Ванин сидел в 6-м ряду, место 3 или 4-ое. Когда после окончания спектакля оглушенные зрители попытались сообразить, живы ли они, или им это только кажется… Потом зал взорвался аплодисментами. Даже фанаты. Ванин спокойно сидел в позе мыслителя, положив подбородок на сцепленные пальцы и глядя задумчиво в даль, потупя очи долу… «Воплощенный опыт критической режиссуры», — обозвала его Соколова. [155] Тамара К. тоже еле сдвигала ладони — но по другой причине — как я подозреваю, ее просто прихлопнуло… В.В. вышел на поклон, как всегда еще не отойдя от роли, весь собранный как натянутая струна. Но выплеснувшийся на него восторг зала и очередь с букетами быстро вывели его из этого состояния и заставили улыбнуться. После третьего-четвертого вызова он уже сиял совершенно — кажется, поверил, что после стольких мучений — вот, наконец, получилось!!! Когда они все вместе, уже не пытаясь уйти, стояли под грохот аплодисментов вместе с В.Р. на заднем плане, В.В. стал искать кого-то в зале глазами. Естественно, быстро нашел — слишком выделялась на общем фоне поза Ванина. Перекрестный взгляд — полувопрос, полуудивление — «Ну?!» И в ответ — легкое пожатие плеч с соответствующей улыбкой («Сам видишь… Все прекрасно…»). Боже мой, такую улыбку на лице В.В. я видела только один раз — это была такая вспышка, такая радость — и — самое интересное — по какой-то внутренней связи точно такая же улыбка в ответ возникает на лице у Ванина…
        Ну вот, кажется, все. То есть все описать невозможно, но самые яркие отблески. После этого через 2-3 дня мы с Соколовой сподобились сходить на «Диссидента». Я во второй раз, она в первый. Фильм с довольно посредственным, неряшливо неточным сценарием превращен одним из самых — не скажу талантливых, ему эта дежурная похвала как-то не к лицу — самых современных актеров — Е.Дворжецким в мучительно-откровенную, до вскрытия нервов исповедь пропадающей творческой души. Производит в целом впечатление опускающейся на тебя железобетонной плиты. После первого просмотра меня еле откачали при помощи хорошей дозы анальгина. Ну так вот, я пишу все это, чтобы дать себе отчет в том, насколько меня «приподнял» спектакль 10-го числа. После фильма мы посидели минут 15 в задумчивости. Потом Наташа встала и сказала: «Я не верю!» — и я поняла ее без слов. Я тоже не верила в то, что людям нельзя давать надежду, что они достойны только суровой правды — а правда — это то, что они «маленькие», они «ползают». Ну не верю и все! Откуда у нас тогда эта острая тоска по невозможному! И готовность перевернуть весь мир! И вера!! И все это из-за чего — из-за «Калигулы», одной из самых мрачных пьес 20 века! Которую играли как разоблачение фашизма!
        Существуют разные мнения по поводу Ю-З «Калигулы». «Спектакль о страхе», — сказал Кирилл после прогона 6-го числа… Но мы-то видели другое — спектакль о взлете, прерванном на полпути… Его ждет своя, сложная жизнь. И много работы, и боли. И много счастья. Все это ждет и нас, фанатов, тоже. Меня это не огорчает. По крайней мере, достойно Ю-З.