От любого спектакля у меня неизбежно остается определенное эмоциональное ощущение (т.е., я, of course, [конечно (англ.) — Прим.ред.] имею в виду Ю-З). Ощущение сложное и, скорее, не цветовое, а «тепловое». Когда я пытаюсь мысленно вернуться в черный зал, услышать эту музыку — у меня внутри что-то холодеет (очень похоже на внезапное ощущение грозящей опасности, глухое, но давящее) и постепенно во всех мышцах тела накапливается неиспользованная энергия — руки начинают дрожать — но не как перед безнадежным экзаменом, а как перед дракой, губы — кривиться в какой-то жуткой усмешке, вот я уже не могу сидеть, сейчас я вскочу и буду бегать по вестибюлю, раскидывая стулья и размахивая руками… Н-да, в такую минуту мне лучше не попадаться. Впечатление очень странное. Я вообще отличаюсь некоторой эмоциональной глухотой. Меня невозможно «размазать по креслу», то есть я хочу сказать, что почти всегда я сохраняю «взгляд со стороны». Правда, иногда часть спектакля я не воспринимаю, но это скорее от пресыщения, чем от потрясения. «Обожглась» в истинном смысле этого слова я только один раз — на «Носорогах». Может быть, именно поэтому «Гамлет» «впечатался» в мое сознание именно в том образе, который был создан на сцене 25 мая. 29-го — это было уже почти «мимо». 3 апреля[120] — я не восприняла спектакль как цельный образ — он показался мне слишком сложной полифонией — возникло даже некоторое чувство отчуждения. Я подумала, вернее, ощутила, что это, несомненно, что-то выдающееся, но мне этого не понять. Мне не понять этой атмосферы движения в жестком ритме, смеха, истерического смеха в красном цвете, как бы сошедшего с картин Босха, этой бешеной скорости исступления, с которой развивается действие, мне не понять странной пропасти между тем, какими должны быть герои, судя по их словам и действиям, и тем, какими я их вижу (особенно Король, воплощенная мудрость и нежность до конца). Но это все не то. Главное, что меня оттолкнуло и озадачило — это масштаб личностей, которых я увидела на сцене. Ведь чтобы разобраться в каждом из них — жизни не хватит… Клавдий — ого-го-го, Лаэрт, Офелия (впервые вижу, чтобы сумасшествие изображали как постижение высшего разума, как причастность к тайне небесной. Но, как ни странно, недавно я просматривала конспекты лекций Гуревича А.Я. о средневековом миросозерцании [121] и обнаружила, что концепция Беляковича, оказывается, глубоко исторична. Разбирая причины средневекового преклонения перед юродивыми, особенно на Руси, Гуревич объяснял это тем, что люди видели в сумасшествии наказание, кару за дерзость разума и воли, преступивших установленные границы и узнавших что-то такое, что не дано, нельзя знать смертным, как не дано никому вернуться из мира иного — граница жизни и смерти должна быть нерушима. Человека, узнавшего страшную тайну, Высший разум карает не смертью, но отрешением от людей, которые отныне не могут понять его — отныне, находясь среди живых, человек как бы принадлежит уже другому миру. Поэтому Гамлет совершенно естественно защищается от мира, притворяясь сумасшедшим). Что же до самого Гамлета… мне сказать здесь что-либо трудно, т.к. мы просто были оглушены, настолько неожиданным оказался этот «разочарованный философ» по единодушному приговору советской лит. критики. Появление на сцене не философа, рассуждающего о действии и намерениях, а бойца, и, в то же время, человека, доведенного до крайности — интересное явление для историков социальной психологии. До 3-го апреля я встречалась с Гамлетом 2 раза. Один раз в порядке школьной программы. Но все же я не буду его сбрасывать со счетов, т.к. детская память самая цепкая. Так вот, я отлично помню, как тогда меня поразили слова Фортинбраса о том, что погибшему Гамлету следует воздать почести как воину. Заметим при этом, что я не читала тогда ни Белинского, [122] ни Полевого, [123] ни тем более Аникста,[124] так что глубокое убеждение в том, что Гамлет и борьба «две вещи несовместные» было вполне искренним. (Что поделаешь, мое сердце тогда занимали Спартак и Овод.)
3-го же апреля на могиле Гамлета неизбежно должен был прозвучать военный салют, и ряды суровых воинов со склоненными головами просто-таки обязаны были восхищенно преклониться перед этим человеком… В ранней юности мы часто спорили о праве человека — борца, революционера, политического деятеля — на «активный гуманизм», т.е. на право взять на себя ответственность за кровь. В наших спорах я логически понимала правоту «пассивного гуманизма», но ненавидела его. Видимо, потому, что все мои любимые исторические деятели преступили этот принцип. Ну что же, вот и разгадка… «Блистательный Авилов», который как молния носился по сцене, разрешил ее одной фразой: «Я сам отвечу за эту кровь»… Так что все последующее я воспринимала, откровенно «любуясь». Даже заключительную канонаду я восприняла как салют, «на ура!» (особенности зала в Олимпийской деревне). Правда, было жалко Клавдия. Лаэрта — нет, Лаэрта я вообще решила как-то поскорее затушевать в качестве вероломного подлеца… И все же не выходила из головы одна сцена. Уже тогда я почувствовала что-то явно не шекспировское, но засомневалась. Затем я «проглотила» оба перевода, посмотрела эту сцену в Ленкоме, где она дана по Шекспиру, и я поняла, что не ошиблась. Эта сцена — встреча Лаэрта и Гамлета во время похорон Офелии. И другой делает ее именно поведение Гамлета — никакой бравады, никакого возмущения «громкой» скорбью Лаэрта, просто человеческое участие, которое опирается на осознание своей вины. В один момент куда-то пропадает жуткий до хрипоты голос Авилова. Вместо этого — очень нежным, грудным голосом: «К его услугам я, принц Гамлет Датский…» Я, человек, познавший подобное горе, страдающий из-за подобного преступления, я, только я могу понять тебя… Яркий свет прожектора и улыбка… Жуткая пауза. — Боже мой, сейчас он поверит и забудет про Клавдия, боже мой… И вдруг — резкий рывок Ванина… Несколько секунд мы с Ленкой считали В.В. безвременно погибшим. Но дело не в силе броска (кстати, такое я видела действительно один раз…). Дело в противоречии искреннего обращения Гамлета (последняя надежда) и в реакции на него. Чувство «благоговейного ужаса» не покидает меня до сих пор. В удивлении перед этой великой загадкой я покинула зрительный зал… Не надеясь, что мне когда-нибудь еще придется увидеть Юго-Западного «Гамлета», я все никак не могла успокоиться. Я стала запоем читать и выписывать Шекспира. Это-то меня затянуло еще глубже — живые картины просто вставали перед глазами. Тогда я стала читать о Шекспире. Но, кроме нескольких здравых мыслей Аникста и Гордона Крэга[125], это мне ничего не дало для понимания того «Гамлета», которого я видела. Впрочем, когда я узнала, что 25-го Ю-З, возвернувшись с неудачных гастролей в Тюмени, дает «Гамлета», я почувствовала острую тревогу. И только тут я поняла, какого нравственного напряжения стоил мне спектакль — не просто зрелище — но своего рода испытание, когда «покров земного чувства снят», и к тому же
В подлинности голой лежат деянья наши
Без прикрас. И мы должны
На очной ставке с прошлым держать ответ…
Поэтому, сказать по правде, я не испытывала ни дикого восторга при мысли, что я все-таки попаду, ни дрожи и ужаса при мысли, что, вероятнее всего, все-таки не попаду. Впрочем, во время «ловли билетика» все чувства невольно притупляются и желания отступают, кроме одного…
Но чудо все-таки свершилось. Я попала, благодаря любезности американцев, которые были так добры, что не явились на спектакль. Да здравствует новое мышление!!! Я опустилась, не чувствуя ног, рядом с Катей в 1-м ряду, у заветной колонны. И, странное дело, как только погас свет и прозвучали первые аккорды, я окунулась с головой в этот страшный и загадочный мир, позабыв все билетные баталии. С радостью несказанной проводила я взглядом сияющего В.Р. с еще более сияющей Уромовой под руку, даже сверкающая, как масляничный блин, физиономия Черняка у меня не вызвала раздражения. Но вот улыбка Ванина — н-да… он подпрыгивал на месте, как молодая пантера, странно сосредоточенный, и чему-то улыбался внутри себя. ...Я почувствовала какой-то дикий восторг. Последнее, впрочем, ненадолго — как только я натолкнулась на мраморное лицо Бадаковой с застывшим на нем выражением глубокой скорби — весь мой восторг тут же улетучился. Но вот появился Гамлет — застыл на секунду в луче прожектора и криво ухмыльнулся, окинув взглядом всю не в меру веселую компанию. «Н-да, туго тебе придется...» — подумала я. Но могла ли я, наивная, предполагать, что через несколько минут я не узнаю Гамлета, не узнаю никого из них. Комок в горле у меня встал буквально с первой фразы — Гамлет бесподобно ответил на бурные увещевания Гертруды: «Так мир устроен…» При этом у него был взгляд, который Оля называет «как у графа Калиостро», а я наблюдала в «Господине оформителе» во время первого посещения Пл.Андр. Ани. Мой любимый монолог «Не кажется, сударыня, а есть…» я с удивлением глазела на В.В., забыв обо всем на свете, даже о Беляковиче. Кстати, воспользовавшись тем, что сидела я в первом ряду, и как раз с нужной стороны, я наблюдала, как меняется лицо Гамлета во время монолога Клавдия «Похвально, что память об отце…» Боже мой, нечто подобное я видела только в финальной сцене «Господина оформителя». На лице В.В. сменилось 50 выражений — от боли до презрительной улыбки. И одновременно внутри меня кто-то нажимал на клавиши… Но вот герои один за другим покидают сцену (очень сердечно посмотрел Лаэрт на Гамлета, бр-р-р), а я, ничего не понимая, пытаюсь все же разобраться, где же тот решительный Гамлет, который раскидывал всех по сцене и не знал никаких сомнений… Но вот у левой колонны вспыхивает светлый круг, и Гамлет произносит твердо, как из пулемета: «О, если б это тело, плоть моя, могло исчезнуть, сгинуть, испариться…» Ну вот, подумала я, сейчас все встанет на свои места… В этот самый момент быстрый и хлесткий поток слов прервался, Гамлет взялся рукой за голову, и, совершенно позабыв про то, что на дворе 20-е столетие, спросил дрогнувшим голосом кого-то выше 7-го ряда: «Как это все могло произойти? Два месяца, как умер, двух не будет…» Господи, да он же плачет!!! Кто?!! Гамлет? Авилов?! Постой-ка, ну ладно, я верю, женщины — мерзавки, я понимаю — обидно, больно, но успокойся, только успокойся, я же не могу на это смотреть!!! Тут, слава богу, явился Горацио. Писаревский давно так скверно не играл и стоял совершенным столбом, так что Гамлет повисел на нем некоторое время, а затем нехотя сполз вниз, но ситуация несколько разрядилась, правда, ненадолго. Но все же один светлый момент был — прощание Лаэрта с Офелией. Я с изумлением смотрела, как Ванин и Бадакова легко подкалывают друг друга, слегка поддевая, но не издеваясь. На душе у меня после этой, в общем-то, веселой сцены, было что-то теплое и пушистое. Интересно, можно ли любить свою сестру «лишь так, как любят ангела больного…»? Потом стало совсем худо — явился призрак. В.В. поднялся после беседы с ним (прямо у моих ног) такой измученный и надломленный, что мне стало страшно. А когда он не мог договорить «порвалась дней связующая нить…», т.к. ему мешали рыдания, я просто не знала, куда мне деться. Я почувствовала черную, ножевую ярость и почувствовала совсем рядом. Виной этому были две дамы, обсуждавшие, по-видимому, политическое устройство Таити, под носом у В.В. (сумасшедшие). В.В. стал «поглядывать»… Дамы — хоть бы что, а мне стало дурно… Но злость пошла В.В. на пользу — рыдания закончились, и роль стала выравниваться. Поэтому в 1-ом действии я оценила две замечательные сцены — встреча Розенкранца и Гильденстерна с Гамлетом — без надрыва, без издевки, без презрения, как 3-го апреля — он искренне был им рад, он спорил с ними, но готов был простить им все, даже их напыщенную глупость — потому что они друзья, на них можно опереться и не сорваться в эту бездну… Все это продолжалось до фразы «Мы будем следовать за вами неотступно». В.В. вздрогнул, обернулся и произнес действительно великолепно: «Нет-нет, зачем же?..» — а точнее было бы — «За что же?»… «Мои слуги в последнее время и так слишком заботливо за мной смотрят…»
В этом месте дамы дружно издали нечленораздельный презрительный вопль, прервав В.В. на полуслове. Он посмотрел на них так красноречиво, что «вверг бы грешных в бездну, чистых — в ужас». Но — не подействовало. Поэтому в пьесу пришлось ввести незапланированный монолог: «Если вам не нравится, можете убираться к черту». Это было в сцене мышеловки. Я приготовилась внимать Гришечкину, т.к. очень люблю его в этой роли, но вдруг почувствовала толчок в спину и увидела оборачивающуюся Катю. Какая-то сила заставила и меня обернуться. Я увидела в потемках два размазанных по стене лица и В.В. в «наступательной позе». (Видимо, позаимствованной у шпаны замоскворецкой во время драки в детстве.) Мне стало очень хорошо, и поэтому про мышеловку я не могу ничего сказать. Счастье еще, что я успела вовремя обернуться (бог уберег). Но зато в первом действии я оценила еще один замечательный эпизод — объяснение с Офелией. Это было так сильно сделано и такими скромными средствами, что просто захватывало дух. Я очень хорошо помню эту сцену 3 апреля. Это было что-то ужасное — на Надю, почему-то, выплеснулся (совершенно незаслуженно) такой заряд ярости, что я чуть не вскрикнула, когда в конце В.В. бросился на нее и несколько раз повернул, я чуть не бросилась ей на помощь. Теперь же — никакого крика, никакого хрипа и яростных размахиваний руками. До фразы Офелии: «Принц, у меня от вас есть подношенья», — В.В. просто светился — не просто от любви или нежности — ведь в этой женщине его надежда и его спасение! Потом удивление, почти ужас — «Да полно… Я ничего вам не дарил…» И дальше — без надрыва, без истерик — человек убеждается, что предположение не было ошибкой — в его глухих репликах та бездна отчаянья, когда мучительно и больно человек вместе с последней надеждой хоронит себя… Очень страшно прозвучала фраза: «Где ваш отец?» — и потом — «Так велите, чтоб за ним запирали покрепче…» — без угрозы, но с иронией… Н-да — сильно… Вследствие этого я была к перерыву как выжатый лимон, я не могла больше физически сидеть на 1-ом ряду и при первой же возможности пересела к осветителям вместе с японцем, снимавшим спектакль.С должным восхищением я прослушала «Ангелы, на помощь» и подумала, что Клавдий выше Гамлета, т.к. он мудрее, он понимает роковую власть судьбы и к тому же сам осудил себя…
В сцене объяснения Гамлета и Гертруды поле боя осталось за Гертрудой…
Но вот изумительная сцена отправки Гамлета в Англию. Я случайно посмотрела на Беляковича в луче прожектора, и у меня внутри все сжалось от присутствия этой огромной силы и власти. Клавдий так разбрасывал вокруг себя всех приближенных, что можно было подумать, словно энергия в нем не может удержаться и выплескивается наружу. Я не могла понять, как Гамлет может противостоять этой глыбе, этому нечеловеческому давлению — мне кажется, это потому, что он не принимает удары в лоб — его сумасшествие сыграло ему хорошую службу — удары Клавдия падают по касательной из-за беспощадных, двусмысленных ответов Гамлета. Но, боже мой, ему ведь это дается нелегко — такое мучительное напряжение воли. И вот, наконец, Клавдий решает сбросить маску: «Ты в Англию немедленно отбудешь… Для сбора недовыплаченной дани». Вот и все. Последняя грань позади. Приговор произнесен в глаза и нет возврата… Вся бравада мигом слетает с Гамлета — не от страха, просто он принимает открытый бой на равных… «Когда?» — чуть хрипловатый от волнения, но ровный, приглушенный голос. И чуть позже: «Так значит в Англию корабль плывет… Ну в Англию, так в Англию!» (Браво, В.В.! Правда, Шекспир тут ни при чем…) Однако, старика Вильяма ждало еще более страшное потрясение… Я уже было подумала, что этот «Гамлет» действительно, как писала З.В., [126] может называться «Клавдий», но я поспешила с выводами… Я очень остро восприняла сцену сумасшествия Офелии. 29-го я выключилась совершенно после того, как Надя произнесла несколько фраз, глядя пронзительным взглядом мне в глаза… И вдруг, когда на краткий миг Офелии удалось прорваться сквозь мерзкий хор, заслоняющий ее от людей: «…Надо бы предупредить брата…», — мысль о Лаэрте пронзила меня, как игла. Господи, что же будет?! Действительность же превзошла все мои предчувствия… С того момента, как Лаэрт ворвался на сцену, я, не мигая, ловила каждое его слово, и это меня вытянуло. В сцене сговора Клавдия и Лаэрта весь зал был «готов», то есть абсолютно. А всему виной перестановка одной фразы, допущенная Ваниным. «Лаэрт — единственный свободный человек в Эльсиноре», — сказала Оля. Да, и к тому же очень сильный. Мысль о параллельности судеб Лаэрта и Гамлета я прочла у Аникста («Шекспир — ремесло драматурга»), который писал, что тонкость интриги у Шекспира состоит в том, что побочная линия как бы дублирует на более низком уровне главную. Так, рядом с Гамлетом — Шекспир создает второго Гамлета. Не знаю, может быть, у Шекспира это и было предусмотрено как «побочная ветвь», но, положа руку на сердце, в данном случае побочная линия захлестнула главную. «О, мерзостный король, верни отца мне!» Достойно, прямо и смело. Я с ужасом смотрела на неестественно спокойного Беляковича — как он выдержит эту лавину. Но лавина была впереди — Офелия — единственная радость, надежда, вера — вернее даже не она сама, а ее блуждающий призрак. Забыв свой гнев, Лаэрт бросается к ней с нежностью, но она ускользает, как тень. Эта сцена сделана просто по живому иглой… Но как Лаэрт поднимается после исчезновения Офелии — это не разбитый Гамлет, это раненый зверь, распрямившийся для прыжка. Для него не существует ничего в этой перевернувшейся действительности — и вот в своей борьбе надо отдать последнее, что осталось — свою гордость, свою свободу, отдать для службы ненавистному злу, безжалостно перешагнуть через себя в этом безжалостном мире,
Где прямодушье простотой слывет,
А доброта прислуживает злу. [127]
Действие этой сцены было подобно взрыву. Я, не отрываясь, смотрела на Ванина и ни разу не посмотрела на Беляковича. Вероятно, это-то меня и спасло. «Итак, вот сейчас вернулся Гамлет. Чем вы докажете, что дорог вам отец?» — «Увижу — глотку перерву…» Далее следует длинный пассаж Клавдия о том, что «мы привязанности сами рвем», но натолкнувшись на пристальный и все понимающий взгляд Лаэрта, Клавдий понимает, что перед ним не Гамлет, перед которым он разглагольствовал о смерти отца на тему «Так быть должно…» и, быстро сократив монолог, резко задает ему вопрос о решимости действовать. Лаэрт молчит, глаза его широко открыты и умоляюще смотрят вверх… Тогда Клавдий переходит к сцене с рапирами и ждет от Лаэрта традиционной фразы: «Кой-чем вдобавок смажу острие». Лаэрт молчит и тоже чего-то ждет. И тогда Клавдий в вопросительной форме включает в разговор последнюю свою фразу в диалоге, которая должна была увенчать уже состоявшееся соглашение: «Так за отца сквитаетесь вы вскоре?..» — и дальше, как гром — страшное и обреченное — «Скви-та-юсь?..» Да, это все, что тебе остается после гибели отца и потери Офелии. Чуда не будет, вернись к реальности, Лаэрт. И Лаэрт бросается стремглав в ту же пропасть — наконец звучат слова об острие. Но вдруг его прерывает приступ адского смеха — Король не в силах сдержать радости по поводу своей победы, которая далась так нелегко… «Милорд!» — угрожающе-спокойным тоном останавливает его Лаэрт (не спеши радоваться, я еще не сломлен и очень многое могу…). Смех обрывается на высокой ноте. И тут входит Гертруда с известием о смерти Офелии… И Клавдий, и Лаэрт, сразу согнувшийся пополам, тонут в темноте. У меня до сих пор в ушах стоит дикий крик Клавдия: «Гертруда, Гертруда…» — крик ужаса, ужаса перед тем, что Лаэрт, которому в этом мире нечего уже терять, сейчас просто разорвет его… Но Лаэрту уже не до Клавдия… Во рту было очень сухо и сердце бешено колотилось, когда у правой колонны живым огнем блеснули рассыпавшиеся золотые волосы… В первый раз я оценила идею Крэга, придумавшего для Гамлета золотой костюм, чтобы он выделялся как лучик света среди мрачных, давящих декораций и уродливых фигур придворных. [128] Господи, какой вздох облегчения исторгло появление В.В. у всего зала. Если бы не сцена с могильщиками — кое-кого бы пришлось выносить. Тем более, что В.В. прошел это место очень здорово, поскольку ревность всегда вызывает у него вдохновение. Это-то и помогло ему выдержать сцену встречи с Лаэртом на кладбище, которую я, честно говоря, дожидалась с содроганием.
Ванин двинулся к несчастному В.В. с таким достоинством и с такой угрожающей гибкостью неуемной силы, что мне стало очень страшно. И В.В. выбрал единственно возможный вариант — в ослепительно-ярком, обнажающем луче прожектора он шагнул с улыбкой навстречу Ванину… Резкий толчок прижал его обратно к стене, и он сильно ударился головой, но не прекратил борьбы. Еще я помню взгляд Ванина, которым он обвел зал, как бы черпая силы для того, чтобы перешагнуть через эту улыбку… В.В., кажется, понял, что ему предстоит, и максимально собрался в комочек. И тут я поняла что значит «быть размазанным по стенке». Я получила такой мощный и целенаправленный удар — как ни странно, на «быть или не быть». 3 апреля мне этот монолог совершенно не понравился и показался «притянутым за уши», хотя, по общему мнению, В.В. в этот день был «в ударе». Поэтому, когда прозвучали первые слова, я инстинктивно свернулась в комочек… В то же время я с удивлением наблюдала, как зрители первых рядов медленно уклоняются в разные стороны, как по команде «Ложись!» Сидевший рядом со мной японец продолжал добросовестно снимать. Но вот В.В., горестным тоном вопрошавший, «достойно ли склоняться под ударами судьбы, иль стоит оказать сопротивленье», вдруг улыбнулся, откинул со лба челку и совершенно другим тоном проговорил: «Вот и разгадка…» В этот момент на шею мне накинули грубый шпагат, который обычно используется при плетении. Я хотела убрать его с шеи, но не могла отвести глаза от взгляда В.В. Между тем, шпагат стал медленно затягиваться, но было уже поздно, и я постаралась об этом не думать. И тут я поняла, что В.В. себя заживо хоронит, звучные философские стихи пронеслись как-то мимо. Просто смотревший на меня в упор человек, деятельная натура которого не могла примириться с мыслью о смерти, внутренне переживал свой конец, он выносил приговор себе, своей загубленной молодой жизни, переступая через последний порог… Шпагат затянулся максимально, сцена исчезла перед моими глазами в какой-то серой пелене, осталась только яркая вспышка света и в ней — жуткие видения иного мира — «Какие сны приснятся в этом сне…» Сил у меня больше не было, и вдруг В.В. обессиленно согнулся пополам и опустил, наконец, глаза... Вот уж, воистину, «посмотрела на красивого человека», да еще перед лицом смерти — и от этого еще более прекрасного. Н-да, Виктор Васильевич. Первым делом я схватилась за горло, но шпагата не было, был тоненький волосок, лежавший на шее. Я кинулась искать его сзади, забыв, где я нахожусь, и повернувшись спиной к сцене. Но на стене ничего не было. К тому же я была одна — японец сидел на соседнем кресле, схватившись за голову руками. Камера была выключена… А на сцене в это время начиналась дуэль. Этот эпизод вообще поставлен бесподобно Беляковичем, во всяком случае, я ничего подобного не помню. Меня вернул к жизни жуткий смех В.Р. и голос В.В. Я просто его не узнала… Он таким голосом просил у Ванина прощения за нанесенное оскорбление, даже не просил, а умолял… «Вы надо мной смеетесь, принц?» — «Жизнью клянусь, нет…» Это было сказано таким голосом, каким обращаются только к брату, самому близкому человеку и в самом тяжелом положении. Тут я изумленно перевела взгляд на Ванина и поняла, в чем дело… Да, быть врагом ТАКОГО Лаэрта и умереть от руки такого Лаэрта очень не сладко… Ванин стоял, как воплощенный образ страшного суда, сама честь и само достоинство обрушили свой гнев на голову бедного Гамлета. Лаэрт для себя все решил, он спокоен и непреклонен, но не как глыба мрамора. В ответ на фразу «жизнью клянусь, нет…» Лаэрт грустно улыбнулся. Поздно, Гамлет, мы связаны крепче двух братьев общей участью, и ты заплатишь мне той монетой, как я того хочу, не теряй же достоинства. В.В. в ярости отчаяния так стиснул рапиру, что она сломалась в его руках. Он непонимающе посмотрел на обломки и вдруг с яростью швырнул их через всю сцену. Пока В.Р. повторял, разгуливая по сцене, условия дуэли, Колобов успел принести спортивную рапиру. Бой начался. Я помню только яростные вспышки электричества в темноте. Помню еще взгляд Виктора Васильевича, когда Клавдий предлагает ему кубок с ядом. Дело в том, что 3 апреля В.Р. с такой любовью заключил Гамлета в объятия, что тот просто не знал, как отказаться. На этот раз В.Р. стоял на ступеньках в зале и начал медленно спускаться с кубком вниз. При виде его В.В. заблаговременно, т.е. метра за 3 закричал: «Не время пить, милорд!» Однако, это не произвело ровно никакого впечатления на В.Р. Он снова нежно повис на Гамлете и сунул ему под нос кубок. Гамлету крыть было нечем, т.к. свою фразу он уже сказал. Я заметила только что-то черное, мелькнувшее во взгляде, и ушедшее вниз, как разряд молнии. Клавдия пришлось отодвинуть движением плеча…
Дуэль была такой яростной и напряженной, что, казалось, В.В. сам не верит, что он одерживает верх. Но когда пришел черед Лаэрта, он нанес такой удар, что В.В. долго поднимался с пола, держась за бедро, и только затем вспомнил, что у него ранено левое плечо. После слов: «Откуда кровь, милорд?!» я помню только Ванина. Во время смены рапир на его лице сменилось несколько выражений, но боже мой, как остро и прямо он выдержал взгляд Гамлета, прижимая к груди рапиру, которая уже не сможет защитить. И вот последняя схватка. Лаэрт просто решил не сдаваться… Он дрался за свою жизнь с такой яростью, что я была далеко не уверена в том, кто возьмет верх… Но вот уже зажегся светящийся круг в левом углу сцены. Этот луч ярко выхватил лицо Лаэрта. Две рапиры сцепились над его головой, по усталому лицу стекает пот, рука еще удерживает смерть в нескольких сантиметрах от головы, но уже дрожит… Взгляд широко открытых глаз куда-то вверх, и Ванин медленно закрывает глаза. Рука его падает, как отрубленная… Я не видела, как он согнулся от удара, т.к. совершенно оглушенная, смотрела на скрюченную по-стариковски фигуру В.В. в центре сцены. Он смотрел в одну точку и тоже не мог прийти в себя, так что на вопли умирающей Гертруды он отвечал, как автомат… И действительно, вздыхать было еще рано. Под конец Ванин сделал такой уход Лаэрта, что у меня до сих пор дрожат руки. «Ну, честный Гамлет…» — улыбка, яркий свет… «Прощу я смерть тебе свою с отцовой, ты ж мне свою, да?!» От этого «да?» я чуть не завыла на месте, но Ванину и этого было мало. Под заключительные такты музыки он потянулся к свету с диким криком: «Офелия!!» Я не помню ни смерти Клавдия, ни смерти Гамлета. Помню только, что В.В., уходя побежденным со сцены, напоследок улыбнулся фанатам: «Дальнейшее — молчанье…» Весь ужас канонады я оценила только 29-го, когда была способна еще что-то оценивать под конец…