Посмотрела вторую редакцию «Калигулы»[1]. Какая гадость! Какой бред! Какая мерзость![1a]

Насколько был прекрасен первый спектакль, настолько ужасен и отвратителен второй.

Я сидела, а в голове вертелось:

«Как тяжела эта ночь! Как страдание человеческое!!!..»

Правда, зубами я щелкала, и трясло меня, как в лихорадке... Сидела на приставных справа, вплотную к мэтру и жалела об отсутствии режиссера —

честное слово, я бы пристрелила Виктора Авилова, а вместе с ним В.Р.Б.

Какой же Вал.Ром. гад!!!!!

Он погубил прекрасный спектакль. После первой редакции хотелось плакать от слез очищения, боялась произнести слово «убью», а сейчас хочется кого-нибудь зарезать, желательно «мэтра», и хочется плакать, но уже от злости!

Я сказала девочкам: «Заказывайте “мэтру” крест и место на кладбище».

Хотелось орать на В.Р.Б.: «Вот так вот вы висите, а вот так вот, от вас наискосок, безвинно погибший Виктор Авилов»[2]. Спросит: «За что?» «Не играй такую гадость, а вы — не заставляйте его эту гадость играть!»

Ира шла со мной и говорила, что у меня в глазах мат крупными печатными буквами.

Что Вы наделали! В.А. !!!!!!

Я же теперь не буду стремиться на Ваши спектакли! Что вы наделали!

В голове бред и туман, но хочется разрядиться весьма необычным способом — сыграть Калигулу, своего императора, для девочек-фанаток, но не с кем... И со своей музыкой. Ладно, что-нибудь придумаю...

Раньше Виктор говорил, что болен, и я верила, что он болен — ТАКОЕ он играл, а теперь абсолютно здоров; скотина!!!

Уж лучше бы он умер на спектакле от разрыва сердца, чем видеть то, что я видела — ПОХОРОНЫ...

Витя добросовестно разыграл перед нами бездарь... Но ведь Вы талантливы, мэтр! Ну нельзя же так! Мы, зрители, чем провинились!!!

В течение десяти минут девочки выслушали от меня такую кучу проклятий и воплей отчаянья... Бог мой, что они подумали?!

Немного успокоился почерк, немного успокоились нервы... О, боже!..

Дай силы это пережить без особых нервов!!!..

Погибли сцены: Венера, Состязание Поэтов, разговор с Кереей, да и остальное вызывало состояние кромешного ужаса.

Что вчера видела?

Краткий курс жизнеописания Калигулы, «Жизнь двенадцати цезарей»[3].

Витя добросовестно сыграл ту глупую рецензию «Наш человек в древнем Риме»[*]. Артисты из кожи вон лезли, изображая древний Рим, забалтывали, от скорости произношения, текст и играли с абсолютно пустыми глазами.

Мэтр старался не смотреть людям в глаза. Правда, на меня он все же смотрел (интересно, какое выражение было в моих глазах, ибо лицо было каменным, я слишком хорошо его чувствовала) и досталось мне «Терпение...» А глаза у него были несчастные-пренесчастные, но жалеть Калигулу я и не собиралась. ТАКОГО не жалеют, не могла дождаться того светлого момента, когда его пристрелят...

Император не мог никак дождаться конца, под выстрелы помчался раньше, чем зажегся «круг», но умирал с наслаждением, да-а-а... Не самый класс, но ничего, терпимо, для сельской местности.

Погибла чудесная сцена поэтов. Патриции выходили читать с видом коммунистов, приговоренных к расстрелу, из боевиков отечественного производства. Император бесцветно свистел и стоял с видом: «Cкорей бы все кончилось. У-у, еще одна сцена, а я и забыл...»

Великолепен был Керея (В.Борисов). Наконец-то разыгрался Сципион. Такой душевный мальчик, плевал он и на отца, и на Калигулу — сам по себе, со своими идеями...

А Керея тоже плевал на императора, временами хотелось переименовать спектакль в «Керею»...

Цезонию Виктор придушил без особого энтузиазма, зато Мерейю травил супер-весело... Но ни малейшего раскаяния или боли, все ушло, как вода в песок!

Забавно звучали последние реплики... Примерно так: «Эта ночь тяжела... о-о... Тяжела, как страдание человеческое... Луны я не получу... Ну что ж (со вздохом)... В историю, Калигула, в историю...» (пауза секунд на пять и выстрелы).

У Виктора — вздох облегчения.

Снимала весь спектакль. Сначала не щелкала в тишине, но потом почтение к императору улетучилось — обнаглела... Ничего, потерпит!

Спектакль шел под девизом:

Главная ошибка В.Р. в том, что, заставляя артистов говорить текст быстрее, смещать акценты, он оставил музыку прежней (и по длине, и по интонации). И как только она начинает звучать — образуется провал в ритме, да вдобавок актеры вопят одно, а музыка поет другое — возникает дисбаланс, который не всякий выдержит. Происходит распад ткани спектакля.

И если раньше я никогда не слышала императора из-за мощи энергии, то теперь я его не воспринимаю, потому что просто не успеваю ничего оценить. Витенька, дорогой, родной, куды ж ты летишь!!!

/…/ Стоим, ждем. Мэтр уже в театре. К шести подошли Оксанка с приятелем-челябинцем, Оля приехала вместе с Людой (они и очередь заняли). Лом страшный. Мы к четырем подъехали — уже очередь. Благодаря Оле и Люде мы вторые. Танька с девчонкой перед нами. Она сунула нам «Жизнь 12 цезарей», про Калигулу читать. /…/ Начали пускать — администратором Гриня. На шесть — жуть что творится. Я пошла внутрь — просить за своих и Олю. Объяснила Грине, стою — жду. Тут еще четверо — с удостоверениями. Наконец, он их пустил, сосчитав. Смотрит на меня. «Ну, сколько там у тебя?» — так по-свойски спрашивает. «Трое.» Поморщился, но пустил. Я махнула, они прошли, а я ушла ждать девяти. С нами остались еще люди. Входных не было совсем. Ну что? Еще до того — приходила Лариска, отдавала снимки (с «Трактира» и «Владимира»), потом позвала выбирать «Женитьбу». Устроились с Ольгой и Ларисой у их входа на лавочке. Мимо идут Аня с Катей[4] — Лариска отдала им их долю. Они там, видно, показали всем, потому что вдруг выскочили сначала Гройзбург, а за ним — Мамонтов и с воплями: «Покажите, покажите, что у вас там», — кинулись к нам. Причем Мамонтов этак по-дружески похлопал меня по плечу. А в руках у меня фотографии его с Витей. Я не знаю, что делать, говорю — что это образцы, они выхватывают, разглядывают, восхищаются и улетают, довольные. Наташка принесла остатки мольеровских фотографий — мы забрали. Ну вот, стояли, трепались. Познакомились там с девчонками какими-то из Иркутска, что ли, не помню. Они «Оформителя» видели, т.ч… Умные, начитанные. Я потом показала одной снимки, которые с собой были. И подсказала путь — как попасть (они за нами стояли). Так оно и вышло. Теперь дальше. Ждем выхода патрициев.[5] Конца 1-го действия. Нет. Ходили слушать[6] — непонятно, вроде вот-вот. Наконец, время — девятый час. Идем туда — фон «презрения». Вернулись — дверь не открывается. Ничего не понимаем, а главное — считаем, во сколько спектакль кончится, а главное — когда кончится второй. Ужас! Бежит Лада — «Все, финал! Выстрелы!» Теперь обратный ужас — на сколько срезали? Что происходит? Выходят зрители — веселые, как после «Владимира»[7]. Потом Ольга — огромные глаза, полные слез. И сбивчиво говорит, что все порезано, мэтр придурялся, играли Камю, нет, «Жизнь 12 цезарей», что ушла доброта. И если она сделает снимки, то показать ему: «Вот два изображенья…»[8], — добавляю я. Выходит Ира, злая, готовая всех разорвать. Мои же, т.е. Оксана — бурно меня благодарит, я дергаю Олю, чтоб при них молчала, рассчитываюсь и прощаюсь с Оксаной. Потом отвлекаюсь на тех девчонок, потом догоняю Иру с Олей на дороге и выслушиваю еще вопли о спектакле. Крошка[9] слушал наши крики у порога мрачный. На девять проходим не все. Сначала мы с теми девчонками. Я сажусь последняя (Аня приносит маленький стульчик к 1-ому ряду). Образуется фанатский треугольник — я у 1-го, на 2-м Люда с кем-то, выше — Лада. А у стенки, прямо у двери[10] обнаруживаю Наталью (пустили-таки после начала). Смотрим спектакль, готовые ко всему. Называется это — «Не хочу играть и не буду». «Вы этого хотели — вы это получите.» На 1-ом спектакле Романыч отбивал им такт, когда замедляли, хлопая в ладоши. Мэтр на спектакле в сцене с патрициями сказал: «Совсем потеряли сноровку… от ритма» (прибавил себе под нос). Говорят, после 1-го матерился, так был разозлен. Зал на спектакле веселился — пошел социальный спектакль («политическую экономию» и т.д.). Актеры злились, но виду не подавали. (Не один Витя — Боча после 1-го спектакля удрала от второго букета.) «Не буду играть!» Но талант не спрячешь — т.ч. некоторые куски выбивались. В сцене с луной, к примеру, выползал механически, а потом увлекся, напредставлял, видно, — и заплакал. И так кусочками прорывалось. Т.ч. я понимаю, что для Оксаны это — что-то. Хорош был Керея — Борисов! Присвоил, наконец, текст! Он говорил всем, что он тоже любит Калигулу, но Калигула — сумасшедший, его надо остановить. Я — с этими мещанами только потому, что теряется смысл жизни. Сципион, ты — чистая душа, мне нужен такой человек, только ты и я — мы против Калигулы не из личных, не из мелких побуждений. И т.п. Керея чуть не заплакал в сцене с Калигулой, и тот принялся утешать, отчего вся сцена стала чуть не любовной. Такие не чужие люди. Здорово! Этот кусок явно выиграл. А вообще В.А. — гениальный актер даже тогда, когда ничего не играет. Финал был средний — В.А., правда, полностью произнес монолог. Пока выстрелы не раздались. Вздрогнул, заорал — «В историю, Калигула!» и т.п. Да, того, что было 9-го[11] — не будет, наверное, никогда. Хотя будет другое. Дальше. Боча играла по-другому — начинала, смеясь. И только потом возвращалась к прежнему. И еще — она была красива. Очень открытое лицо. Сципион стал еще хуже с тех пор как стал, смеясь, говорить с Кереей. «Я никогда никого не признаю правым… ха-ха-ха…» Бр-р. Наши говорят — попытка воспроизвести показ Вал.Рома. Играли немного рывками — сокращенный текст. Но с точки зрения режиссуры — мало что изменилось. Сокращены реплики. (От этого в сцене ухода Кассия, где раньше была реплика Писаревского, образовалась пауза, и Писаревский косо взглянул на Гройзбурга.) Сильнее всего пострадала сцена с Венерой. Убран антракт. Поэтому подряд два куска идти не могут — начинает тоже В.А. Убрали первый поворот Венеры. Это очень жалко. К тому ж фонограмма дается сразу и попала на «презрение», что снизило уровень и этого кусочка. В.А. не успел загримироваться — волосы всклокочены, подведены брови, но губы не накрасил — не то.

Одним словом, как я сказала Кате Алексеевой — хорошо, что это сделано, спектакль стал компактнее, и актерам легче. Но хорошо, что видели то, что было.[12]

Актеры вышли на поклоны мрачные. Но их вызывали четыре раза. Зал был в восторге (вот еще одно доказательство — все непонятное пугает. Стало ясно, просто — и принимают). Мы тоже аплодировали, хохоча. Вообще у фанатов это зрелище вызвало бешеный хохот. Наталья подарила цветы Борисову. Это был цирк! Она пересекла путь двух женщин, даривших цветы В.А. и Боче, дошла до края сцены и, повернув, подошла к Борисову, который был ужасно рад. Потом она, вместо того, чтобы смыться за кулисы, демонстративно (хотя и не желая того) идет до зала и вдоль первого ряда обратно, под взглядами и зала, и актеров. Потом начинают вызывать Романыча. Сципион толкает В.А. Тот что-то отвечает, а потом, как говорит Наталья, видит ее, заливающуюся от хохота, тоже сияет и начинает хлопать позже всех. Так с улыбкой и уходит. (Осознав, видно, что фанаты все поняли.)

Ну что еще. Калигулу, действительно, особо жаль не было (Оля сказала: «Они все были одинаковые!»). Но В.А. и не играл ничего. Т.ч. — прогон, хуже даже.

Поехали мы к Наташке, более-менее успокоенные и довольно веселые. Утром я смотрела статьи. Потом поехала занимать очередь. Стояла со Стасей. Устроили цирк — прыгали, а на нас смотрели трое или четверо. Стоящих, нас увидел Гриня с дороги. Ждем, стоим. Народу немного, это утешает. Прошел мэтр (нас трое было) — мрачный. На приветствие ответил, но довольно резко. Правда, лицо не серое, это уже лучше, но недобрый. Дальше события развивались так. Входных опять нет. Стаську он пускает, они орут — зовут Ольгу (забыв, что ей Наташа стрельнула). Стаська медлит, и дверь закрывается. Гордость не позволяет ей пробиваться, наши же кричат, и я применяю силу. Когда дверь открылась, я втолкнула ее и встала на пороге, а за мной — Людка. Гриня подошел, я пытаюсь объяснить за молчащую Стасю, а он в упор: «Где вы раньше были?» И начинает на нас орать — что мы здесь каждый день, другим не даем смотреть, «Скажите честно, в который раз…», 150 раз уже, наверно, и т.д. Сзади, окаменев, стоят Крошка и Киса[13]. И слушают. Т.ч. засветились мы капитально. И что часто ходим, и т.п. Наконец, откричав (а сзади Людка мимикой и жестами пытается дать понять, что мы не для себя), он пропускает Стасю, пообещав ей радиоспектакль, и мы уходим, понимая, что от Грини нам больше ничего никогда не видать. Девчонки как раз покупают билеты на 9 часов (женщины опоздали к 6-и, и им подписали на 9, а они не могут. Там Гринина подпись — посадить!). Т.ч. мы — в ажуре. Довольные, сидим на втором этаже в соседнем подъезде, временами ходим слушать и едим мороженую клубнику, которую Стаська приволокла от бабушки. 9 часов. Мы (у нас места) идем раньше. Я хочу дать Грине яблоко, мы входим, Крошка радуется за нас, думая, что мы стрельнули. К Грине я боюсь обратиться — и правильно, а то бы не понял, оставляю яблоко там. Мы не торопясь садимся, машем Анюте и ждем. Идет Гриня. И видит меня. Я смываюсь за спины, а Людка нахально смотрит на него. Он подходит вдоль первого ряда и в упор спрашивает — «а как вы сюда попали?» Мы хором отвечаем, что у нас — билеты. Грине нечего сказать. Только, запнувшись — «Под счастливой звездой вы родились!» (Это нам приговор.) Мы ржем.

Нас уже предупредили, что спектакль ничего — В.А. решил поиграть. Действительно — кое-что изменилось. Он играл. Это — поиск нового рисунка. Начал он почти по-ланцелотовски. Чистый человек решил прикинуться, чтобы сделать людей счастливее. Но сталкивается всюду с мелочностью, гадостью — и звереет. Самое больное — невозможность что-либо сделать. Рисунок еще нечеткий, но намечается. Керея играл хуже, зато Октавий разыгрался. Забавно. В.А. работал, как сказала Ирка (Годвинская прибежала на второй, удалось), на 170, не 180, но все-таки. Бочу заносило, но она была хороша. Вот интересно — свойство сильной личности. В.А. плохо — она держится. Он в норме — ее заносит. Геликон хорош. В сцене выхода В.А. в доме Кереи я смотрела в его глаза — смутные, с сумасшедшинкой — у В.А. учится, зараза, тоже заигрывается теперь. «Презрение» прошло нормально — старая фонограмма до конца. В темноте — смена фонограмм. Нормальный стык. И В.А. губы успел подкрасить, т.ч. ничего. В сцене со свистком у В.А. четкое распределение реплик. «Не выношу отсутствия рифмы.» А к смерчу — придумал: «Я сказал — тема не смерч, а смерть!» Фанаты заржали — В.А. понял, что оценили: сверкнули глаза и улыбнулся. Вообще фанатские реакции оригинальны. В финале он неожиданно поцеловал Цезонию и так из поцелуя начал душить (так реальнее, исподтишка, но — для роли Цезонии было лучше иначе). Так мы подскочили с Людой. Ну вот. Да, теперь в фонограмме есть новый кусочек — непонятный, но ничего.

Весь спектакль я боялась, что В.А. нас заметит — Гринино преследование обеспечило мне чувство неполноценности. Но — второй ряд. Я была уж совсем уверена, что В.А. на меня не посмотрит. Ладно, идет сцена со свистком, потом — последние слова Сципиона. И вдруг — он опускает глаза, взгляды наши встречаются и… я не выдерживаю этого взгляда. Но вместо того, чтобы просто отвести взгляд или посмотреть на кого-то другого, я медленно опускаю голову и, медленно поворачивая ее (вижу смутно, что Сципион уходит), снова поднимаю и поднимаю взгляд. О ужас! В.А. не отводил взгляда, он наблюдал за всем этим! Бр-р. Я уже не отвожу — отводит он, но потом еще раз внимательно взглядывает (думает, не переиграл, что ль?) /…/ Ну вот, на поклонах Людмила дарит цветы, поздравив его с четвертым спектаклем. Он провожает ее взглядом. /…/ Что еще? В.А. опять не уложился в фонограмму, причем на выстрелы упорно орал: «Как тяжела эта ночь…» (?!) Зачем это ему? Не то ведь совершенно. А как хочется опять посмотреть! Я помешалась на этой пьесе.

Ну ладно, на прощание мы с Людой извинились перед Гриней, угостили его и Крошку яблоками и утопали наконец.

10-11 дни неудачные явно. 1) Не дозвонилась до Ольги — а она, небось, волнуется. Потом дозвонилась, но оставила ей записку бредового содержания: «Все нормально. Были на следующий день. Не на 100%, но ничего. Доброта не ушла». Бред! /…/

8.11.89 «Калигула». Я купила цветы (5 гвоздик, очень красивых), т.к. хорошо выглядела в тот вечер. Вообще замечено: если я покупаю цветы и хорошо выгляжу, значит, жди какой-нибудь гадости. Мы приехали к 18:00 и не попали — жуткий лом. 1 лишний билет, который купила И.Годвинская. Гриня — администратор, он пустил О.Федорову, у Лены и Ларисы — 2 билета и 2 фотоаппарата (пленка, кстати, получилась великолепная). Были еще фанаты 1 поколения. Мы стояли под дверью и в подъезде, веселились и чувствовали себя прекрасно, хотя... Диалог под окошком » в 19.30: девица лет 18 (Таня, МГПИ): «Какой раз вы смотрите спектакль?» Я: 10-й. Л.А.: 9-й. — И какова ваша цель? Я: — Наша цель — коммунизм. Л.А. — Нам нужна луна. Таня: (изречение на латыни). Люда: — А теперь по-русски? Таня: — Если тебе нужна луна, ты душевнобольной. Я (начиная закипать): — Слишком много души — это мешает, правда?[14] (и т.д.). Девица испаряется. Мы пляшем и ждем антракта. 19.30. 19.45. Начинаем волноваться. 20.00. Волнение перерастает в панику. Не знаю, как остальные, но я-то хорошо знаю, что такое замедление времени.[15] Наконец, в 20.05 Л.А. уходит послушать к трубе.[16] Она вернулась белая как стенка и сказала, что спектакль шел без антракта, и что она слышала финал. От сердца отлегло, но то, что она мне рассказала про финал (быстро и на ухо, как о «Свадьбе» 17.09.89[*]), повергло меня в ужас. Точнее, не в ужас, а просто размазало. Она слышала Витин крик на первых выстрелах. Я такого не помню никогда. Тут из театра начали вываливаться зрители — веселые, смеющиеся, как будто им показали не «Калигулу», а «Владимира». Вышла О.Федорова и Ирина, что меня добило окончательно. Ольга рыдала, рассказывая о перестановках в спектакле, и вопила: «Дайте мне 2 автомата — для В.Р. и для Вити! Он играл такого тирана, такого негодяя... Я была так рада, что его убили!» Я понимаю Ольгу — она настраивалась на утешение, а ее придавили. Хотя оригинальная реакция — рыдать из-за перестановок в тексте или плохой игры. Ирина высказалась еще определеннее: «Виктор вообще ничего не играл. Ну просто ничего не делал на сцене. Лицо у него было статичное, как вся моя жизнь. Хоть икону пиши...» Я содрогнулась, вспомнив иконописное лицо Вити из «Мольера» («я скоро кончусь...»).[17] В этот момент мы втроем подумали: «И слава богу, что ничего не играл». Меня охватило раздражение: «Почему всякий дурак учит его жить, можно подумать, он сам не знает, что на сцене играть нужно...» Да, еще Ирина сказала, что Витя весь спектакль улыбался залу своей собственной, несценической улыбкой. Ольга несколько дней спустя мне рассказывала, что Витя посмотрел на нее умоляюще, прося сочувствия. Она ответила ему взглядом «дайте мне автомат». Я ужаснулась: как можно отказать Вите, когда он умоляет о сострадании? Короче, Ольгины рыдания и Иринин крик меня здорово пристукнули, а тут еще вышли Лена с Ларисой, обе близкие к истерике (у них заела пленка). Когда после спектакля в актерском туалете они пытались что-то сделать с пленкой, то услышали Витин крик (как выразилась Лена, «калигулианский», т.е. тот же самый, что и в финале 18:00) и чуть не грохнулись в обморок. От рассказа об этом я тоже чуть не грохнулась. Больше всего меня поражает реакция нашего брата-фаната. Услышать крик и не заподозрить неладное! Ну подумаешь, покричать человеку захотелось! Голос попробовать. И компания, требующая автомат для человека, перед которым (по их же словам) они преклоняются. Что-то вроде логики — пока ты герой, мы тебя любим, а вот когда сил больше нет — увы. Все же остальные просто веселились и «не учавствовали». Оценив, что спектакль проваливается, народ стал оценивать хохмы, что тоже объяснимо — зал настраивали именно на смех. По совести говоря, это было самое лучшее, что могло сделать большинство присутствовавших. На 18:00 за сценой стоял В.Р., который хлопал, накручивая темп. На 21:00 его не было, хотя темп тоже был бешеный. В общем, родные фанаты в 5 мин. превратили меня в «маленькое привидение», и мы с Л.А. пошли стрелять билеты. Но тут нас обошли 2 чрезвычайно наглых молодых человека, тягаться с которыми было не под силу даже нам. После чего я совершенно утратила интерес к жизни и встала под окошком рядом со Стасей, безучастно глядя на Гриню. Тут Л.А. предложили билет. О.К. не попала вовсе. Гриня увидел меня и сказал: «Девушка, проходите. У вас такое несчастное лицо». Я уже шла к дверям, но на этих словах обернулась. («Жалеть меня не надо.») «Несчастное» выражение, видимо, мгновенно сползло с моего лица, потому что Гриня пробормотал: «Да проходи, проходи, а то сейчас начнет утверждать, что у нее не несчастный вид и такую рожу скорчит». Все это я прослушала себе в спину, потому что летела к дверям — откуда силы взялись. Кстати, пока я не перешла к спектаклю: одно из самых тяжелых воспоминаний о 8.11.89 связано со стоянием под дверями и созерцанием фанатской реакции. Жуткая вещь — людская неблагодарность. Максимум, на что «расщедрился» народ — решили, что Витя ничего не играл в пику В.Р., уродующему собственный спектакль (в котором, кстати, почти ничего не изменилось, непонятно, чего народ так бушевал). Ну вот. В сущности, непригодная к употреблению, я врываюсь в фойе, пока ищу очки, слышу по трансляции фонограмму заставки. Кроме меня, за дверью зала еще человек 10. Я подхожу к толпе. Открывается дверь, Аня Рындина: «2 человека!» Я пытаюсь протиснуться между двумя здоровенными мужиками (тщетно), и тут Аня видит меня и решительно заявляет: «Эта девушка со мной!» Я думаю: «Полезно иногда быть фанатом», — вхожу во тьму. Ничего не вижу, судорожно ищу Анину руку. Она ставит меня в самый хвост в левом проходе, шепнув: «Сейчас вперед проведу!» Я не успеваю осознать смысл ее слов, как в меня мягко впечатывается какая-то белая фигура и тут же исчезает. «Витя к другой двери пробежал», — и тут Аня тащит меня за руку и ставит... Я озираюсь, вижу вокруг потрясенные моим нахальным вторжением лица соседей (просто рядовых зрителей; они, кажется, вообще первый раз в театре. За мной стояла женщина, которой я, наверно, мешала получать эстетическое наслаждение своей нетривиальной реакцией, а напротив — мужик, т.е. парень. Таким образом, они оставили для прохода очень узенький коридорчик и не пытались потесниться, чтобы пропустить актеров). Так вот, оглянувшись, я поняла, что стою в 15 см. от окна, т.е. от закрывавшей его колонны. Прожектор освещал меня так же хорошо, как и актеров. Фактически я оказалась на сцене. Я никогда ни до, ни после не видела, чтобы на этом месте кто-нибудь стоял. Я размазалась по стенке и всю 1 сцену оценивала «прелести» своего положения. На крайних местах 1 и 2 ряда сидели Люда с Юлей (Ярославль), там же, только в 5 ряду — Л.А. Получался как бы треугольник, и я — вершина. Олицетворение зала — для актеров. Люда с Юлей по очереди весь спектакль оборачивались ко мне, призывая меня в свидетели этого безобразия («Смешно ведь? Какой ужас!» — «Смешно, конечно. Ну и что? Все нормально»). Когда было уже невмоготу воплощать тезис «все нормально», я поднимала голову и смотрела на Л.А.: «Что здесь происходит, кошмар какой-то!» (правда, в несколько ином смысле, чем девчонки). Значительная часть энергии была потрачена на их утихомиривание, и — надо признать — успешное. Они реагировали, как большинство зала, т.е. — смеялись. Большего им объяснить я не могла, хорошо хоть они поняли, что это не спектакль. Ну вот, теперь, наконец, о деле. Описывать по сценам не могу, т.к. половины (») не видела — не могу смотреть на человека, стоящего рядом со мной почти вплотную. А все самое «интересное» происходило как раз рядом со мной. Общее ощущение сформулировать довольно легко. Во-первых, темп. Бешеный, как будто за ними кто-то гонится. Текст произносится скороговоркой. В основном здесь я имею в виду Витю — не заботясь о дикции, не говоря уже о смысле, с трудом воспроизводя знакомые интонации, даже не воспроизводя, а намекая на их существование. Жестов почти никаких — тоже только самые отработанные, точнее, намеки на них. Больше всего это было похоже на бледный-бледный негатив с роли. Бессильно повисшие руки (кстати, на пленке с 18:00 почти везде один и тот же жест — он трет руки, настраиваясь на зал, который смеется или требует автомат. У нас не было даже этого). Я помню, что буквально с первого появления Вити на сцене меня начал разбирать смех. И вот я смеюсь, давлюсь этим смехом, пытаясь сдержаться, потому что смеяться нечему и совершенно не хочется, это какая-то форма истерики, и вообще это не мой смех, Витин, скорее всего. И ему тоже совсем не весело. Это даже не веселье, это ирония (а мы-то считали, что он на это не способен) пополам с истерикой, — над собой, над ролью — чувство края. Не знаю, можно ли смеяться, вспоминая перед лицом смерти собственную жизнь, но, судя по моим воспоминаниям, наверно, можно. Это страшно. От Витиной иронии мне делается холодно. Кажется, он сам довел себя ежесекундным ожиданием нового «Мольера», просто не мог закрыться от этих воспоминаний, и вот вам результат. Приехали. Нельзя даже играть. Предел человеческих возможностей. Что с ним было? Сердечный приступ, как предположила Л.А.? Весь спектакль я наблюдала «клиническую картину» — его лицо время от времени искажает судорога непереносимой боли, через секунду оно разглаживается и делается похожим на каменную маску. Все, братцы-кролики. Всему есть предел, любого человека можно доломать, довести до состояния, когда уже все все равно, кроме боли, которую невозможно вытерпеть. Долг, миссия, даже желание жить — отступают перед этим. И тогда лезет наружу истерический смех в самых серьезных местах (вроде монолога о человеческом сердце), а когда удается справиться с иронией — улыбка. Та самая, о которой говорила Ирина. Мягкая, извиняющаяся. Глаза скользят от зрителя к зрителю. Кажется, Витя просит прощения за то, что вдруг не доиграет, что вообще не может играть. Но, увы, из-за моего «замечательного» места Витю я видела плохо. Я даже не чувствовала, что он загибается, потому что в этот момент нас разделяла железка. Попытаюсь воспроизвести те несколько эпизодов, которые я видела. Да, мое поведение — олицетворенное «все нормально» не только для фанатов, но и для него («Не обращай на них внимания, все хорошо, мы здесь, мы слушаем, только не беспокойся напрасно, держись»). Попытки что-то сделать со своим лицом, убрать эту жуткую ухмылку. Когда он оказывался рядом, я просто каменела и опускала глаза, хотя чувствовала его взгляд довольно часто. В эти моменты я пыталась задушить в себе желание прервать к черту спектакль, броситься к Вите, закрыть, обнять, погладить, «облизать», утешить... Удерживала меня мысль о том, что ведь он все-таки продолжает... Ну так вот. Первое яркое воспоминание: Витя отворачивается к колонне после разговора с сенаторами. Если бы все происходящее можно было назвать спектаклем, то этот эпизод мог бы считаться шедевром, такое отчаяние читалось в этом скользящем движении. После чего зал захлопал. Далее — «ползком к луне». Витя добрался до тонкой колонны в левом углу сцены и повис. Фонограмма идет. «Что ты делаешь, не успеешь!» Наконец, он двинулся вперед. Медленно-медленно, с огромным трудом, как будто вокруг него не воздух, а что-то вязкое. Примерно на середине пути рука его сорвалась, и Витя с размаху рухнул на пол, разбив руку. Я не помню, как он добрался до стены, и не помню, уложился ли. Это даже не принципиально. Дальше... А вот дальше я помню очень плохо. Все сцены перепутались, в памяти все плывет. Я помню Борисова, кстати, превосходно игравшего в тот день — очень мягко, очень искренне — который чуть не рыдал во время разговора с Калигулой — Витя, сам едва живой, очень мягко пытался его успокоить («Ну, ну, ну...»). Помню Бочу, с криком бросившуюся на стену во время диалога Калигулы и Сципиона (Л.А. говорит, что это был самый жуткий момент спектакля; я Витю не видела). Витя, нежно гладящий Бочу в сцене без слов. «Прелесть» (Черняк) в люке, Витя рядом со мной, и я имею прекрасную возможность видеть, как ему не хватает воздуха. Он берет дыхание чуть ли не посреди слова, с трудом выдавливает из себя текст, а я думаю, что это уже медицина, а не искусство, и вообще, при каком заболевании можно так дышать — часто и «не в такт», аритмично. Момента, когда он открывал дверь рядом со мной и не мог добраться до окна, я тоже не видела. Л.А. говорит, что своей жуткой рожей я его вытащила, что он улыбнулся мне все той же улыбкой и все же добрался до стены. Мое, конечно, счастье, что я не видела, а то не знаю, как бы я себя повела, и так едва сдерживалась. В «луне» я не видела его глаз, но меня поразил контраст между текстом, который красиво промахивался, и всем остальным. Это вовсе не была «пустая сцена». Витя сидит на коленях совершенно неподвижно, не делая ни одного жеста, только с середины сцены он начинает ломать себе пальцы, выгибая их в обратную сторону. Как это не кончилось переломом или вывихом, непонятно. Кажется, он таким способом пытался заглушить какую-то другую боль, гораздо более сильную. Во всем этом был вполне ясный и определенный смысл — помимо текста, без всякой с ним связи шла мольба. Кого? О чем? Я не знаю, не буду строить догадок, но я ее почувствовала. Сцена с поэтами. От Сципиошиного «когда все будет кончено» Витя стал заваливаться направо, как 9.10.89.[*] Удушение Цезонии. Витя вдруг начал играть. Их разговор шел очень мягко, с любовью. Боча подыгрывала, пока на фразе: «А кто тебе сказал, что я несчастлив?» — у Вити снова не дернулось лицо. Тут Боча начала резким, хлещущим тоном выбивать его из настроения, мешая ему вслушаться в текст. Я подумала, что за этот спектакль она достойна моря цветов. Последний монолог. Еле слышным шепотом, начиная, бросая и снова возвращаясь к тем или иным фразам (не мог сосредоточиться?). Меня резануло вот чем: «Геликон не идет».[18] Это не было похоже на оговорку. Как будто Витя имел в виду что-то вполне конкретное, что могло избавить его от этого ужаса, но — не случилось. Горькая обида. «За что?!» Финал. Очень страшный и совершенно неэстетичный. То, что называется плохой игрой в чистом виде. Дело в том, что он двигался не в том ритме, который задан фонограммой, а в каком-то другом, рваном, своем собственном. Очень хотелось на это не смотреть. Вот и все собственно о спектакле. Теперь поклон. Вообще-то я собиралась дарить цветы Вите, но не решилась — побоялась не справиться с эмоциями, поэтому пошла к Борисову. Я красиво продефилировала перед первым рядом на глазах у зрителей и актеров, подошла к Борисову, который счастливо мне улыбался, тряс руку и даже, кажется, собирался поцеловать, но не успел — я уже уходила. На глазах у него блестели слезы. По привычке я пошла обратно на свое место опять под перекрестным обстрелом (зал и актеры), слыша в спину смешки. Встала у железки и напоролась на Витин взгляд. Тут я стала ему персонально улыбаться (забыв при этом про аплодисменты): «Все хорошо, Витя, все нормально, все уже кончилось. Никто ничего не заметил». Витя тоже стал улыбаться (довольно резиново, впрочем): — Хорошо я улыбаюсь? — Хорошо. А я? — Ты тоже (а в голове мысль: «Сколько можно улыбаться, у меня уже скулы болят»). И тут Иванов начал хлопать. Я почти вплотную наблюдала диалог его с Витей о том, вызывать ли В.Р. Витя сказал что-то вроде: «А зачем?» В этом диалоге, которого я не слышала, мне была понятна каждая реплика. Действительно, В.Р., допустившего это истязание, звать было не за что. Тут Витя наткнулся на мой взгляд, увидел, что до меня дошел смысл их беседы, и улыбнулся. Мы одновременно начали хлопать (последними в зале), так что я не заметила В.Р., который врезался сначала в Л.А., потом в меня. Витя, глядя на эту картину, рассмеялся, я тоже. Уходя со сцены, он снова мне улыбнулся. Только на улице, когда Л.А. не могла встать с железки от боли в сердце, я поняла как устала — от этой улыбки, от «все нормально», вообще от всего. По дороге домой мы еще облизывали ярославцев, даже не смогли толком обсудить спектакль, а на следующий день надо было идти снова.

Собираясь на спектакль, я была уверена, что все кончится хорошо — как всегда после провала — взлет, да и почему бы не закончиться циклу (с 9.10 по 9.11 — месяц)?[19] Попали мы с Л.А. на 21:00 — как я и хотела; О.К. была на 18:00. Я в очередной раз купила цветы, подарила их Вите — довольно бесцветно, потому как рожа моя была очень кислой. Я села справа в проходе 3 ряда и первое же, что меня размазало — Витин взгляд в заставке (справа). Его глаза скользили по 4 ряду и вдруг резко дернулись вниз, на меня. Лицо, кажется, не изменилось, но я почувствовала, какую боль причинила ему моя рожа, навеявшая «приятные» воспоминания о 8.11.89. Я ощутила горячее желание встать и выйти вон (меньше всего мне хочется сделать ему больно). Тут Витя, очевидно, сообразил, что ненароком меня размазал и, уже закрывая дверь, улыбнулся, все еще глядя на меня, резиновой улыбкой. Теперь о спектакле. О.К. нас успокаивала, что это было похоже на произведение искусства, и вообще «все нормально». В 21:00 все начиналось так же. Величественно-спокойный император. Темп — обычный, как всегда. В.Р. с видеокамерой снимал.

Продолжаю 24.11.89. Бог с ним, со спектаклем, но я хочу записать одну вещь — слуховую галлюцинацию. Финал. Длинная очередь. Витя крутится в кругу, переворачивается и садится, поднимая лицо вверх (кадр, соответствующий фотографии финала 8.11.89). И тут я слышу далекий голос (наверно, «в оригинале» это был крик): «Господи, мне больно!» Я начинаю судорожно озираться, пытаясь найти источник звука и понять по лицам соседей, был ли крик или мне померещилось. Пришлось признать, что «голос мне пригрезился»[20], т.к. никто ничего не услышал. Кстати, сразу после этого момента Витино лицо начало разглаживаться. Вот на этом я и кончу.

Что это было? Кульминация цикла, начавшегося 9 октября, или его финал — мне понять трудно. В голове нет даже четкого ощущения... Что ж, попытаюсь связно изложить хоть отрывки.

Спектакль для меня начался за дверью... Мы задолго готовились к этому дню, стремясь привести в порядок дела и бумаги — и все-таки в душе не верили, что что-то случится, хотя предыдущая «Свадьба Кречинского» оставила в душе скверный осадок (спектакль 04.11.[*]). Однако, на следующий день на «Трилогии» В.В. выглядел веселым и добрым, с хорошим настроением (кажется, в первый раз после 11.10.[*])...

Наши предположения о рекламе спектакля и о невозможности в скором времени на него попасть оправдались. Лом был ужасный, только 1 лишний билет (который достался И.Годвинской). Администратором был Гриня. Пустил только 2 девчонок (среди них Олю Ф.) — по слезной просьбе, т.к. они из другого города. Кроме того, на шестичасовом спектакле были Марина Х., Лариса О. и Лена И.

Оставшись за дверью, мы не почувствовали ничего особенного — как обычно, смеялись, шутили... Потом начала нарастать смутная тревога, затем я поняла, откуда она — не кончается первое действие. Когда на часах было 20:10, тревога переросла в панику — что случилось. И тогда я подошла к слуховому окну (точнее, к выходу вентиляционной трубы). Я услышала несколько фраз последнего монолога — совершенно сорванный хриплый голос, слов разобрать невозможно. Выстрел прервал монолог за три примерно фразы до конца. И тут я услышала раздирающий душу крик — без хрипа, совершенно ясным голосом — так можно кричать от внезапной и очень сильной боли. Тишина. Девчонки потом рассказывали, что в промежутках между двумя выстрелами он попытался произнести фразу: «В историю, Калигула, в историю!» — но у него перехватило дыхание буквально на третьем слоге. Второй выстрел. Опять крик. После чего град очередей и фонограмма уплыла в даль, я присела на какой-то ящик и долго не могла прийти в себя. Я не помню никакого крика — ни на одном спектакле. Музыка затихла. «Я... еще...» — совершенно тихо, на выдохе, и я скорее не услышала, почувствовала эти два слова, потому что зал затих, словно мертвый... «жив!!!» — пронзительный, жуткий крик... Это меня как-то подбросило, и я пошла успокаивать девчонок, что спектакль играется в одно действие. Свой внутренний холод — ощущение финала — я так точно передала С.Н., что совершенно парализовала ее волю по добыванию билетов. К тому же нас обошли два человека — очень бойкие парни, спорить с которыми было бесполезно...

Теперь отзывы бывших на шестичасовом спектакле. Они делятся на две категории — «Дайте мне автомат» и снисходительно-вежливые — спектакль так себе. В целом народ выходил веселый, как после комедии. Очень ярко запомнила я лихорадочно-яростные выкрики Ольги Ф. и Ирины Г. «Это ужас! Спектакль ни к черту. Очень хотелось взять два автомата — на мэтра и на В.Р. Правда, в конце была великолепная агония.» «Я просто насладилась», — сказала Ира. Короче, «Калигулу» можно похоронить. Правда, они несколько разошлись во мнениях, т.к. О.Ф. считала, что В.В. играл тирана, а И.Г. утверждала, что он ничего не хотел играть. И еще одно ее утверждение я запишу — утверждение И.Г. «Лицо у него было статично... как моя жизнь — хоть икону пиши», — от этой фразы повеяло «Мольером». «Ну и слава богу, что не играет», — подумали мы с О.К. Лена И. и Лариса О. спектакля фактически не видели — аппарат. Но, вытаскивая пленку в туалете, они услышали дикий крик из гримерки — крик В.В., от которого чуть не свалились в обморок. Но не придали значения... «Я подумала, что это продолжается спектакль», — сказала Лена. Но в спектакле нет никаких криков. Значит, не померещилось...

На спектакль мы попали чудом — мне предложил билет какой-то дядя — галантный мужчина лет 40. С.Н. пригласил в зал Гриня. Когда не было никакой надежды. Персонально. Ее одну. Кроме того, на спектакле были Люда и Юля из Ярославля. Я сидела в левом проходе на 5-м ряду. С.Н. стояла у левой колонны. Прямо перед В.В.

Спектакль... Диалог Геликона и Калигулы. За эти несколько минут я успела понять следующее — да, он действительно не играет. Не играть можно по-разному. Можно, когда совсем не то настроение, провести роль на технике (благо техника у В.В. — высший пилотаж). Но это бывает чрезвычайно редко. Чаще в таких случаях он все-таки пытается играть — срывается, наращивает напряжение и снова срывается (принцип «несмазанной телеги» — по выражению С.Н.). Можно сценическими средствами открыть залу свою душу, отбросив в сторону персонажа и пьесу (по принципу «я не нуждаюсь в творчестве, я просто живу».[21] Кстати, «Калигула» этому способствует). Но тогда В.В. не играл в прямом смысле слова — т.е. почти не прибегал к сценическим приемам — дикции, жесту..., т.е. все это напоминало слабые отголоски, обрывки жестов. Когда-то кто-то пошутил, что инстинкт игры — это его последний жизненный инстинкт, который исчезнет позже роговичного. И вот он исчез. Что-то отдаленное я видела раз в жизни — в финале «Дракона» 3.11.89.[*] Да и то значительно слабее и очень недолго. Ответственность. Отношение к своему делу, как к миссии. Даже когда совсем нет сил. И вот, кажется, инстинкт жизни оказался сильнее. Еще одно бросилось в глаза сразу. Бешеный темп. Он проговаривает фразу с жуткой скоростью и почти без пауз, как бы отгораживаясь от смысла. «Тебе нужно отдохнуть, Гай...» — меня вывел из легкого оцепенения взгляд в упор — «Но если я буду спать — то кто мне даст Луну?» Улыбка. Удивительно светлая и какая-то робко извиняющаяся. «Но в чем я могу тебе помочь?» Долгий-долгий взгляд. «В невозможном...» И я почти физически ощутила постепенно ослабевающее прикосновение, и, кажется, успела прокричать вслед уходящему взгляду нелепо-бодрое «Все будет хорошо!» Подробности спектакля, которого не было, стерлись уже из моей памяти. Весь спектакль у В.В. было совершенно не имеющее отношения к роли лицо — спокойное, отрешенное, разглаженное, по которому пробегали быстрые резкие судороги, как от ожога. Все его попытки пробиться в слой спектакля носили характер грубого слепка, сделанного со скульптуры. Полутон, полужест. Весь спектакль — огромные, блестящие глаза, заведенные куда-то вверх. Руки, которые бессильно падали, как плети, оборвав жест. Голос — то ли сорван, то ли просто нет сил (хрип пополам с шепотом, почти ничего не слышно). Лихорадочный рваный ритм. Единственное чувство, живое чувство, которое пронизывало спектакль — полуирония, полунасмешка — взгляд со стороны. «Ты решил быть логичным, идиот?!» — он усмехнулся так, что чуть не сорвался в слезы. Вообще самоконтроль почти отсутствовал — его хватало только на одну мысль, желание, стремление… «Скорее, скорее из этого ужаса!» Но когда его отпускало, и глаза из стеклянных становились живыми, он улыбался залу — своей светлой, «гладящей» улыбкой. Словно извинялся. Видимо, считал себя виноватым. Вот, дескать, люди пришли на настоящий спектакль, а я… я не знаю, доживу ли до финала. Но, родные мои, совсем нет сил. Даже руки меня не слушаются, да что ты будешь делать, — так что не поминайте меня лихом, если что… Ой, напрасно, В.В.! Зал смеялся, подумав, что ему показывают водевиль, фанаты требовали автомата (впрочем, на нашем спектакле никто автомата не требовал благодаря усилиям С.Н., круто осадившей Юлю и Люду). За моей спиной какой-то дядя возмущался: «Почему он к нам обращается, он же нас оскорбляет!» (хотя все реплики в зал звучали очень мягко или совсем смазанно — без фиксации фразы). Но несколько сцен я все же запомнила, вероятно, навсегда. После «зеркала», которое звучало с жутким надрывом, идет сцена, где В.В. должен под фонограмму ползти по стене к «Луне». От напряжения мои раскрытые ладони крючило и загибало. Он не полз, он карабкался, выталкивая вперед себя неровными, рваными движениями, едва не падая, напряженно, до дрожи, повиснув на руке, ухватившись за выступ в стене. Через секунду напряжение резко упало, и его рука сорвалась. Я не надеялась, что после этого он встанет. Время резко замедлило свой ход, но он как-то уложился в фонограмму, правда, под последние такты он медленно подтянулся по полу, причем от дрожи его просто било об трубу. (Кстати, он действительно сильно поранил руку и облизывал кровь очень долго…)

Следующая сцена. Венера (новый сокращенный вариант). В.В., откинувшись на колонну-дверь, должен был слушать молитву, произносимую Китаевым, которая кончалась словами «Истины нет!» Оцепенев от ужаса, я наблюдаю, как В.В. медленно сползает по колонне. По тому, как резко его глаза метнулись вверх, я поняла, что он сам это осознает. После чего его пальцы судорожно вцепились в края колонны, и тогда он согнулся пополам, вытолкнув себя вперед падающим движением… После этого молитва Бочи проплыла мимо. Я ждала, откроется — не откроется дверца. Она открылась. Но вид у В.В. в этот момент был, как у живого мертвеца — блуждающие глаза, волосы, стоящие чуть ли не дыбом, и голос: «Ваши… молитвы… ус… ус… услышаны», — медленно, почти неслышно, перехватывая дыхание… Вслед за этим последовала кульминация. Две самые страшные сцены всего спектакля… «Ты совершил кощунство, Гай!» — разговор со Сципионом… С огромным усилием на одном дыхании В.В. выдавливал из себя реплики. Вдруг голова его откинулась назад, и свет ударил в его совершенно неподвижные, стеклянные глаза — Боча с диким криком отскочила к стене, а я почувствовала, что падаю со своего пятого ряда. Вниз. И бессмысленно повторяю, холодея от ужаса, что-то типа: «Витя, Витенька — ну не надо!» И тут меня привел в чувство взгляд Геликоши — резкий взгляд в упор. Он стоял напротив меня и размазывал меня по креслу. Эх, парень, прекрасно я тебя понимаю: «Ну что, звери, получили эстетическое наслаждение? Или мало вам человеческой крови? Ешьте, ешьте, людоеды…» Игорь, милый мой! Ты не представляешь даже, как мне хотелось крикнуть: «Прекратите этот поединок гладиаторов! Перестаньте! Это же всерьез! Вы же сейчас его убьете!» Но ведь спектакль продолжается, и «расписан распорядок действий…!»[22]. Окончилась эта сцена следующим образом. В.В. нечеловеческим усилием с глухим стоном открыл дверь, с сожалением посмотрел на окошко, до которого не дотянуться, и вдруг его глаза скользнули по С.Н., стоявшей перед ним, на которую падал луч прожектора. Ее скорбно-напряженное лицо, вероятно, подсказало ему, что будет, если он сейчас разожмет пальцы и ляжет, свернувшись в комочек, как этого, наверное, давно хотелось… Он горько улыбнулся, собрал остатки сил и толкнул себя к окошку… Усилие причинило ему боль, мгновенной судорогой исказившую его лицо, но усилие его вытащило.

Дальше была Луна. Совершенно необычная и неожиданная. Фразы Геликона опять у меня куда-то уплыли, впрочем, как и текст. То есть текст там шел помимо пьесы. Примерно следующий: «Как же мне тяжело. Ну перестань…» Он стоял на коленях — совершенно неподвижно, дрожа от напряжения. Руки его, совершенно расслабленные, опущенные вниз, по мере монолога медленно поднялись, и В.В. стал неторопливо выкручивать себе пальцы, загибая их под немыслимым градусом к руке. Удивительно, как он не сломал палец, потому что они у него довольно тонкие. Он как будто глушил этой болью что-то в себе, сам не замечая этого. Глаза совершенно неподвижные, огромные, немигающие, смотрели вверх, в район нулевки. Глаза у него были страшные — красные и полные слез… В конце он просто согнулся пополам… Человек собрал последние силы, чтобы попросить о чем-то важном… О конце этого ужаса… И потерял надежду…

Далее я помню отдельные сцены очень смутно. Разговор с Кереей. Керея… Его очень хотелось назвать солнышком. Он улыбался очень светло — «Я просто хочу жить… и быть счастливым», — а в глазах у него стояли слезы, и глаза его смотрели вверх… Рука императора невольно взлетела в предостерегающе-сдерживающем жесте: «Ну… ну… ну…» Остаток монолога (самое светлое место в спектакле) В.В. договорил, глядя на Керею с самой нежной любовью и также светло и нежно ему улыбаясь…

Проводив Борисова, В.В. посмотрел ему вслед и выдал монолог «Ты решил быть логичным, идиот!» Плавно переходя от сдавленного рыдания к сарказму и иронии (насколько они были возможны в его состоянии)…

А темп по-прежнему то накручивался, то падал…

Последний диалог Цезонии и Калигулы сначала шел очень сдержанно. В.В. еще играл — любовь и нежность. Но когда он вышел в центр круга, его опять начали резать судороги, а Боча жутким криком обрывала его фразы.

После сцены он нерешительно покачался в центре и решил все-таки не падать. Финала я не помню, я помню, как сводило у меня руки, помню, что у В.В. опять началась раскачка на эмоциях, вместо голоса один сплошной сдавленный стон, текст плыл весь спектакль, но теперь он поплыл совершенно. Видимо, натыкаясь на фонограмму, он вспоминал то, что пропустил… Я помню только одну яркую вспышку — интонацию безнадежной и какой-то детской обиды на фразе: «Ох, Геликон не идет, луны я, значит, не получу…» И опять — отдельные слова сквозь неровное, прерывистое дыхание…

Конец был совсем «неэстетичен», как, впрочем, неэстетична настоящая смерть. Очень резкие, неровные, частые движения, напоминающие, скорее, дергание или судороги — в своем ритме, отличном от фонограммы. В довольно рваном ритме… Наконец, он резко взлетел вверх, оттолкнувшись от пола — упруго и решительно, как от горящей сковородки… И с яростью и досадой — «Я еще жив!» Ну слава богу! Все точки над «i», — подумала я, увидев его черные, горящие глаза. Свет в зал включился с опозданием — после фразы. Обдуманно ли это сделал Миша[23], или просто его размазало — кто знает… Но волей случая зал стал соучастником этого «Торжества выстрела», как называется теперь одна из картин в фойе театра. Смотрелось это, наверное, эффектно — колонны, сенаторы, громада зала с недоуменно-успокаивающимися рожами — и неподвижная, замершая на полу фигурка, совсем тоненькая и хрупкая…

Смотрелось? Откуда?! Наверное откуда-нибудь сверху… Если там были зрители…

Поклон. Я спускалась с 5-го ряда с мыслью о букете Борисову. Но к нему последовала С.Н. И тогда я пошла к В.В. со своими несчастными тремя гвоздиками — дохлыми и замерзшими. Первый раз в этом сезоне. Черт меня дернул — почувствовала, что надо. Я подлетела к нему и услышала удивленное «Ой». И подняла голову. Далее на несколько минут я, кажется, забыла время и пространство. Это потому, что более страшного лица я у него не видела. Совершенно черное, даже с синевой. Маленькие, заплывшие глаза. Но самое страшное — это милая, светлая улыбка на этом жутком лице… Потом он взял мои руки, и меня резанула резкая боль через всю грудь, которая утихла только за дверью. А руки у него были теплые и мягкие… Живое воплощение жизни… Я собиралась сказать ему что-то вроде: «Все будет хорошо»… Но посмотрела в его глаза, в глубине которых что-то переливалось, и смогла выдавить из себя только то, что пришло в голову: «Виктор Васильевич, держитесь!». Ни малейшего удивления. Тот же мягкий гладящий взгляд.

Потом В.В. очень неохотно соглашался на предложение Иванова вызвать режиссера и очень зло посмотрел на В.Р., который, входя, вписался сперва в меня, потом в С.Н.

Ну вот и все, если не считать того, что в течение трех дней нам пришлось унимать фанатские вопли по поводу неудачного спектакля.

Я не знаю, смогли ли мы хоть немного помочь. Я еще раз повторяю, что весь спектакль мне хотелось вмешаться в это зрелище — как-то закрыть, погладить, успокоить. Весь спектакль и после я честно загибалась. Но, господи, есть же на свете какая-то справедливость. Или нам долго будет суждено со стороны смотреть на чужую боль… А зал в лучшем случае будет смеяться, а в худшем случае требовать автомата…

Такое впечатление, что все это мероприятие было задумано, чтобы ему продемонстрировать, что никому он не нужен, если выбьется из сил и перестанет быть героем…

И все-таки самое горькое впечатление осталось от фанатов. Хотя — каждому свое. Ну что ж, если вы научились поклоняться лишь божеству под названием «Я же принц, я всех сейчас спасу»[24] — ваше дело. Но боже мой, это ведь лишь десятая доля истины… И вся его прелесть совсем не в том, что его назначили профессиональным героем. Назначили и бросили…

Ну да ладно. Я, в общем, несправедлива. Т.к. они, по крайней мере, почувствовали, хотя и не поняли, что случилось. Сильнее всех — Ира Г.

«Сижу, думаю: Ну что, доволен?! — а такое ощущение, что я его где-то бросила совсем беззащитного…»[25]

Вот так вот.

Ощущение, с которым я шла в театр, очень напоминало состояние человека, которого укачало в самолете до такой степени, что он еле сполз по трапу и его очень-очень мутит, а ему надо тут же лететь в другой конец страны. Как только я об этом подумала, в моей голове мелькнула мысль о В.В. А ему-то каково. На шестичасовой спектакль мы опять не попали, один лишний билет был у О.К. После спектакля она еле сползла по ступенькам и, еле двигая языком, прохрипела, что он был великолепен, и спектакль был бесподобный…

На девятичасовой спектакль мы прошли по лишним. Кстати, на следующий день на спектакль пришли почти все, кто был 08.11. Видимо, потому, что почувствовали необычность, неестественную необычность этого спектакля.

Впечатления еще более смутные, чем от предыдущего спектакля. Видимо, потому что в отличие от шестичасового спектакля, девятичасовой был неровным, несколько противоречивым.

Что интересно — окончился спектакль снова в 20:10, а темп был примерно в 3 раза медленнее. Так что дело, наверное, не в ритме, дело в его скачках.

Начинался спектакль несколько озадаченно. Т.е. необычно. Правда, меня слегка резанул Витин взгляд в упор — совершенно стеклянный и невидящий. Но потом… Такой ноты я не помню с начала сентября. Удивительная высота и олимпийское спокойствие, от которого становится как-то холодновато. Он срезал завывания сенаторов таким спокойно-насмешливым возгласом: «Вот как?» — что сразу стало ясно — пришел действительно император, и мир опять обретет цельность и порядок…

Вообще, в целом спектакль снова стал жестче (по сравнению с сентябрьским вариантом).

Но на этом «великолепный Авилов» кончился. Спектакль пошел без срывов, но в неровном настроении — тоски и уныния, иронии.

В.В. чуть снова не сорвался на «Венере».

Но особенно потряс меня финал — было в этом финале что-то странное, особенно после 9.10.[*] — я, впрочем, даже понимаю, что именно. Раньше он обрывался на тяжелой, напряженной ноте — на ноте невозможной несправедливости конца.

А сегодня… Было, как ни странно, в этом финале что-то примиряющее, загораживающее от этого ужаса. Это меня поразило в первый раз — закономерное, логическое принятие конца — без протеста и, главное, без боли… Поднятое вверх спокойное ясное лицо… Лицо человека, сосредоточенного на чем-то ином, не имеющем отношения к выстрелам…

/…/ Тут я увидела, наконец, Людку — с Галей Татариновой беседует. Поздоровались, но вскоре мы отчалили. Людка потом рассказала. Галя в гневе на Вал.Рома. Тот вроде хочет, чтобы театр стал профессиональным. Мамонтов даже защитил диплом спустя 10 лет. А она — вышла замуж за какого-то актера. /…/ Не знаю, как отнестись. Вдруг представила — как он, в угоду самолюбию, своей неуемной энергии и жажде славы сосал все соки, выжимал, что возможно, из них, в том числе и из Вити. Заразил, загонял — для своих целей, в конечном счете.

Но — без этого, увы, наверное, нет режиссера. И нет театра. Режиссер — зверская профессия.

Господи, боже мой, о чем я думаю?

Недавно — история Миши Докина. Пересказывать не могу, но связано со смертью, с расплатой, с выбором.

На «Трех цилиндрах» я видела его.

Посмотрели неожиданно, в упор

Глаза горя,

Незнакомая чужая боль —

Комок в горле.

Не заметить бы, не знать тайн,

Отступить, смолкнуть,

Но тревожный и немой жар

Стал для двух — словом.

К. /…/ Много говорила о нем. Логика великолепная, но — прощающая Романыча практически за все. Меня эта логика не устраивает, даже иногда бесит. Она выводит на тот уровень, что внутренне и практически неосознанно он расплачивается за каждое совершенное им зло. Расплачивается бессилием, растерянностью, одиночеством. Я пока не могу противостоять К., но принять ее логику я не хочу и не могу. Самый главный довод мой — человек всегда знает, когда он причиняет боль или приносит несчастье. Романыч всегда знал об этом, мало того — никогда не останавливался.

Нет, я не могу прощать этого человека.

Самый потрясающий из последних фактов — Романыч во МХАТе ставит «Макбета».

«Водевили». Лариска восхищалась и твердила, что такого на ЮЗе давно не было. Я свой входной отдала К. /…/

Лариска заняла очередь аж с часу дня. В итоге вся наша компания была в первых рядах. Пустили всех, потому что поставили боковые места.

Хохмы было много. Особенно острил Гриня. Начиная с «Калигулы»[27] и кончая подушкой, скинутой на фотографа, потому что тот сидел прямо на полу. Виктор — так себе. Мне было не очень весело. /…/ Романыч снимал. Какие-то французы записывали спектакль. /…/

2-ая половина. Зал, естественно, полон народу. В.Р. сияет. Иностранцы снимают спектакль. На актеров изливаются потоки зрительской любви — просто ручьями.

Но настроение у спектакля, несмотря на взрывы хохота в зале, довольно светлое, но все же тревожно-грустное. Особенно под конец, когда мне просто хотелось обливаться слезами над судьбой несчастной Дарьи Семеновны и Нади.

Да, Ванин играл здорово и непривычно для «Уроков» всерьез.

Но было после спектакля как-то не по себе.

/…/ Не спеша, за чтением «Игроков» поехала на Юго-Запад. Иду по дороге, вдруг замечаю, что впереди — Людка с Ольгой. Они как раз с кордоном здоровались. Окликнула, обнялись, тут же сожрали банан, поочередно его кусая. И — туда. Стоим. Тут Лариска испугала нас до полусмерти — спектакль будут снимать какие-то зарубежные гости, поэтому на входе будет сам Романыч. И Аня[28] это подтвердила. А у нас — два билета на троих. /…/ Но когда дверь открылась — ничего, все в порядке. Администратором была Уромова. Я прошла вовнутрь, попросила, она продала входной. Людка удрала куда-то, я их жду, вышла, наконец, — они еще, оказывается, входной стрельнули, и Людка за Наташкой побежала. Наконец, зашли. Уложили цветы, купили еще плакаты «Уроков дочкам», тоже туда сунули. И — на места. Места наши, излюбленные. Сели втроем. /…/ Народу полно — на боковых сидят. Пять фотоаппаратов (три — на 1-ом ряду), две камеры — Романыч и зарубежные гости. Спектакль сразу начался смехом — кто-то за кулисами в полной темноте сказал: «Ну что, “Калигулу” сыграем?» Зал взорвался и зааплодировал. Так шло и дальше. 1-я часть менее интересная, даже сюжетно, но веселились — дай-то бог. В.А. играл, правда, не очень (т.е. не очень — для него. Я представляю, кто его в первый раз видел! Хотя таких, наверно, не было — с билетами мало проходили). Все-таки возраст сказывается — глаза в морщинах и печальные. Сам хохмит, а глаза сами по себе, живут отдельной жизнью. Зато Ольга Васильевна была изумительна. Наивное чистое создание с широко открытыми глазами. («Люди смотрят!»[29]) Ох, боже мой, даже вспомнить — на душе легче делается. Как все это было здорово! Я шла — боялась, что будет хуже, чем пятого.[*] Зря! Мы смеялись, Ольга щелкала временами. Действие прерывалось танцевальными кусками. (А В.А., оказывается, неплохо танцует.) Ритмично, весело! Все были хороши. Даже Кудряшова — этакая злющая мегера. (Они с Бадаковой играли дочерей.) Колобов играл девушку Лизу. О-о! Этакая «девушка», занимающаяся йогой и влюбленная в Сидорку-Ванина. А тот все к Даше лез. Ольга очень пугалась и пряталась за трубу. Какая она милая! Из всех актрис Юго-Запада я теперь ее люблю больше всех.

Отдельные куски вспоминать и записывать почему-то не хочется. Гриня хохмил, как всегда, он был в ударе. Его бабка Василиса — толстенное создание — доводила всех до дикого хохота.

А В.А. сильный — как он на трубе под потолком повис — ловко забрался, ничего не скажешь, не каждый так сумеет. (Оттого и пластичный!) «Летучей мышью прикинулся!»[30]

Начался антракт. Мы встали, хотели за цветами пойти, но кто-то сказал, что в буфете будет Уромова петь, и мы пошли туда. Весело, шумно. Радостные, возбужденные люди — праздник! Стаська с Юлькой. Стаська подпрыгивает в такт музыке, я тоже. Несколько раз начинали прыгать — и останавливались. Но потом подключилась Оля, за ней, не выдержав, все — и вот уже, согласуя движения, мы скачем целым кружком. А потом — по кругу. Рядом стоит и с внимательным видом (мрачный, как всегда) смотрит Китаев. Любопытно вглядываясь, проходит Олежка Задорин. Потом поет Уромова, а я не могу сдержать нервную дрожь в коленях. Я счастлива! Отчего? Не знаю. Это удивительный праздник!

Кончается антракт, мы идем за цветами, пристраиваем их за спиной Ольги. 2-е действие. Актеры чуть устали, мы тоже, но это все равно хорошо. Текст почти прежний. Только «птеродактиль» заменен другой шуткой — «Лебедь белая из фильмов ужасов»[31] (!). И нет «узницы»[32]. Кстати, это ведь не обруч, а что-то вроде шапочки[33], я тогда не заметила. В.А. Дарью Семеновну играет лучше. Оля заметила — а ведь правда — женщина. Да, старая кокетка. Мы уже давно думаем — если бы В.А. был женщиной… штабелями бы укладывались.

Людка в антракте придумала Ольге Вас. подарить связку бананов. Мы их в зал принесли. Конец. Я пошла где-то на втором поклоне (было 5 поклонов и три танцевальных выхода). Подарила Оле. Потом Люда. Слава богу, Ольга удержала ее от подарка (снимают все же). Тогда после спектакля мы остались, наши еще подсели. Попросили Катю вызвать Ольгу. Когда обсуждение кончилось, она переоделась и вышла. Я подошла позже Людки. /…/ Я подошла, чтобы сказать — зачем В.А. отрекается от комедийных ролей! Упомянула, что наше страданье — Хлестаков. Ольга сказала — ну, может быть, когда-нибудь. («Я не намекаю, но вдруг…») А еще — что Витька мужик ведь уже, не до таких ролей. В общем, я окончательно в нее влюбилась. Уставшая, охрипшая, она еще и благодарила. Милая Оля!

Мы вышли, наконец, из театра. Там — Лариска с Ленкой. Я просила ее показать снимки с «Калигулы». Пошли к подъезду. Я смотрела снимки, Ольга и Лариска с Ленкой углубились в профессиональный разговор. Я, Стася и Юля говорили о своем, вернее, просто предавались тому чувству счастья, каким был полон этот вечер. Я смотрела в небо, где ослепительно сияла звезда.

Людка с Наташкой уже ушли, но я не тянула Ольгу, расставаться не хотелось ужасно! Люда подошла, отпустив Наташу. Мы еще постояли, потом разошлись, наконец. /…/

Странно — мы говорили счастливо, но не о счастливом. О В.А., о «Калигуле», о ее письме, о «Мольере». Т.е. о том, что мы поняли, почувствовали за последний месяц. Больше всего о «Калигуле». Она объясняла, что привело ее в ужас, я — говорила о новом рисунке, о том, что видела сама. Уже потом, в метро — о яде, который ушел из спектакля, и почему я этому рада. Гельдерод[34]. Она поняла. Под самый конец я сказала о «Посвященном»[35] — чтобы не смотрела — в «Оформителе» будешь видеть тепцовскую лапу. Это к тому, что В.А. выходит из-под власти режиссуры. Так он сыграл свое у Тепцова. Так и играет свое у Беляковича. Мы об этом тоже говорили. Оля, как и я, инстинктивно не переносит ВРБ как человека. Уважает как актера, но как человек — чувствует зло. Я тоже.

Мы шли, говорили — а я чувствовала волнение и счастье. /…/ Расставаться не хотелось. Поезд ее уходил без 10 час. /…/

/…/ Напечатала «Калигулу» от 8 ноября. Сижу, рассматриваю фотографии, вспоминаю снимки Ларисы.

Знаешь, что удивительно — очень доброе лицо. По сути на том спектакле начал рождаться тот цезарь, про которого мне ты рассказывала в метро. Лицо слишком доброе. А голос… Голос пел, говорил, орал совсем другое. Это было сплошным косяком ерничество… Да в таких размерах! Ты читала тетрадь, можешь себе представить.

/…/ Да! Я же вспомнила вторую фразу, ту, которая вертелась в голове после «Калигулы».

«Если хотите знать мое мнение — все это отдает малокровием.»

Узнаешь? Сейчас даже страшно становится, какой я была жестокой к Вите в тот день.

Уф-ф! Бедный император… /…/