Первый раз видела спектакль полностью. Странное он производил впечатление — в зале взрывы хохота, а на душе как-то худо совсем. Настроение приближалось уже не к грусти, а к ноющей тоске. В основном из-за Сережи Беляковича, который вешался так, что вместе с ним чуть не повесился весь зал, и Володи Коппалова, который в «Водевиле», вернее в его финале, — выдал такой всплеск отчаяния…

Впрочем, В.В. был не лучше, особенно ближе к концу. Возвратившись от начальника, В.В., глядя на «подписантов», изобразил такое крушение идеалов и так умолял глазами не подписывать, что Люда не могла понять — как же он сам все-таки подписал…[1]

Но, если не считать настроения, спектакль был великолепный.

Правда, после него мы еле доползли до дома, и у нас всех совсем опустились руки… Вот комедию-то посмотрели.

Долго писать о спектакле не буду — просто не помню. Начинался он очень тревожно — В.В. поминутно «вылетал», затем демонстрировал изумленным зрителям «отходняк» на сцене, умирая от усталости, пропуская реплики. Очень жаль было Ванина, который метался по сцене, находя выход из положения, как-то выкручиваясь и вставляя реплики. Он здорово резал своими криками вылеты В.В., возвращая его на землю. Естественно, что ему было не до роли. Хотя с появления Дэзи до ухода Дюдара кусок был сыгран великолепно и чуть не уложил нас с С.Н. Особенно его превращение в носорога. Совершенно ясно было, что из Ванина такой же носорог, как из В.В. И идет он туда, не чтобы выжить, как Жан — жить там он не сможет… Очень страшно прозвучали слова: «Ну, критиковать лучше изнутри…» Критиковать? Носорогов?! Смелый вы человек, Алексей Сергеевич! И идти туда мучительно не хочется — ну надо — кто-то должен уйти, чтобы эти двое остались и были счастливы… Очень яркое ощущение от последнего монолога Дюдара — осталось жуткое ощущение — мучительного насилия, усилия над собой, почти самоубийства — ибо то, что ждет Дюдара в мире носорогов — страшнее смерти…

Именно после этой сцены в В.В. что-то переломилось. Чем ближе к финалу, тем точнее, тоньше, собранней была его игра. Когда он не пускал Дэзи к носорогам, это был совсем другой человек. Реплики он отпускал тихо, как сжатая пружина — очень веско и с огромной внутренней силой. «Они ревут, Дэзи!» Но самым потрясающим был последний монолог. Очень последовательно и убедительно. В.В. распрямился, поднялся с колен и, когда он влетел в круг — несчастного, усталого, потасканного Беранже нельзя было узнать. Я посмотрела на него в полной уверенности, что он будет защищать свое право быть человеком до конца — и способен защитить, драться до последнего. Эта часть монолога пошла нам с С.Н. Женщина перед нами почему-то легла, и ничто нам не мешало. А в груди нарастало ощущение полета, восторга, победы, преодоления. «Я не капитулирую!» — сказал В.В., улыбнулся и подмигнул, бросившись вперед из круга. Ну какая может быть капитуляция! Это же победа! Победа человека над собой, над собственным концом, над ощущением близости конца, которое подрезает крылья. Настоящее счастье, возможное только на краю — опьяняющее и бездонное…

В первый раз после 8.11.[*] мы почувствовали себя людьми. В.В… Он сам был очень счастлив и ждал цветов на поклоне с чувством выполненного долга. А рядом стоял Ванин, который, когда их вызвали в третий раз, светился самой настоящей улыбкой — ясной и радостной…

Пишу тебе коротко, т.к. письмо надо отправить быстрей, и обдумать нет времени. /…/

В общем, вернулась я из Москвы в довольно мрачном настроении. Оба дня после 13-го[*] ничего веселого, так скажем, не принесли. «Старые грехи» — неплохой спектакль, но, во-первых, мы с Людой, увы, — смотрели его с боковушки, а, во-вторых, зрители смеялись, а актеры играли чуть ли не трагедию. В.А. в «Хирургии» играл дьячка так, что совершенно было непонятно — чего смешного нашли, а когда Белякович швырнул его на полметра вместе со стулом, так у нас, фанатов, вообще сердце оборвалось. И далее в том же духе. Коппалов в «Водевиле», Белякович в «Двух газетчиках» — плакать хотелось, а не смеяться. Хотя играли без огонька явно, в этом потом Задохина Лариске призналась. Она сказала Лариске, что после «Уроков» нельзя играть «Грехи» — должен быть тот же импульс. Ну а подробности я тебе потом просто при встрече расскажу.

А «Носороги»… Я была на двух спектаклях. Девчонки только на втором. Начал он как прежде, в общем-то. Хотя уже был в большей степени раздражен, и в меньшей — любопытен. (Помнишь, как он бегал носорогов смотреть? Теперь этого нет — плевать ему, он их и не видит толком.) Но… Зал был не полный (т.е. места сбоку оставались) и какой-то дубовый оба раза. Они развеселились на первых двух сценах и упорно не желали понимать происходящего. А В.А. был не в ударе (т.е. играл-то прекрасно, но энергетического давления особо не было заметно). Злился, конечно. Но честно делал свое дело. Однако за время перерыва разозлился окончательно. Когда он вышел перед началом и окрикнул девчонок — «Дверь закройте» (он уходит куда-то влево перед самым началом, и заметил, что дежурные еще не захлопнули боковую дверь), мы с Ленкой переглянулись — ну-у! И «ну» было. «Калигула»! Он срывался на это. Срывался из-за этого смеха, из-за дурацких реакций. От злости хохмил (заявил Лариске, которая оглянулась в проход, — «Да нет там никого» <Лариска решила тоже на носорогов поглядеть>), т.е. был не полностью сосредоточен. Хотя видно это было все уже привычному глазу. В первый раз бы сидел с открытым ртом и только. Потому что работал очень чисто, глубоко (как всегда). Сцена с Дэзи чего только стоит! И начало монолога после ее ухода — «Еще один человек на моей совести…»

Т.ч. особой радости все это не вызывало. Хотя есть и закономерность. Если даже не брать в расчет неудачный зал и его (В.А.) не лучшее настроение, то все равно Калигула всегда с ним. Чего стоит одна смена привычной реплики «Это не я» (помнишь, в 1-ой сцене, когда он смотрится в зеркало?) на «Кто это?».[3] Ты подумай, ведь это с головой выдает ту единственную роль, которая сейчас для него важнее других! Погоди-ка, он еще сыграет! Не переделать Беляковичу его, В.А. все равно свое сыграет. Плевал он на «жизнь и гибель тирана»[4]. Ты права, пластический рисунок В.А. нашел, а вот дальше… Увидим. Я думала до 20-го на «Калигулу» не ездить, пропустить, но видно, все равно поеду — что-то он за месяц надумает.

Ну ладно. Значит, сообщи как и что. А там встретимся, поговорим.

Был замечательный спектакль — ровный и на должной высоте. И у В.В., и у Ванина, который был очень душевным и естественным.

В.В. сиял с вчерашнего дня и даже тихо запел при виде Нади, лежа на полу… Но в целом роль изменилась — совершенно другая высота. Это очень не понравилось девушкам из Ярославля — Беранже стал жестче, Люда даже вспомнила «Калигулу» (дался им Гай Цезарь!). На самом деле они в чем-то правы — милый и лопушастый Беранже, наивное солнышко — уже никогда не вернется.

Совсем другая высота. Но главный вывод из спектакля — такой Беранже действительно может противостоять носорогам.

Спектакль проходил с тем же настроением, что и накануне, но без этого полетного восторга.

/…/ Потом были «Носороги» 15.11.89. Мы были на 21:00 и увидели нечто странное — Витя красиво «вылетал» весь спектакль, а вокруг него прыгал А.С. и не знал, куда кидаться и что делать. Такое ощущение, что Витя сознательно прокручивал в памяти ощущения последнего месяца. Зачем? По-моему, чтобы вырваться. По принципу «клин клином». Причем успешно. Это стало ясно в финале. Последний монолог, вернее, его центровая часть шла в нас, женщина впереди легла, ничто не мешало, и по мере того, как он говорил, во мне нарастало ощущение торжества. Это похоже на хмель, идущий откуда-то снизу, кружится голова, меня разбирает какой-то торжествующий смех. Последняя фраза: «Я не капитулирую!» — в гаснущем свете с торжествующей усмешкой на губах, при этом подмигивая нам. А у меня в голове стучит: «Да, да, конечно. Никакой капитуляции! Что, съело?» И на поклоне, когда Витя озирался в ожидании цветов, я думала, что последний раз я видела его таким счастливым на 3-м поклоне 11.10.89[*]. Счастье победы. Только на этот раз — над собой. Потом было несколько нормальных спектаклей, так что А.С. 18.11.89 на «Свадьбе» сказал нам: «Все хорошо». Интересно, есть ли эти слова в пьесе? Потом, начиная со «Штрихов» 20.11.89, все снова вернулось на круги своя. То же самое настроение — знакомая беспросветная тоска. Ничего не кончилось.

Больше, чем на пейзаж, меня сейчас не хватит, да и на тот… Но попробую. Итак, 3.11.89 мы собрались на «Дракона» (будь он трижды неладен!). Настроение было типично октябрьское — за окном дождь, ветер, холод. Вечный дождь, как на Венере (по Бредбери). Мы ехали на троллейбусе по бульварам к Пушкинской (в «Шоколадницу»). Я мерзла, уныло смотрела в окно и думала, как всегда: «Выключите дождь!» И вдруг из серой мути за окном сконцентрировался знакомый вид. Где это мы? Ах, да… Тверской бульвар. Я вдруг вспомнила начало июля, ленкомовского «Гамлета», выставку О.Даля, и как мы с Л.А. до 12.30 ночи сидели на скамейке на этом бульваре, а вокруг шумел народ, обсуждая спасение России, к нам подсаживались какие-то хмыри, предлагая переспать, в конце концов, когда становилось почти совсем темно, рядом усаживались шахматисты, которых, как и нас, не касались никакие проблемы. Мы были счастливы. Глядя на всю эту суету, мы еще и еще раз повторяли, что человечество достойно спасения и давать людям надежду — не заблуждение, а настоятельная необходимость. «Жизнь полна до края…» и бульвар вокруг нас, кажется, тоже утверждал, что жизнь вечна и прекрасна. Так вот, я вспомнила все это и до слез, до боли захотела в июль, на скамейку под этими деревьями, к шахматистам с их странным ночным азартом, потянулась к этому воспоминанию о гармонии. Всякий раз, когда я думаю об июле, в моей памяти встает Тверской бульвар — как олицетворение. И тоже как символ, как воплощение разницы между октябрем и июлем — все тот же бульвар под бесконечным дождем. Черный и светло-серый цвет. Голые деревья, совершенно черные; стволы поблескивают от воды. Обнаженные серые скамейки, которые уже не прикрывает листва. Редкие спешащие прохожие. Над всем этим — серое, беспросветное небо. Дома на той стороне бульвара тоже кажутся серыми, хотя они коричневые. Если бы я рисовала эту картину, то изображала бы все это графически. Не на чем задержать взгляд, нельзя остановиться, троллейбус везет нас мимо, мимо, да и незачем останавливаться — дверь захлопнулась, и на этом бульваре для нас уже никогда не будет лета. Кому-то другому — да, наверно, хотя странно устроен человек: я с трудом себе представляю каких-нибудь двадцатилетних девиц, рассуждающих о вечных истинах под этими деревьями, которые опять зазеленеют. Наверно, они встретят своего спасителя человечества. Кто следующий в очереди за вечным покоем?

Запись вызвана вчерашним записыванием «пейзажа» — Тверского бульвара. Просто иногда, когда меня охватывает отчаяние от собственного бессилия (вроде мысли о стене между нами как плате…), мне хочется вернуться в июль, на скамейку на Тверском бульваре, к беседам о смысле жизни, не отравленным еще проклятой мыслью («платить…»[5]). К счастью полноты жизни, гармонии и вере в happy end. Ко всему этому, казалось, возврата нет, но вот поди ж ты — было еще раз. И ужас мокрого пустого бульвара в нач. ноября — туда нельзя, да и не хочется вернуться. Как сказала вчера О.К.: «Я счастлива — впервые за последние несколько лет моя жизнь имеет смысл». Полностью присоединяюсь. Состояние это счастьем назвать, конечно, трудно, просто это совсем другой уровень, и я не хочу возвращаться к прежней бездумности. «Значит, есть 2 вида счастья. Я выбрал тот, который смертоносен.»[6] Я тоже. Конечно, я уже никогда не буду летать, разве что несколько минут в зале — разделив его радость от победы, к которой и сама, хоть чуть-чуть, но причастна… [«Носороги» 15.11.89. — Прим. авт., 17.02.90]

В.Шукшин. Первый спектакль в сезоне. Начинался он очень душевно. Спектакль был Сережи. Он задавал настроение — немного грустное, но все же очень светлое и чистое. Зал хорошо завелся с первого же рассказа. На следующем рассказе «Ваня, как ты здесь!» В.В. и Ванин просто довели зал до экстаза, до приступов. «Ваня» получился очень искренне веселым, и в конце зрители гирляндами сыпались В.В. на шею, когда он уходил, прощаясь глазами с залом…

Очень сильно было сделано «Миль пардон, мадам», когда зал просто ухнул в один миг куда-то вниз. Не понравился мне только конец этого рассказа — с чувством мольбы, боли, обиды и какой-то безысходности… Впрочем, после этого А.С. реанимировал зрителей и нас с С.Н. рассказом про голубя мира. Впервые я оценила по достоинству «Вянет, пропадает»…

Настроение переломилось на рассказе о государстве — переломилось у В.В., хотя Ванин ходил вокруг него, необычно мягко успокаивая и действительно слушая, слушая внимательно. Финал рассказа показался мне очень необычным — совершенно безысходным. В гаснущем свете В.В. плавно улегся на стол, медленно опустив голову… После этого последний рассказ, начавшийся весело, закончился совсем неожиданно. Из спектакля вылетели они вдвоем — очень резкий срыв в какую-то тяжелую тоску, от которой даже не поднимаются руки. У меня до сих пор перед глазами неподвижно застывшая на ступеньках фигура Ванина, который не может шагнуть к свету…

На поклоне они стояли по разным концам сцены, естественно, не видя друг друга — но с совершенно одинаковыми лицами — когда хочется загородить взгляд и долго повторять, что все будет хорошо… Последний рассказ — о самодеятельном театре… Наверное, вызывает ассоциации с их молодостью. Что ж, если таков итог взгляда на свои прожитые годы, то итог этот очень неутешителен. Очень больно за них — но, видимо, никуда не деться. Эх, ребята, что еще потребует от вас театр, который «приносит людям радость…»[8].

Ну что можно сказать? Спектакль неплохой благодаря великолепной режиссуре (это ведь 28-й спектакль, кстати, уже после «Дураков»). Пьеса хуже, чем спектакль. Романыч выудил кое-что, вернее, просто это стало достаточно интересно смотреть. И очень хорошее оформление. Музыкальное — особенно тема финала[10] (а всего где-то 4-5 кусков в фонограмме). Это что-то знакомое, слышала где-то. Эмоциональное воздействие сильное — слезы на глаза навертываются. И художественное оформление — класс! Двери с лесенками, деревянные, стоят там, где проходов нет и не было. Причем та, что в глубине, вообще обман (а я даже поверила, что там проем — так уверенно они входили и выходили в нее. У меня вообще странные отношения с этой стенкой — я думала — там проход (Дэзи куда выбегает?[11] Там остается, что ли?). С другой стороны знаю, что там — лестница (по «Женитьбе»). Теперь, наконец, увидела — глухая стена, да еще с отоплением внизу, как и вдоль сцены, в глубине. Ничего во время спектакля не видишь!).

Т.ч. в финале, когда двери распахивает дон Хуан (с криком: «Где твой ад?») — всюду — глухие черные стены. /…/

А что касается игры? Увы! ВРБ присутствовал на сцене больше как режиссер («Мне не видно твоего лица!» И бедная девочка отлетает под свет). Позволял себе комментировать — «Если вытяну, соскользну»,[12] или после «Поднимайся» Трыкова — «Рабочий народ». Бр-р. Раньше мне это нравилось, было в новинку, но вот — не везде. И не всегда. Ходил по сцене лениво, как кот. Финал, правда, сделал. Но в целом — трактовка не нравится мне. Его Хуан — все-таки сволочь. А на самом деле по пьесе это человек, который когда-то был очень застенчив, потом — несчастен, озлоблен, а потом вдруг увидел, что может быть кому-то необходимым. «Две холодные руки…»[13] Кстати, ВРБ хорошо все это сказал, но — не дотянул, тут же опять сбавил, а не надо было, это — самые важные слова.

Остальные? Кончиты не было. Совершенно. Даже и говорить не о чем. В перерыве между своими кусками она сидела в углу и смотрела спектакль. Карлос — Писаревский, хозяин — Гройзбург и пр. — если бы в первый раз их видеть — то да. А так, все это уже где-то было. В т.ч. Полянский, он также точно в «Собаках» работает. Хотя он смотрелся прекрасно, особенно со своими стихами, про «Синие очи». Лучше всех была, как ни странно, Сивилькаева. Такой я ее еще не видала. Властная, немного грубоватая, уверенная, но с какой-то слабинкой внутри. Это как раз то, что написал Жуховицкий. Баба с грубоватым юмором и своеобразным обаянием все же. А Исполнитель — Трыков — опять повтор, что-то от «Дракона» и от «Мольера». Надоело одно и то же. А так — ансамбль неплохой, они в данном случае любопытнее самого Хуана. (А жаль, что В.А. не играет,[14] конечно, он не любит такие роли, все понятно, но… в нем-то есть то, что необходимо — и надлом, и обаяние, и доброта.)

/…/ После спектакля бегали по театру… /.../ Подхожу к нашим — новость! 25-го в 12 — внеочередной «Гамлет» для японцев каких-то. Наши по секрету по цепочке передают. Люда духом воспрянула. /.../

Ну, Судьба мне вчера была посмотреть «Дона Хуана». /…/ Приезжаю, у ЮЗа — никого. Тишина полная.

Начинаю соображать, что делать в течение полутора часов. Пока я одиноко качалась, ничего толком не происходило.

Села на жердочку. Сижу. Вдруг открывается дверь и вылетает Виктор, а за ним Писаревский в шинели. Первая шальная мысль: «Виктор — играет!» В следующую секунду, не успев убрать изумление с лица, я замечаю его цивильный вид и попадаюсь ему на глаза. Он передразнивает мои приподнятые брови, а я с ним здороваюсь. Прошастав сперва в одну, а потом в другую сторону, он исчез за дверью. Глянув ему вслед, я почувствовала странную незавершенность. Когда дверь открылась вновь, и товарищ Хитров[15] позвал меня в Театр греться, я не удивилась. Внутри мы чуть-чуть поболтали, появились девчонки, я стала показывать фотографии.

/…/ Фотографии увидела завлит ЮЗа, Наталья Аркадьевна[16]. Ей понравились «Водевили». «Что это Вы, в подполье каком-то снимаете? Ведь можно сделать официально.» Короче, она взяла с меня обещание подойти к ней с Лариской.

Вторая мелочь была не такой приятной. Фотографии видел Виктор. Быстрые движения, непроницаемый вид, редкие ухмылки и в конце хмурый вопрос почти себе под нос: «Ну и зачем это надо?»

/…/ Лада вскоре ушла на работу, а мы с Ольгой занимались каждый своим делом — я читала архив. Сначала — фанатский фольклор. Читала вслух, все больше увлекаясь и волнуясь. Наташкино послание к зрителям,[17] Ладкины стихи, стихи Марины Вирты, «Тропаревский экспромт» и «Любовь к трем цилиндрам»[18] (вторая вещь — чудо! Сыграть бы, честное слово. Особенно хорошо — раздвоение директора в короля и шута. Чудесная вещь! Умница Валька). Кое-что я переписала. Почитала еще статьи, но… время! Напившись чаю, чуть-чуть придя в себя после чтения (а меня почти трясло — предэкзаменационное состояние), поехала в театр. Подошла довольно поздно — где-то без 25 семь. Облюбовала себе двух женщин с билетами. /.../ Подошла к ним. Они согласились попробовать. Когда открыли, я пошла с ними. На входе стоял плохо знакомый парнишка. Они попросили за меня, но он замахал руками. Женщина обернулась, я шепнула ей — подойти к администратору, мы вошли и… в своем плавном поступательном движении я обнаружила, что Климов на меня не смотрит, женщина скрывается в двери, а тот, кто проверял, — не обращает внимания. И я сворачиваю направо. В фойе мало людей, я трясусь довольно долго, но вот приходят Валька с Юлькой (им кто-то вынес билеты), я отбираю у них билет — помахивать им. Все-таки страшновато, гуляю долго, потом сажусь — 5-й ряд, два места от пушки — чудо!

Весь спектакль выстроен иначе. Под пушкой — рабочая точка. Там появляется Призрак, туда взбираются Гамлет, Офелия. (Так. Призрак — 1 раз, 1-е появление. Гамлет — что вспомню — а) после сцены с Призраком. Гениальный был кусок. Я впервые видела В.А. в работе так близко. И поняла — главное — человеческое чувство => идут интонации и пр. <Открытие сделала, да?> В.А. выражает, он испытывает эти человеческие, присущие всем чувства, и это — самое главное. Я не знаю, как объяснить, почему это важно, читаю, что написала — не то. Ах, да. Значит вообще в актерском искусстве главное — провести зрителя через чувства, испытываемые героем, таким же человеком. Почему люди так хотят это увидеть? Не знаю. Но хотят.

В.А. очень устал. Цветы принимал почти без улыбки. Жалко его ужасно. Но работал на полную. А вот что интересно — я не воспринимаю. Я перестала воспринимать спектакли Юго-Запада. Предел что ли какой-то есть, зашкаливает и все — не чувствую. Хотя, конечно, сцена безумия Офелии — я опять плакала, и в финале В.А. меня тронул, но в целом — слишком хладнокровна. Даже жалела, что отняла у кого-то возможность посмотреть. Но! После спектакля спокойная, спокойно сплю всю ночь, а утром — нахлынуло, что-то лежит на сердце, вспоминается, мелодии звучат, я их теперь хорошо знаю — тема безумия, тема Гамлета, выход короля, сцена дуэли, могильщики и т.д. И вообще вспомню — сердце начинает стучать. Странно. Последействие какое-то. Ну ничего, скоро перестану ездить.

Так вот. На площадке под пушкой: Гамлет — б) сцена с Гильд. и Роз. — актеры приехали (Полоний в глубине на лестнице, актеры слева); в) узнал о Фортинбрасе — перед отплытием. Офелия — а) «мышеловка» ненадолго, Гамлет завел; б) безумие — пролог. Да, здесь находка — она машет вслед кораблю и безумно смеется, а потом — «Да ну вас!» Т.е. точно — о Гамлете. Гениальные сцены! Бадакова!.. В этот раз она пела в унисон мелодии Генделя — жутко аж. Я рыдала, сдержаться не могла. В.А. очень удивителен по пластике. В черном среди черноты и золотые волосы — иногда это удивительно красиво — трагической красотой. Он склонил голову, прижавшись к колонне, и я не могла отвести глаз. Странно, я зал их иногда вижу как бы со стороны, со сцены. Забавно. /…/

Что еще? Долго не могла вообще писать, да и сейчас — нет целостного, связного рассказа. Мне больше все-таки нравится большая сцена (да и им тоже тесновато — не зря еще одну площадку выдумали!). Там ритм бешеный, скорость. А здесь выходы — медленные, плавные, и весь ритм мягче (хотя В.А. в финале опять в фонограмму не уложился, не успел уйти — шел навстречу Фортинбрасу, цепляясь, как Калигула). Завтра посмотрю еще — еще напишу. Да, Саша Задохин — прелесть. Когда Мамонтов сказал о следовании, Саша замер вместе с В.А., глаза круглые-круглые! А Гриня — подлец. В их сцене начал дурачиться (идиот, роль-то Первого актера! Значит — трагика, а он…). Язык Полонию показывал. Правда, прочел неплохо, но В.А. вышел из себя. В сцене поучений взял паузу и, обняв за плечи, проходя вдоль 1-го ряда, персонально Грине сказал — «И запретите актерам, играющим дураков…» Хохот в зале, все поняли. А там диалог: Гриня — А здесь таких нет. В.А. — А как же вот кто-то монолог… Гриня — Там так написано. В.А. — Да нет, я читал… И Гриня, сволочь, отомстил. Вышел на пролог и, с высунутым языком, как няня Василиса…[19] В.А. аж взвыл. А Романычу хоть бы что, стоит и, улыбаясь, смотрит. Черт! «Уникальное гротесковое дарование».[20]

Что еще? Сцена с Офелией как всегда шла чудесно. Есть там две-три интонации у В.А. совершенно изумительные, когда она предлагает забрать подарки. «Я в жизни ничего вам не дарил.» «Быть или не быть» звучал по-новому. Резко — начало. (В.А. весь спектакль был очень похож на Высоцкого.) И смена после — «Вот и ответ…» Почти шепотом. И опять — про трусость и замыслы яростно, так, словно это — главное. Т.е. монолог был в этот раз про нас про всех, нам — не себе. И спектакль, кажется, был об этом — о выборе, который надо делать, о смелости, а мы — трусливы. Интересно.

Романыч был спокойный, играл тихо, сдержанно, не как тогда (а жаль!). Уромова была интересна — в сцене финала. Я поняла — она узнала правду, сознательно пьет! (Пыталась подойти к сыну, которому предлагалось вино. <ВРБ стоял на пятачке, кубок держат в проеме окна.> И В.А. смотрит снизу — огромные, чувствующие опасность глаза — «Не время пить!» Туда же взбирается Уромова — пить яд.) Ну ладно — остальное — после второго просмотра. А ведь до чего хочется еще увидеть! А там — как будто все равно — отчего?

Я видела только вторую половину спектакля, т.к. стала несчастной жертвой советско-голландской дружбы. Попала я чудом и одна-единственная [Ошибка автора. — Прим. ред.], т.к. девчонки за меня попросили Климова, и он (о чудо!) согласился. Я сидела там же, где и 25 мая[*] — на крайнем правом месте 1 ряда.

Начало действия. В.Р. явно в ударе. Правда, монолог Клавдия показался мне несколько истеричным — но, как ни странно, искренним. Появился Гамлет. Первые фразы прозвучали остро, нервно и напряженно, а потом, на разговоре с королевой темп снова выровнялся. Когда я смотрела на В.В. в сцене разговора Гамлета с Гертрудой, меня стало заполнять и приподымать какое-то очень теплое чувство восхищения от того, что сцена идет великолепно, на такой высоте и так ровно. Раньше я ничего подобного не видела, даже 25 сентября[*]. С каким достоинством, мудростью и, в то же время, любовью В.В. обратился к Ларисе. «Постойте», — удивительно мягкий, грудной, искренний голос — «Я вас не пущу», — с очень светлой улыбкой — ни тени угрозы, досады, злобы, истерики — ничего. И очень-очень медленно, с той же улыбкой, опустив до предела рапиру, он сделал несколько осторожных шагов к королеве, так что для зрителей осталось загадкой, почему королева закричала совершенно диким, истерическим голосом: «На помощь! Он меня заколет!!!» — никто ее колоть не собирался. Одним упругим прыжком В.В. отлетел назад, в круг света, несколько секунд он смотрел на Ларису большими удивленными глазами (как и зрители); потом усмехнулся — с глухой болью и отчаянием — «Ах так… Там крысы!!!» После того, как Полонию пришел конец, В.В. ответил совершенно бесцветным голосом, как в бреду — «А разве это был король…» И дальнейшие слова — «Прощай, вертлявый, глупый хлопотун…» — говорил уже совершенно другой человек. Прощения у трупа Полония просил совершенно незащищенный мальчишка, которому невыносимо больно и обидно… «А вы спокойно, рук ломать не надо», — он поднял голову. И вновь с совершенно другим выражением. Дальнейшая часть монолога, которую я вспоминаю всегда с двумя ощущениями — боли, отчаяния и надрыва, зазвучала совершенно по-новому. Я вздрогнула от уверенно-спокойно-величественного голоса В.В. Он не обвинял, он не судил, он просто обращался к королеве с такой немыслимой высоты — прислушиваясь к чему-то в себе, что выглядел он не принцем, не королем, а просто императором. Причем ни на минуту не возникало сомнения, что он имеет на это право, что поступок королевы действительно ужасен с точки зрения какой-то высшей человеческой правды, живым воплощением которой он является. Причем он был удивительно спокоен — «вот два изображенья — вот и вот»… Но сквозь этот ровный, негромкий, но твердый грудной голос проступали, кроме оглушающего ощущения высоты и духовной чистоты этого человека, и его любовь, и боль — за королеву, за всех — с собой он что-то твердо и давно решил. Убийство Полония резануло его, но не раздавило. Оно сорвало с него защитную оболочку, и в нем заговорила опять внутренняя гармония. Но от нее Ларису отшвыривало. Дуэта у них не получалось — крики королевы звучали жутким диссонансом на фоне спокойного голоса Гамлета. Впрочем, ее можно понять — от этой гармонии веяло какой-то глубокой обреченностью… И тут вошел Призрак, который очень страшно подействовал на В.В. Он бросился на колени и так резко сорвался — его искаженное болью лицо невозможно было узнать. Кроме того, он скомкал конец сцены, т.к. ему мешали договорить рыдания…

После этого срыва В.В. довольно быстро собрался. Сцена проводов Гамлета в Англию прошла на должной высоте, хотя и не так ровно, как 25 сентября.

Тут я вроде успокоилась, что идет нормальный спектакль, и все будет хорошо.

Сумасшествие Офелии. «Приходят беды, так идут, Гертруда, не врозь, а скопом…» На сцену вылетает Лаэрт — «Ну, король презренный, где мой отец?» Я посмотрела на В.Р., и меня поразило выражение обреченной покорности на его лице — не теряя достоинства, спокойно человек опускает голову, потому что столкнулся с высшей силой, сопротивляться которой бесполезно. Это В.Р., который даже на самом краю смеется в лицо сминающей его судьбе! Пока Ванин метался по сцене, я не понимала, что происходит. Но тут появилась Надя, и я имела редкую возможность оценить с близкого расстояния несколько секунд, в которые А.С. переходит от надрывного крика «Кто враг мне» к беззащитной улыбке — «Офелия?» После чего я испытала ощущения, которые чувствовала только раз — 11.10.[*] Мне хотелось не то, что рыдать — кричать в голос, такое отчаяние я испытывала всего несколько раз в жизни, когда тебя просто разрывает изнутри, и единственное, что можно сделать, — это выплеснуться в одном крике. Когда на «Господи, помилуй!» включается фонограмма, Лаэрт стоит в темноте, но мне показалось, что я четко вижу очертания его фигуры — настолько четко, что я почувствовала его крик сквозь пение Нади за секунду до этого крика. Свет — у меня впервые в жизни ощущение боли от ярко вспыхнувшего света. Монолог Лаэрта. Ощущение разрывающего отчаяния при взгляде на Ванина не покидало меня потом в течение всего спектакля. Но сейчас с этим чувством уживались, как ни странно, и боль, и нежность, и странное, почти физическое ощущение исходящего от него света: «Офелия! Дитя мое! Сестра!!»… Сзади к нему осторожно подходит В.Р., осторожно опускает руки на плечи, потом уверенно сжимает его ключицы — А.С. не чувствует прикосновения. Мутным, неподвижным взглядом он смотрит вправо и вверх — в ту точку, куда ушло «Господи, помилуй!» Мягкий, успокаивающий голос короля плывет мимо — до фразы «и сообща добьемся правды». Ванин резко вздрагивает, взгляд снова становится острым и ясным. «Добьемся… правды…» — он повторил это, что-то взвешивая внутри себя… В этот момент В.Р. резко отпрыгнул от него на точку влево, и я запомнила надолго поднятое вверх лицо Ванина в гаснущем свете, в то время как его руки медленно поднимаются вверх и ложатся на горло — лицо человека, принявшего самое страшное решение в жизни, напряженно собирающего последние силы, сжимающегося в комок, заставляющего себя задушить все живое. И от этого жуткого решения измученно-истерзанное лицо — но удивительно живое — лицо человека, смотрящего в мир уже с высоты своего страдания, мир, ставший чужим ему, сознательный переход последнего рубежа… Все остальное было уже «за пределами страны отчаяния»[21], когда и отчаяния уже нет — только боль — резкая и досадная… Во время разговора о дуэли с Гамлетом А.С. держался покровительственно свысока, почти механически отшвыривая В.Р. своей иронией. Когда пришла Лариса — я очень боялась этой сцены, т.к. не могла себе представить, как я выдержу еще один скачок напряжения… Для А.С. реакция на эту сцену была необычна. Он не резал зал, не выплескивал свою боль — он дошел до колонны, остановился в 2 м. от точки света — как раз передо мною — и буквально лег на колонну, закинув назад голову так, что зал не видел его лица. Весь монолог Ларисы он просто напряженно терпел, собрав все силы в ожидании конца этой пытки — а с другой стороны колонны стоял В.Р., мучаясь не меньше. Он смотрел на Ванина, механически повторяя слова роли («Идем за ним, Гертруда»), раскачиваясь на месте, но боясь прикоснуться к нему, боялся, что Ванин сорвется, если он ему помешает. В.Р. ждал, что он выберется сам. Наверное, со стороны это смотрелось очень неестественно — напряженная, покачивающаяся фигура Романыча и такая же напряженная фигура Ванина с другой стороны. Наконец, по углам ударила фонограмма. А.С. выпрямился, метнулся в сторону, тщательно обходя свет, и, покачиваясь, растворился в темноте… И за ним уныло идет В.Р…

В.В. вылетел на сцену и выдал рассказ про «остаток дней» с таким неожиданным скачком напряжения, что Сережа Писаревский повторил с невольной иронией, как эхо — «Остаток дней…» Дальше началось что-то странное. В.В. дошел до колонны, прислонился к ней и начал падать. С.П. подхватил его и вернул в нормальное положение, после чего он его осторожно поддерживал, тихо гладя плечо. После реплики: «А сколько пролежит человек в земле, пока не сгниет», — В.В. вообще вылетел из спектакля, уставившись куда-то вниз и вбок, совершенно не реагируя на Лешины реплики почти до конца сцены. Но в фонограмму они с С.П. уложились замечательно.

Похороны Офелии. В монологе Ванина зазвучало что-то страшное. Там не было сопротивления разжимающейся пружины, которую дожали до упора. Там был невольный срыв в отчаяние человека, для которого все давно кончено. Это действительно был конец — на зал положили плиту. И надрывный крик В.В. звучал как окрик, как протест. Правда, встретившись глазами с Ваниным, В.В. затих, как будто внутри что-то лопнуло. Потом был долгий взгляд — с болью и тревогой.

Лаэрт приближался к нему очень медленно и осторожно. В глазах В.В. была такая беспробудная тоска, что совершенно непонятно было, как Ванин его будет душить. Ванин подошел к нему вплотную, даже не обернулся к залу, нереально медленным движением поднял руки и вдруг резко-досадным рывком схватил горло В.В. Дальше рука медленно соскользнула вниз. В.В. очень душевно проговорил: «Учись молиться, горло не дери…» [Ошибка автора, правильно «...не дави». — Прим. ред.] Такое впечатление, что Ванин в этот момент перестал его слышать, тяжело обернулся на окрик «Лаэрт!» и ушел, невольно дернувшись от Витиного крика. Для В.В. сцена закончилась печально. Он отчаянно кричал в черную стенку «Лаэрт, ответь мне!», после чего здорово сорвался в слезы… На «быть или не быть» меня буквально укладывало назад, словно асфальтовым катком. Никакого вопроса я там не почувствовала, одно ровное настроение — опускающейся могильной плиты — и невероятное напряжение.

Дуэль. Рядом со мной в луче света стоит Лаэрт. Узнать его просто невозможно. Голос В.В., просящего прощенья, доходит до меня как фон — он не давит на Ванина, напряжения почти нет, не умоляет — что-то очень серьезно рассказывает.

Лицо Ванина. Совершенно незащищенное, разглаженные, спокойные черты, улыбка — самая искренняя, так можно улыбаться только человеку, которого очень любишь — и глаза, в которых постепенно останавливается выражение боли и ужаса. Пауза. Ванин начинает отвечать — удивительно мягким, спокойным голосом: «В глубине души…» Причем говорит он не только голосом — всем своим существом, такое впечатление, что всем телом подавшись вперед… «Иное дело честь…» Ванин сделал над собой неимоверное усилие, чтобы собраться, как-то взять себя в руки — но голос его сорвался от неимоверного напряжения… Меня так сильно обожгло, что я перестала что-либо видеть перед собой и повернулась к В.В. Я увидела его великолепную реакцию на фразу Ванина — реакцию человека, у которого из-под ног выбили последнюю опору. В глазах его на минуту что-то промелькнуло холодным блеском, потом он уронил голову, пробормотал себе под нос последние фразы — силы совершенно его оставили, он облокотился на колонну, чтобы не упасть — и сделал первые несколько шагов вперед, так обреченно согнувшись, что непонятно было, как в таком состоянии можно драться. Однако, драка была всерьез. За это я ручаюсь. Переломным моментом дуэли был эпизод «Не пей вина, Гертруда» — когда В.Р. отскочил от не замечавшего его Вити с выражением лица человека, заглянувшего в бездну. И Ванин, который бросился к Ларисе с глазами, широко открытыми от ужаса…

После этого дуэль превратилась в бойню. Они чуть не посшибали колонны, и В.В. чуть не упал прямо на меня, в последний момент оттолкнувшись от столба. Обмен рапирами я наблюдала с расстояния вытянутой руки. Больше всего меня поразило несоответствие поведения их обоих и жуткой драки, которую я видела перед этим. В.В. очень резким движением вскинул вверх рапиру Ванина, а тот ее опустил с очень ясным смыслом — «Ну перестань, посмотри же на меня!!» В результате последовал взмах рапирой, задевший волосы А.С. Гамлет, по-видимому, испугался сам — он резко схватил своего противника за руку и, наконец, увидел его глаза. Наверное, в первый раз В.В. абсолютно не почувствовал никакой стены между собой и Ваниным. Поведение Лаэрта можно обозначить одним словом «радостная покорность». «Прикончи, меня, пожалуйста.» В.В. улыбнулся в ответ и мягко положил свою руку на руку Ванина, сжимавшую рапиру. После этого А.С. легко выскользнул назад, сделал несколько символических прыжков и перестал сопротивляться, еще не дойдя до круга света.

Дальше я помню смерть короля, который улыбнулся на иронично-насмешливую фразу Лаэрта «Король всему виной», подошел к нему, после чего Ванин шагнул вперед и опустился в объятия В.Р. Пока В.В. договаривал положенные фразы, В.Р. стоял неподвижно, обнимая бессильно повисшего на нем Лаэрта и осторожно проводя рукой по его густой рыжей шевелюре. После этого король отправился достойно принимать смерть, но казалось, что Гамлет кончился вместе с ним. Конца Лаэрта я не видела, т.к. до меня долетела фраза, случайно сорвавшаяся с губ В.В.: «Господи, когда же это кончится». Это уже не имело отношения к драматическому искусству, это был уже настоящий стон. Я подняла голову и увидела, как его мотает из стороны в сторону у колонны. Когда зажегся свет, он вскрикнул, как от удара, и закрыл лицо руками.

После этого было жуткое зрелище очень натурально и мучительно угасающей жизни. В.В. дополз до стены, буквально лег на нее и с огромным усилием, срывая дыхание и дергаясь от обжигающей сильной боли, стал досказывать, вернее, проборматывать последний монолог. Он жутко не уложился в фонограмму. В полусвете, когда на сцену выходила армия Фортинбраса, я увидела, как он доползал до прохода, еле держась на ногах, очень медленным, прерывистым движением.

Ну вот и все. Если не считать поклона, на котором я умудрилась подарить цветы А.С. Он был напряжен до предела, как натянутая струна. Словно спектакль и не кончался. Что-то важное снова произошло между ними. Что именно?

Но как раз тогда мы поняли, что весь октябрьский ужас никуда не делся, не отступил. Он стоит за дверью. «Порвалась дней связующая нить…»

/…/ Затем «Гамлет» 22.11.89, о котором я даже не знаю, что сказать. В 1 действии меня красиво размазывало по стулу. Такое ощущение, что на меня сверху опускается бетонная плита, расстояние между спинкой стула и плитой уменьшается, надо выскочить, а некуда — середина 5 ряда. Руки налились свинцом и не поднимались, а сама я моталась между О.К. и соседкой, не зная, куда деться. Да, Витя засветил в нас несколько душевных реплик, не считая взгляда на заставке (чрезвычайно мрачного): «Прервалась дней связующая нить» («золотые слова», — подумала я); «ступай в монастырь» и «несчастья начались» (— «а они, по-моему, и не кончались»). Во 2 действии произошло нечто странное. Витя «вылетел» по обычной схеме в сцене на кладбище, потом вроде все нормально до разговора с Лаэртом перед дуэлью. Я не видела в этот момент Ванина — только Витю. Он так отчаянно просил (или объяснял(?)) А.С. о чем-то, словно от этого зависела его жизнь. Тот ответил, причем первые 2 реплики прозвучали как «я понимаю», а на фразе «иное дело честь» я услышала четкое «но…» и… отказ? непонимание? просто отчаяние? (у него дрогнул голос на этих словах). В Вите на этой фразе как будто что-то сломалось, он отвернулся к колонне, и все прочие реплики просвистели мимо. Дуэль начиналась с ощущением, что вот они сейчас убьют друг друга и сами это знают, хотя совершенно не хотят. Я не буду строить предположений, о чем они говорили. Оставлю при себе. Да это и неважно. После того, как отравилась королева, дуэль превратилась в побоище, я всерьез опасалась за целостность колонн, не говоря уже об их жизнях. Если Витю опять, как 8.11, начало дергать, то все это объяснимо — нарушается координация движений. На обмене рапирами он чуть не оставил Ванина без глаза (заехал клинком по челке). Как тот выжил, непонятно. Да, забыла. Перелом в ходе дуэли произошел именно в момент отравления королевы. Ванин смотрел на Ларису с таким ужасом, как будто это его мать травится, а В.Р. отскочил от Витиной рапиры с таким лицом, как будто увидел призрака. Но вернусь к обмену рапирами. С нашей точки это выглядело обычно, но с 1 приставного воспринималось как любовное объяснение (там сидела Л.А.). После чего Лаэрт был заколот быстро и без сопротивления, не доходя до точки. И вот тут началось что-то страшное. Я не видела Витю (темно), смотрела на Ванина. Как закололи короля, не помню. Последний монолог Лаэрта. На следующий день я с удивлением услышала, что там всего 4 строчки. 22.11.89 он показался мне бесконечным, хотя я не слышала реплики Вити: «Господи, да когда же это кончится?!» (его размазывало каждой фразой). Когда зажегся свет над точкой в последнем монологе Гамлета, я увидела, что Витя чуть ли не лежит на стене, почти сползая по ней. Его первую реплику: «Я тоже вслед», — вероятно, буду помнить всю жизнь. Ни малейшего сомнения, что тот, другой, умер, и ему осталось всего несколько минут. Эта фраза была просто написана на Вите. Вот уж действительно последний монолог. Смысла там, впрочем, никакого не было — не до того уже. Слова выталкивались со стоном, с болью, бесконечные «ой» посреди слова, жуткая гримаса на лице. В общем, драматическое искусство тут было совершенно ни при чем. Уйти он не успел, войско Фортинбраса застало его у стены и аккуратно обошло. Как он уходил, я тоже не видела — опять-таки темно. Весь этот эпизод — начиная от «быть или не быть» (очень страшно — покрасневшие глаза — наверно, от напряжения, совершенно похоронный вид) и до ухода Гамлета меня просто била крупная дрожь. На Фортинбрасе я пыталась взять себя в руки: надо слезть с 5 ряда и подарить цветы. В общем, я твердо решила с цветами больше к Вите не ходить. Благодарить его за драматическое искусство мне незачем, а объясниться с ним я не могу — мешает дурацкий трепет. Так что нечего мозолить глаза. Короче, я подошла к нему самая первая и напоролась на такой взгляд… Мне показалось, что я не уйду. Я стою перед ним с этими дурацкими замерзшими розами и вижу совершенно незащищенного человека. Взгляд, к которому больше всего подходит слово «вечность». Долгая-долгая, бесконечная боль, которая началась не сейчас и неизвестно когда закончится. «Боюсь, что это не кончится никогда». — «Правильно, не кончится. И правильно, что боитесь».[22] Никакого облегчения. Ни здесь, ни там. Кажется, этот взгляд отразился во мне как в зеркале. Он взял цветы и удивленно взглянул на меня: «Что ты тут стоишь? Уже все». «Да, действительно, что толку, что я тут стою?» — и я испарилась. А может, и не было этого взгляда, или он просто увидел свое отражение? Или просто ничего не было, ведь я очень быстро дарю цветы. Не знаю. И что произошло 22.11.89, я тоже не знаю. Срыв от слишком большого напряжения? Может быть, может быть.

Попала на спектакль. Чудом — как всегда. На весь. Все первое действие меня ужасно лихорадило от ощущения близости края — у В.В. что-то с самоконтролем, его опять качало из стороны в сторону. Но я оценила замечательную игру Нади и Ванина в начале — самая жизнерадостная сцена во всем спектакле, это все-таки проводы Лаэрта. Надя вообще была в ударе — она здорово признавалась в любви Гамлету — совсем как ребенок… И Гамлет отвечал ей так же — вообще сцена стала мягче. Но в целом меня все первое действие била дрожь.

Да, В.Р. весь спектакль усиленно изображал любовь к Гамлету — так ясно этого не было никогда. Когда В.В. выдавил из себя, что он не уедет в Виттенберг, В.Р. возопил на весь зал: «Во-о-о-о-т… — кроткий подобающий ответ!» Но особенно явно это проявилось в сцене разговора Клавдия с Лаэртом во 2-м действии. Когда на фразе «Кой-чем вдобавок смажу острие» В.Р. сморщился и предостерегающе поднял руку. В ответ Ванин на фразе В.Р. о кубке с отравленным вином с гневом взглянул на подлеца-короля и вообще пошел оттуда. Его остановил только окрик Ларисы…

Второе действие было значительно ровнее. В.В. собрался, а Ванин честно ушел в сторону, поддерживая его, где возможно (в сцене на кладбище, в начале дуэли). В первый раз я почувствовала, что собственная «задушенная» роль его здорово коробит. В дуэли он сорвался на В.Р., отшвырнув его от себя режущим возгласом: «Все нормально». Кстати, в первый раз в сцене на кладбище верх остался за Гамлетом.

Но в целом спектакль был средним — мешало ощущение общей, застарелой усталости. В нем на общем фоне выделялись только два пятна. Монолог Клавдия «Удушлив смрад…» Он прозвучал с настоящим человеческим отчаянием, на очень большой высоте — и очень безнадежно. «Все поправимо?!» — ирония и насмешка человека, который выдерживает на себе невыносимый гнет и очень устал, — но нет другого выхода… Вообще, король заслуживал в спектакле самого искреннего сочувствия. Он так искренне переживал сумасшествие Офелии, что лицо у него было совершенно незнакомое — молодое и светлое, совсем детское (это у В.Р.-то).

Вторым ярким пятном спектакля был последний монолог Гамлета. «Иди, я за тобой…» [Очевидно, имеется в виду «Я тоже вслед». — Прим. ред.] и дальше, продираясь сквозь боль, стараясь сдержаться и облизывая сухие губы. И последний шаг в темноту… — я заметила его еще на спектаклях в Олимпийской деревне, но из-за особенностей сцены акцент переносится именно на него — у этой сцены смысл очень странный, но есть в этом финале какой-то удивительный заряд, перекрывающий второй финал спектакля — вторжение армии Фортинбраса. Кажется, В.В. удалось прочно и надежно закрепить торжество Гамлета, торжество света. И как-то закрыть зрителей от ужаса нашествия.

Что же изменилось в финале? Гамлет — совсем не мессия и не посланец высшей силы — смертный, измученный человек, который действительно умирает — но не легко и благостно, «засыпая», как в фильме Козинцева — умирает мучительно, потому что умирает он в разладе с миром — из-за Лаэрта, смерть которого В.В. никак не может пережить спокойно после 25 мая[*], несмотря на все старания Ванина — и в разладе с собой — он умирает неуспокоенным, и В.В. очень здорово передает это ощущение — физическое ощущение отчаяния. В глубине души Гамлет давно принял неизбежность конца, но все тело, кожа, напряженная рука, бессмысленно и судорожно зажимающая рану на плече — невольно, но отчаянно сопротивляются этому соскальзыванию в бездну. Для меня отчаяние ассоциируется с этим ощущением режущей боли, которая схватывает на полуслове и отпускает. Гамлет ничего с собой не может поделать, он пытается докричаться сквозь свою боль до Горацио и, одновременно, ему улыбнуться, но голова снова и снова невольно поворачивается к правому плечу — словно на окрик. Ну вот и все. Дальнейшее — молчанье. Агония не может длиться бесконечно — что может быть еще за этой чертой? Но, как ни странно, этот рубеж, когда и боль остается позади — момент сознательного выбора. Выбора? Но ведь Гамлет ранен отравленной рапирой и обречен… А впрочем, что мы знаем об этом… Он повернулся к свету, поднял голову, с улыбкой посмотрел на окружающий его светлый купол, невероятным усилием заставил себя сжать в комочек все живое и сопротивляющееся внутри и шагнул, вернее, толкнул себя в темноту. Совершенно сознательно. Хотя весь зал просто физически ощутил, чего стоило ему это насилие над собой… Но за этим последним шагом все действительно кончилось — его руки бессильно повисли, голова опустилась — темнота отняла вместе с жизнью последнюю надежду. Но она успокоила его душу. А зрители, увидев этот финал, не были раздавлены армией Фортинбраса — они просто не заметили канонады. Может, ему нужно было сделать этот шаг, чтобы человечество наконец поняло и проснулось, хотя бы ценой жизни? Хотя в нынешнем варианте мне кажется, что с этим мучительным усилием уходит назад то, что не отпускает его из земной жизни — чувство вины перед теми, кого он любил, перед Офелией, Лаэртом, чувство ответственности перед людьми, которые поверили в его миссию… Еще один вариант платы, платы за покой. Что же делать, не спасается иначе проклятое человечество!

23.11.89 я попала только на второе действие. Вот тут я буду путаться, т.к. некоторые вещи я помню из 2-х спектаклей сразу (23.11 и 25.11). Во-первых, с самим Гамлетом что-то такое сталося. «Подворотня», как выражается О.К., куда-то исчезла. Это был даже не принц — император. Который «имеет право». Сместились акценты и у Лаэрта — с Офелии на Гамлета. Его прощение теперь приобрело какой-то смысл и вес. Дуэль, кстати, теперь стала начинаться позже фонограммы. При той взаимной любви, которую они теперь играют, вообще непонятно, зачем нужна дуэль. Кстати, о Гамлете и Лаэрте (это еще с 22.11.89). Такое впечатление, что они не просто не хотят убивать друг друга (что неизбежно), но и не хотят видеть смерть друг друга. Каждый умирает с чувством вины за другого, что еще прибавляет «удовольствия». А в целом спектакли 22-25.11.89 (в той части, где они напоминали произведения искусства) представляли собой совершенно новый уровень. 23.11.89 потрясающе прозвучал монолог Клавдия. Вместо обычной полуистерики — настоящие слезы и, главное, новый смысл последнего куска. «Ангелы, на помощь!» — таким тоном, что на месте ангелов я бы испугалась и немедленно спустилась с небес («А не то я, матерь вашу, всех спалю!»[23]). И «Все поправимо», — кончившееся знаком «?». Для спектакля в целом этот «?» был очень логичен, как и реплика Лаэрта: «Добьемся… правды?» 25.11.89 монолог звучал в той же тональности, но менее естественно, т.к. в В.Р. победил режиссер (вместо текста монолога он, кажется, произносил про себя «тра-та-та-та, тра-та-та вашу мать, больше не буду я с вами летать!» в адрес дорогих партнеров. Русский народный мат был просто написан у него на физиономии. Я его понимаю — во всяком случае, в адрес Ванина это было по делу). Витя… Для меня показателем разницы между сентябрем и ноябрем является сцена объяснения с королевой. Гамлет так спокоен и уверен в себе, что не возникает ни тени сомнения, что он имеет право задавать матери такие вопросы. Когда он говорит: «Стойте. Я вас не пущу», — спокойно, мягко, с любовью, делает 2 шага к Ларисе, совершенно непонятно становится, с чего она кричит как резаная: «На помощь! Он меня заколет!» Потом — убийство Полония. В сентябре Витя относился к этому факту довольно спокойно, но теперь — вовсе нет. Есть и боль, и ужас, но это нечаянное убийство его не ломает. Вторая часть разговора с королевой идет тем же «великолепным» тоном. Это даже не принц, это император — с такой высоты он спрашивает. Ну и еще один момент, пожалуй. Финал. Самый лучший был 23.11. Последний монолог шел с чувством, видно было, что человек действительно умирает. Но по сравнению с Олимпийской деревней, где акцент был смещен на поворот к Фортинбрасу (что перекрывало финал спектакля), 23.11.89 главным был конец последнего монолога. Вот прозвучала последняя реплика. Улыбка. Поворот. И — выход из круга света в темноту. Один шаг, в который вместилось все. Я не могу описать этого секундного усилия, которым человек выталкивает себя из света жизни в темноту, в смерть. Казалось бы, какая нелепость: Гамлет умирает от яда, действительно умирает на наших глазах — это чувствовалось по тону монолога. А этот шаг производит впечатление добровольности, т.е. не то чтобы добровольности, но сознательного усилия. Вроде бы смерть неизбежна, а тут человек сам шагает навстречу этой неизбежности, словно принося себя в жертву. Для того, чтобы люди поняли? Выходя из круга, он словно переламывается. Вздох, плечи опускаются, голова поникает. Он расслабился, от всей фигуры исходит странное чувство — одновременно обреченности и облегчения. Наверно, так душа отделяется от тела. 23.11. я не увидела финала, хотя сидела на 1 приставном прямо под колонной. Мне было не до Фортинбраса. Финал этого спектакля остался за Гамлетом — не бесплотным духом, а живым смертным человеком. Представляю, как это должны были воспринять нормальные зрители.

25.11.89 спектакль в эмоциональном плане красиво просвистел мимо меня. Мы с Л.А. попали только на 2 действие, перед этим с мерзким настроением постояв на морозе. Я сидела в 7 ряду, почти ничего не воспринимая. Могу сказать, что для Вити в целом это был самый удачный из 3-х спектаклей — он шел именно в той тональности, о которой я писала, не считая финала, который был несколько смазан благодаря А.С., но в принципе этого почти никто не заметил. Кто бы мог подумать, что Витю хватит на 3 «Гамлета» подряд? А вот поди ж ты! В.Р. был злой, как собака, из-за Ванина, который был не то что в ударе, а, как выразилась О.К., решил, что в спектакле маловато трагизма. Я его совсем не почувствовала, оценила только по необычности мизансцен. Надю в сцене сумасшествия Офелии просто вело, когда рядом стоял А.С. Она не могла подняться с пола, такое впечатление, что на нее сверху что-то давит. Совершенно замечательно выглядел конец сцены «Офелия, бедняжка, утонула». Лаэрт стоит, прислонившись к правой колонне, и отсутствующим взглядом смотрит вверх. В.Р. заканчивает текст, говорит свою последнюю фразу: «Пойдем за ним, Гертруда», — а Ванин и не думает уходить. В.Р. доходит до этой колонны. Ванин стоит. Тогда В.Р. ударяет по ней рукой. А.С. стоит спиной к нему и не может этого видеть, но такое впечатление, что колонна резиновая, и он чувствует удар — почти одновременно он отрывается от колонны и уходит. Вот, пожалуй, и все с «Гамлетами». Итог. Как выразилась Юля Чурилова, у Вити с 25.11. начался творческий взлет. Я согласна с этим, только продатировала бы начало несколько по-другому — с 23.11.89. Новый уровень ролей. Еще выше, чем в сентябре, хотя, казалось бы, куда уж выше. Взлет, правда, оказался недолгим — до 30.11., и то учитывая тот факт, что мы не видели «Эскориала» 28.11.89.

25 ноября на основной сцене посмотрела Юго-Западного «Гамлета». Наконец-то! Спектакль был очень хорошим. Виктор Авилов прекрасно сыграл. Это отличалось от того, что видела 26 сентября в «Олимпийке»[*] — но было интересно. Интересно следить за изменением принца Гамлета. Он был тише, спокойнее. Здесь не надо рвать глотку на громадный зал.

Умирал Гамлет прекрасно. Все шло через боль, которая, становясь все сильнее, захлестывая принца, рвала речь. Эта боль шла толчками, приступами. Сначала он поморщился, потом тихо ойкнул, а через минуту застонал, сломавшись пополам.

И при этом, борясь с болью, говоря последние слова, принц улыбался. Весь его облик словно говорил: «Больно, очень больно… К сожалению, не могу скрыть... Слишком больно!.. Надо же, не могу ничего с собой поделать…»

/…/ Чудо, когда вам, лично вам, вдруг начинают исповедоваться. Сквозь оболочку Черного Принца проступает боль живого человека; когда затверженный до полировки текст начинает звучать, как терка. На «Гамлете» мне неоднократно обдирали душу в кровь, даже плакала…

Не он отпускал грехи, наоборот, меня молили переживать, быть с Принцем, искали сочувствия и понимания. И, надеюсь, он нашел все это…

Это было не абстрактное добро, ходячая добродетель — нет! Это был живой конкретный человек…

«Чтобы любить абстрактное человечество, надо любить кого-то конкретно…» Если эта фраза не принадлежит великим, то она моя. Она родилась в голове позавчера… Точнее, дошел ее смысл до всех уголков мозга.

Так вот Принц Юго-Запада просил конкретной помощи у той сотни зрителей и выбрал из этой сотни пару человек. И почти весь первый акт, общаясь с залом, он общался конкретно со мной.

Может быть, он понял, ЧТО для меня ГАМЛЕТ?! Если да, то интуиции В.А. можно позавидовать…

После перерыва меня Принц Гамлет потерял — на свое место сели зрители, и я оказалась чуть сбоку. В течение первого выхода принц, не вылетая из образа, осторожно шарил глазами по залу. (Я не выдумываю! Ибо он посмотрел в то место, и в глазах на секунду мелькнул ужас: «Ушла!») Потом он нашел меня и успокоился. И монолог перед войском Фортинбраса почти весь рассказывался опять мне.

В такие минуты я почти не снимала — ему нужнее живые глаза, а не объектив фотоаппарата…

У В.Р. в этот день роль «не шла». Стоял и злился на весь белый свет. Бедный Романыч! На «Мышеловке» стоял не Король Клавдий, а режиссер Белякович. Но постепенно в нем стал побеждать актер, и бегство он отыграл изумительно. Гораздо тише прочел монолог — начало II акта… В конце понравился. Когда шла дуэль Гамлет — Лаэрт…

Кстати, увидела то, чего не разглядела в «Олимпийке» — Лаэрта ЗАСТАВИЛИ убить Гамлета.

Девочки рассказали, что Ванин сломал рапиру на этом спектакле. А я четко видела, как Авилов, не выходя из образа, чинил свою рапиру. Развинтилась совершенно рукоять и гарда. И пока Король настойчиво предлагал принцу выпить, Гамлет, вертя в руках рапиру, отвечал, смотрел на властителя Дании, словом, чинил на ощупь… Зрелище, я вам доложу, прелюбопытнейшее.

«Гамлет» в «Олимпийке» был агрессивнее (я имею в виду В.А.), отчаянней, злей… Я бы назвала его «истеричным», хотя в целом спектакль очень даже был неплох. 25 ноября принц был спокоен, как удав, весел, и четко знал с самого начала, что умрет раньше, чем ему хотелось бы.

В этот день В.А.—Гамлет был той лакмусовой бумажкой, что проверяет всех окружающих на процент порядочности…

Сравнение выдержал один Горацио — Писаревский. Он великолепно реагировал на все реплики принца, на каждый его жест, взгляд… Иногда позволял себе отсебятину в очень и очень разумных пределах. И через него в зал шла боль, тревога за Гамлета. Еще такая же тревога била ключом из Офелии. Ведь она знает, что принца собираются убрать с дороги. Она настороженно следит за Гамлетом в сцене «Мышеловки», сжимаясь от не слишком-то любезных слов принца. Гамлет проводит ее по лестнице и ставит на возвышение, как на всеобщее обозрение, а сам остается на две ступеньки ниже, на границе света и тьмы, с отрешенным лицом — мысли его заняты совсем другим. Он забыл на минуту об Офелии.

Потом принц умчится на противоположную сторону, а место Офелии займут Король и Королева, начнется спектакль, и все помчится в другую сторону. Но вы уже не будете пребывать в расслабленном состоянии — вас уже настроили на определенную волну…

Принц стоит, прислонившись к колонне, вполуха слушает актеров, аплодирует им вместе со всеми, морщится, когда трагик-В.Гришечкин начинает перегибать палку в своем монологе и, кажется, совсем не обращает внимания на окружающих. Но нет, он предельно внимателен и предельно сосредоточен на другом — его спектакль размещается в районе 5 ряда зрителей — там, где на ступенях стоят Король и Королева. Выдают принца глаза, громадные, полыхающие, которые он не в силах потушить…

А потом будет замечательная сцена с флейтой…

Король сбежал, принц мечется по сцене, пытаясь разрядиться. Актеры, понимая его состояние, начинают играть на флейтах…

Появляются Розенкранц и Гильденстерн и с ходу начинают «качать права». Принц секунду смотрит на них, что-то соображая, затем, не поворачивая головы, снимает корону с головы актера-Королевы на сцене — и надевает ее себе на голову.

«Я нуждаюсь в служебном повышении», — непередаваемая скорбная интонация, лицо каменеет, а глаза делаются наглыми и сверлящими. Жуть. И вся поза выражает полное презрение к двум бывшим приятелям. И бутафорская эта корона, надетая на одно ухо (как картуз, ну только цветка в ней не хватает)…

Розенкранц почти кричит, сдали нервы. Гильденстерн начал заикаться от возмущения и неожиданности.

А принц стоит неподвижно, не отрываясь глядя на приятелей, и вокруг него приплясывают актеры, резкими звуками флейты продолжая издевки принца. С какой тревогой и болью следят Актеры за этим поединком. Временами чувствовала, что Олежка Задорин — Королева на сцене — готов закрыть собой Гамлета. Принц берет у него флейту, и, выслушивая вопли бывших приятелей, сосредоточенно изучает инструмент, даже пытается подуть в него (получается короткий жалобный свист). Кажется, он здесь и не здесь… (Авилов неоднократно будет играть это состояние. Очень интересно наблюдать за ним в такое время. Где, в каком месте витают его мысли?) Но оказывается, он все прекрасно слышит и видит.

«Вот флейта. Сыграйте на ней что-нибудь.» Реплика брошена через всю сцену, туда, где стоит Гильденстерн, который похож на вытащенную из воды рыбу.

«Смотрите же, с какой грязью вы меня смешали. Вы собираетесь играть на мне. Вы уверены, что выжмете из меня голос моей тайны…»

С каждой фразой голос идет вверх. Ему аккомпанирует хрупкий деревянный инструмент, который живет в длинных пальцах, словно их естественное продолжение. И не вызывает уже улыбку бутафорская корона. С подданными говорит Король и Человек…

«Вы можете расстроить меня… Но играть на мне… не-е-ель-зя!» И в такт последнему слову, подчеркивая его, тело гибко наклонится вперед и резко распрямится…

Розенкранц и Гильденстерн стоят, не смея шевельнуться. В зале — мертвая тишина. (Тихо радуюсь — монолог произнесен очень сильно. Каждое слово впечаталось крепко в зрителей).

Словно из ничего возникает музыка Жана-Мишель Жарра. Принц повернется вокруг оси, увидит испуганные лица Актеров, молча (словно извиняясь) отдаст корону и чуть ссутулившись уйдет, слившись с темнотой…

Спектакль был гениальный! В.А. отыгрался за «Калигулу». Вал. Ром. был растерт в порошок. Витя играл необыкновенно легко, не пропуская ни слова. С самого начала — человек, уверенный в своей правоте. И до конца.

Выход двора. Офелия — Н.Бадакова, Гертруда — Л.Уромова, Клавдий — В.Белякович, Лаэрт — А.Ванин. Фото О.Ф.

Верность себе, уверенность. Притом, что отыгрывал все великолепно. Романыч нервничал до ужаса, текст шел как-то очень личностно, но В.А. был непрошибаем. Его глаза были большими и хитроватыми. Отутюжил ВРБ и Гриню хоть куда. Романыч, злой и нервный, впадал в истерику, забывал текст. Его Клавдий с первых минут не был самоуверен, наоборот, один вид Гамлета вызывал у него содрогание.

Теперь — по сценам, что вспомню.

1-е действие я смотрела справа, сидя в 1-ом ряду… из-за чего приходилось следить за собственной реакцией. А реакция была бурная — я озиралась (опережая реплики), шептала текст, глядела со злорадством то на Романыча, а позже — на Гриню. Ритм спектакля не сбивался ни на минуту, а В.А. был просто красив и стремителен. Но по сценам.

Итак, пролог — медленный выход из правого прохода (фонограмма выходов). /…/ Король с королевой здесь так не раскланиваются, как в Олимпийке. Музыка смягчается — Гамлет. Несколько секунд смотрит в зал. Далее — сцена у замка (фонограмма призрака), первые сцены шли как обычно.

Появление Гамлета. Ерничанье короля и спокойствие принца. Отчетливость слова — «некстати»… Спокойный тон при рассказе о «способах казаться». Внимательный взгляд на короля при его просьбе (отказался бы, но…). Ироничность и ярость реплики «Всецело повинуюсь» (склонил голову). Во всех интонациях своего рода утверждение, поэтому впечатление холодноватости (слова «так создан мир» тоже с явным утверждением). Как будто нет и боли. Спокойствие и точность монолога (нет плача, надрыва, зато разнообразие интонаций, верность жестов). <М.б. В.А. может играть и лучше, острее чувствуя, но мне это спокойствие по душе — высший пилотаж.>

Приход Горацио, радость, объятия, эта сцена у В.А. всегда идет чудесно. Жесткость интонации («пирог поминный»), затем отходит в глубину сцены, слова Горацио — сначала удивление, реплика «мой отец?!» — на улыбке, а «поскорее» — уже сосредоточенно, сурово. Растерянности тоже почти не было, вернее, она скрыта, как бывает, когда бешено стучит сердце, но это — человек, умеющий владеть собой, мозг лихорадочно работает, для Гамлета принятие решений — дело знакомое, привычное. Сдержанность. Быстро и жестко — чтоб молчали и что придет. По-деловому. Даже жестковато (вплоть до слов «а теперь друзья». Эта фраза становится констатацией факта, а не благодарностью, просто теперь — общая тайна и поэтому…). Готовность к действию — «только бы стемнело».

«Лаэрт уезжает»... Ванин в этот раз был действительно братом. Братские, не злые, не отчитывающие, а предупреждающие слова. И Офелия, после первых слов погрустневшая, быстро приходит в себя, улыбается и, как сестра, подкалывает Лаэрта («не поступай со мной, как лживый пастырь» — озорство, ласка, юмор, они обнимают друг друга). Приход Полония оба воспринимают как досадную мелочь, переглядываясь с пониманием во время нравоучений… и нетерпеливо ожидая конца. Наконец, Лаэрт уходит, Офелия машет вслед. Полоний спрашивает дочь — она вся сжимается (чувствуется — воспитание было суровым, и не очень-то она любит своего отца, просто, ранимая и хрупкая, не думает даже сопротивляться). Нравоучения Полония заканчиваются оригинальным приемом — луч света высвечивает только корпус и голову Полония, тот — подался вперед с окаменевшим, неожиданно неприятным лицом какого-то зверя или статуи. Бр-р. К тому ж Черняк в этот раз играл более серьезно, не хохмил.

«Призрак». Виктор и здесь был более сдержан, не срывался. Начало — готовность к действию. Требование к духу — открыться (не мольба). Твердо остановил друзей, без истерики. Решительность в начале рассказа Призрака — «Рассказывай и месть моя…» Далее выполнял все предельно технически, но точно и впечатляюще. Честно — я побаивалась посмотреть ему в глаза, когда он вставал с пола. Взлетел наверх — там монолог. Он произносит это удивительно. Сначала повисает на окне — светлые волосы рассыпаются по черной, шероховатой стене, затем оборачивается, отводит волосы руками, отчего они иногда едва не встают дыбом, и так начинает говорить. Спутанные волосы, обрывающийся, страдающий голос, измученное лицо, глаза на грани слез, резкие жесты, когда он отводит волосы… Это истинно клятва, клятва сына. Там его застают крики. Он вздрагивает, отрывается, но без особой охоты. Все еще в том потрясенном состоянии — «Проболтаетесь?» Потом спрыгивает вниз и торопится уйти: «Пойду молиться». Слова говорятся впроброс, быстро. Он скрывается в проходе. Горацио кричит вслед: «В этом преступленья нет?» Гамлет резко впрыгивает обратно с воплем и кричит: «Преступленье налицо…»

«Успокойся, мятежный дух!» Фото Е.Исаевой.

Дальше с этого места другой кусок, подобный по характеру его расспросам о призраке и порыву вслед за ним. Он требует клятвы. Яростно, отчаянно. Свет и звук — Гамлет прямо под ним, в центре — взметнувшиеся руки и хриплый бешеный крик вверх — «Успокойся, мятежный дух!» Темп резко взвинчивается. Наконец, Гамлет один (музыка, быстрая и ритмичная, чуть стихает на время) — «Распалась дней связующая нить…» И отчаянно, с тоской, рвущимся голосом — «Как мне обрывки их соединить». Звук усиливается, Гамлет стремительно уходит.

Полоний дает указания — методично, размеренно. Беспрестанно оглядываясь, вбегает испуганная Офелия. Их диалог — Офелия начинает у колонны, потом в центре. Сначала говорит отчаянно, со слезами, показывая — «Он сжал мне кисть» — рука поднимается, вернее, жест — от плеча вперед, так, как только она умеет это делать, рваная по ритму пластика, угловатость, излом. К концу сцены — опустошенность, потрясение.

У короля. Обычная сцена. Гришечкин приносит сведения об успехе послов. Да, Гертруда явно недовольна тем, что Полоний тянет с рассказом. Да и вообще — с первой реплики короля — «Ты был всегда отцом благих вестей» ясно, что Полоний уважением не пользуется. Его идиотские речи выводят из себя королевскую чету. /…/ Розенкранц-Мамонтов и великолепный Гильденстерн-Задохин. Довольные, веселые, деловые. Сцена идет в ритме всех королевских сцен, в ритмичном движении (одно колено подрагивает в темпе музыки). Круглые глаза Задохина и прищуренные Мамонтова (само нахальство и самодовольство).

Гамлет движется вдоль колонн из глубины сцены. Его окликает Полоний. В этот раз В.А. не с таким юмором относился к нему. Вернее, начал так же — строил рожи (глаза при этом очень внимательные, зоркие), с неподражаемой интонацией заговорщика произносил: «Куда? В могилу?» И тут вдруг устал, надоело, слова: «Не мог бы…» и т.д. произнесены уже без иронии, с раздражением. /…/ С криком «Кроме моей жизни» он выгоняет Полония и оборачивается на оклик вбежавших Розенкранца и Гильденстерна. Начало разговора — Гамлет у левой колонны, Розенкранц — в центре, Гильденстерн на своем привычном месте у правой. Они так и стоят до финала. Передвигается только Гамлет. Радость встречи, но без объятий, хохма о фортуне, серьезный вопрос о том, зачем они здесь. Серьезно — о тюрьме. Мамонтов с идиотской усмешкой говорит о том, почему для Гамлета Дания — тюрьма.

«Да заключите меня в скорлупу ореха…» Розенкранц — А.Мамонтов. Фото О.Ф.

В.А. стоит за его спиной, чуть не положив подбородок тому на плечо. «Да заключите меня в скорлупу ореха.» Рассуждая, он отходит совсем к краю и предлагает пройти ко двору, вид у него действительно усталый. Реплика Мамонтова — все замерли. Дальше — осознание, требование ответа. Кажется, не сразу он их от себя откинул, вначале — через боль, но говорит-то всерьез. Монолог о человеке — на подъем, до крика, калигульских интонаций, ужасное лицо. Вдруг отворачивается, цепляясь за колонну, повисая на ней, медленно оборачивается и совсем другим, горьким, тихим голосом — «…квинтэссенция которого прах» и далее, до слов «как ни оспаривают это ваши улыбки» — здесь уже раздражение, усталое раздражение. Потом он будет ерничать, пожимая им руки с внезапного поворота (проскочить мимо, развернуться и подать руку). Будет отчетливо, тихо и со значением произносить: «Но мои дядька-отец и тетка-матушка ошибаются…»

Полоний появляется на лестнице, кричит, В.А. отвечает тем же (не по тексту, просто — реакции), шум, вбегают актеры, Гамлет приветствует их, стоя все там же, весело, они тоже смеются… /…/ Он спрыгнет вниз, попросив прочесть монолог. Сам начнет читать, и это будет действительно похоже на репетицию (как если бы видеть, как В.А. репетирует, вспоминая текст (ему подсказывает Олежка — «Свирепый Пирр…» В.А.: «Свирепый Пирр, тот, что как зверь Гирканский…» — «Не-ет!» — «Но начинается с Пирра?» — «Да» — «А, вспомнил», — лукаво, задорно улыбается Гамлет). Начнет читать, увлечется, так что видишь спектакль в спектакле…

Монолог о Пирре. 1-й актер — В.Гришечкин. Фото Л.Орловой.

Гриня в этот раз был притихший, кто-то его, видно, крепко потрепал, он аж помолодел и читал прекрасно. И на Полония реагировал правильно — с легкой обидой. Все его реакции — как у мальчишки. Здорово, ему идет. /…/ Играл чудесно — действительно актера и хорошего актера, чувствующего, свободного в поведении, непринужденного. Такой Гриня мне нравится. /…/ Отпустив актера, В.А. начинает монолог, прижавшись спиной к левой колонне, просто и естественно. Максимальное присвоение, поэтому совершенно не чувствуешь, что текст длинноват. Гамлет быстро уходит. /…/

Офелия… Гамлет окликает ее из темноты. Эта сцена всегда изумительна. Ласково-озорное «Вполне-е», потрясающе сказанное «Я в жизни ничего вам не дарил», обида. Резкое — «Где твой отец». (Луч света высвечивает Полония в глубине у колонны.) В.А. был в этот раз более спокоен, в истерику не срывался, говорил более тихо, чем обычно. Бадакова — изумительная актриса. Сцены с ней всегда и у партнеров лучшие. А в этот раз я увидела — она сходит с ума, узнав о Гамлете. Здесь — начало. Она слышит слова Клавдия. На лице — испуг, ужас, боль. Слова «…в тюрьму», — сказанные Клавдием резко, после микропаузы, отдались болью в сердце (впервые), потому что я видела Офелию, ее ужас. Она отшатывается к стене, кричит. Ее крики, бег по «дворцу» и вслед за ней, по диагонали — толпа придворных резким бегом (ноги выбрасываются вперед). Тут же — так же — за Гамлетом. Стык этого — по смыслу — их обоих травят. Два человека уже потому не могут быть вместе, что их загоняют, преследуют.

Гамлет говорит с актерами. В.А. утюжил Гриню, стоящего на помосте, отправляя ему все, касающееся жестов и желания переиродить ирода. Гриня трепыхался, явно приговаривая — «Да все уже, все, хватит». А В.А. опять вымазывал его с совершенно сияющими огромными глазами, мимоходом трепля по плечу Колобова. Кстати, среди актеров бегал Чмелев. Ничего — волосья лохматые, внешность подходит на актеров того времени, а главное все четверо — непохожи, хорошая выходит компания. Размазав Гриню, В.А. взял второй кусок. (Он был поразительно точен на этом спектакле в каждой реплике.) «Предназначение театра» — почти выйдя из роли и показав ладонью зеркало, повернутое к залу. Сказал просто и очень по-человечески. И вдруг, помрачнев, в третьем настроении, отчетливо — «И каждому веку истории — его неприкрашенный облик». Поразительно!

Быстро, впроброс Горацио — о том, что он «из всех людей, каких я знаю, самый настоящий…» И главное — «смотри на дядю в оба…»

Мышеловка. Король был злой и нервный весь спектакль, что уж говорить о мышеловке. А В.А. спокойный. Хотя сорвался, крикнув на Офелию — «мог бы быть посредником…» По-человечески его грубость понятна, но… Бадакова тут же подыграла — «Вы остры» — с такой обидой. А он — опять. И до того меньше обращал внимания на нее, хотя глаза были тревожные, когда он остановил ее и сначала подвел к помосту, а потом спускал, отводя в сторону. /…/

Писаревский неточен — смотрит за Гамлетом, а не королем.

После сцены — резкий Гамлет. Сцена с флейтой. Серьезно (после шутовства, просьб сыграть, после сказанного со значением, раздельно, немного нервно и про себя — «так же просто… как… лгать»), очень серьезно, но спокойно… Опускает голову, так же опускается рука. Фонограмма. Медленно выпрямляется, отходит к стоящему у левой колонны Олегу, затем в глубину. Гениальный финал придумал Белякович, собака.

В антракте ходили, потрясенные и очень радостные — так неожиданна была победа Виктора.

Сесть на прежнее место не удалось. Вторую часть я смотрела из прохода, отдав подержать цветы Ладе Афанасьевой. Я стояла прямо напротив рядов, так что весь зал был виден. И цеплялась за стену. Впервые узнала ее пальцами. Не вдавливалась, пропуская, а цеплялась, чтобы удержаться. Я знала, видела, что В.А. спокоен, но… боже ты мой, что это было. Я почти не помню вторую часть. Помню как Клавдий орал — очень искренно, я видела его вблизи, и в глазах у меня была, наверное, лютая ненависть — к этой желтоглазой кошке. Видела Гамлета, читающего первый монолог. Потом — сцена в спальне. В.А. был сдержан, даже не спешил разойтись к появлению Призрака, кажется ведь — не верх, не все, на что он способен, но впечатление! Призрак, проходя мимо, задел нас плащом, мы вжались в стену, и я ощутила, как мою руку сжали горячие пальцы мужчины, стоящего рядом. Мы не сразу отняли руки. Состояние полной включенности, биение сердец. В.А. говорил, глядя на уходящего Призрака, потом стоял на коленях, прижавшись лицом и всем телом к матери. Вырвался и отбежал. «Из жалости я должен быть суровым», — гениально, действительно к ней, и как факт, как предупрежденье — «Несчастья начались…» Да, в этот раз он поразительно реагировал на убийство Полония. Стоял над ним с ужасом на лице... /…/

Появление у короля — Клавдий был на грани истерики. Крик «Где Полоний» и спокойное — «На ужине». В.А. почти не ерничал, он размазал короля, как Гриню — взглядом огромных глаз и спокойствием. Он был в ударе! Шекспировский подтекст слышен был от и до. И великолепно сыграл — «Как, в Англию?» Зло, к тому ж — неприятность, но что делать? Монолог перед войском — на помосте — помню хуже. Интермедия качки — как всегда пластически точно.

И вот — смех Офелии, ее сцена с королевой, вернее, она одна, а вокруг шепот. «Поворачивай, моя карета…» — и она, склоняясь, проводит рукой под каждой световой колонной.

Лаэрт. Ванин был тише, чем обычно, очень сдержан. Снова Офелия — ее последняя сцена. Я рыдала, стоя у стены, и даже вспоминать трудно — слезы наворачиваются. Увидев Лаэрта — радуется, но… Несколько чувств сменяются.

Офелия — Н.Бадакова. Фото Л.Орловой.

Болезненная реакция на прикосновение. Нелюбовь к королю. Когда она предложила ему укроп, нервный Клавдий не «взял», как обычно, а прикрикнул на нее! Стоя на коленях, она склоняется до земли, серые короткие волосы почти касаются пола, тонкие руки под этой головкой, и оттуда начинается текст самый болевой. Голосом грудным, отчаянным, как самое главное, выстраданное — «Но Робин, мой Робин... Неужели он не придет!..» Встает, опять улыбается и, пророчествуя: «И за тобой черед», отходит к колонне. И там, просто и тихо — «за все души христианские». И до крика, со взлетом рук, рассыпающих цветы от самой земли вверх — на вытянутые руки. Гендель. И она начинает петь.

Я не могу этого вынести! Никто, никто и никогда не сыграет Офелию так как Бадакова!

И вот снова — Гамлет. Луч света к правой колонне, он стоит, прислонившись к ней, согнув колено и опустив голову, отрешенный и уставший. Начинает досказывать, устало и с уверенностью в правильности свершившегося.

Могильщик. /…/ Сцена идет очень неторопливо. Та же отрешенность, как тогда, 20-го.[*] К тому же Гамлет знает конец. Слова «а пока остаток дней в моем распоряженьи» он произнес так, что, как потом рассказывала Оля, Писаревский с ужасом на него взглянул.

Похороны. В.А. опирается на стену, сгибаясь, прислоняется к ней плечом. Вызов. И он ждет у стены, спокойный (!). Ванин подходит, смотрит и вдруг резко давит рукой горло. /…/

«Быть или не быть». Почти как 20-го декабря! О том же. Печально и проникновенно. Затем он снова рядом, и я слежу за ним. Извиняется перед Лаэртом. Тот «прощает» — радость, улыбка облегчения, что-то вроде «ну вот…» Но — «иное дело честь» — и глаза В.А. становятся тревожными, внимательными и грустными. Едва не спотыкаясь на словах, совсем иным тоном, по-детски беззащитно — «…мастерство заблещет…»

Долго не хотят драться. Потом — бой. Да, Лаэрт. Я взглянула туда же, куда и Виктор — на стоящего Лаэрта — Смерть. Ее острый, неотвратимый, жуткий облик.

А Клавдий почти не смеялся в конце.

И что еще? Гамлет был рад, когда королева решила выпить за него, признательная улыбка, что-то даже сказал.

Финал. В.А. умирал так, как я давно уже не видела. Через такую боль!

Я не могу писать об этом.

Да, Лаэрт здесь уходит от левой колонны вглубь к лестнице, там — «Офелия!» и падает, медленно, цепляясь.

А В.А. через авансцену — к колоннам. Конечно, не уложился, и Фортинбрас вышел вслед. В.А. затаился, уйдя в глубину (не стал идти навстречу).

Когда начался финал, вернее, выход Фортинбраса, я уже еле держалась на ногах и чувствовала, что не в силах не шевелиться. Чувствовала, что делаю что-то знакомое — движение головы по стене, как от боли. И думала — не дай бог, кто увидит…

Включился свет, я как-то отделилась от стены, цветы сразу не взяла, еле хлопая, прождала первый поклон. На второй пошла сразу, прямо ему навстречу. Сказать ничего не могла, только взяла его руки в свои. Чувство было, что вишу на нем, честное слово. Даже не улыбнулась. Он поблагодарил, смотрел на меня, улыбаясь, сверху, как Стаськин удав (похоже ужасно — веки и выражение то же)[*]. На следующем поклоне какая-то сумасшедшая кинулась ему на шею и поцеловала — у В.А. было такое выражение на лице!! Она еще помахала ему рукой, когда он уходил со сцены. Я уж думала — кто-то из своих, но наши не знают. Потом были еще поклоны. Все кончилось.

Мы вышли из театра. Я чувствовала себя совершенно опустошенной. Дальнейшее помню плохо…

На спектакль я попала только со 2 действия и в ужасном настроении. Правда, спектакль был замечательный. По всеобщему мнению — лучший из трех. Настроение 22.11. было здесь выражено наиболее ровно и последовательно, без острых углов и безупречно с технической точки зрения. Для В.В. роль приобрела законченные очертания. Гамлет, наделенный величием императора, силой и высотой духа пророка и ясным, чистым взглядом творца, пребывал на должном уровне почти до конца. Особенно ярко это проявилось в сцене разговора с королевой, которую на этот раз не смогло переломить появление призрака (правда, по неизвестной причине В.В. выпустил 2 реплики из конца, но конец сцены все равно выглядел очень душевно. Победа осталась за Гамлетом — и все-таки он человек, остро чувствующий чужую боль. Он с такой нежностью и сочувствием обратился к королеве — «из жалости я должен быть суровым…»).

Гертруда — Л.Уромова. Фото Л.Орловой.

Кроме того, всякая ирония и ерничанья исчезли из роли. Особенно ярко это проявилось в реплике Гамлета — в ответ Розенкранцу на вопрос «Что сделали вы с мертвым телом?» — «Смешал с землей, которой труп сродни…» — совершенно спокойно, веско и серьезно. После этого Гамлет влетел к Клавдию, пронесся подобно молнии перед королем, гордо поднял голову и встал в такую независимо-уверенную позу, что было совершенно ясно — сломать этого человека невозможно. Сцена отправки Гамлета в Англию была великолепной — там было противостояние двух очень достойных людей — тоже безо всякой иронии со стороны В.В. И В.Р. очень тонко ему подыграл, раза два сорвавшись в крик — так что моральный перевес остался за Гамлетом.

Потом был монолог про Фортинбраса — В.В. смотрел на О.К. и И.Годвинскую, улыбаясь и подмигивая, и говоря одновременно, что отец его убит, а мать осквернена… На этом, к сожалению, заканчиваются мои воспоминания о Гамлете, т.к. самый удачный «Гамлет» В.В. был для меня снова «Гамлетом» Лаэрта.

С первого явления Ванина на сцену народ раздался по сторонам. Надю просто прижало к полу. В.Р. надолго вылетел из роли, рванулся вперед жутко злой, но тут же остановился и так и не подошел больше к нему, обходя сцену по заднику. При взгляде на Ванина меня снова начало разрывать, хотя и не в такой степени, как 22. Монолог после сумасшествия Офелии меня просто раздавил. После этого я заметила, как в разговоре Клавдия и Лаэрта Ванин всаживает кулак в стену и невольно морщится от боли. Почти все сошлись во мнении, что Ванин решил — «спектаклю не хватает трагизма». Я так не считаю. Просто я видела накануне, как его мучила собственная задушенная роль — просто его разрывало, переполняло напряжение, и надо было выплеснуться. Иначе ему пришлось бы худо. Надо сказать, что А.С. сдерживал себя, как мог — особенно по отношению к В.В. В сцене похорон Офелии Гамлет вскрикнул очень смело и дерзко: «К его! услугам!! я!!!.. — пауза, и дальше тихо и осторожно, — принц Гамлет датский». После этого В.В. поднял на Лаэрта умоляющие, несчастные глаза и сам шагнул ему навстречу.

Сцена на кладбище. Фото Л.Орловой.

Вместо того, чтобы душить Гамлета, А.С. положил руку ему на плечо и очень осторожно прижал его к стене — заставляя лечь на стенку мягким толчком в грудь. После этого ноги у В.В. подкосились, и он начал медленно сползать вниз, отчаянно, резко и тоскливо выкрикивая слова монолога — тоскливо, потому что Ванин явно его не слышал. А Лаэрт дождался нужной реплики, так же плавно убрал руку, отвернулся, усмехнулся свысока попыткам Гамлета и неспешно удалился. После этого в В.В. что-то сломалось. У него просто опустились руки, и это немного смазало финал, где Гамлет выглядел равнодушно-безучастным к своей участи и очень обиженным одновременно. Особенно это смотрелось контрастом по сравнению с предыдущим спектаклем.

Хотя во время разговора перед дуэлью А.С. попытался как только возможно успокоить и поддержать Гамлета. Он слушал его извинения с очень светлой улыбкой и всем своим видом демонстрировал фразу: «Перестань мучаться, ты передо мной ни в чем не виноват». Отвечал ему он очень мягким, «теплым» голосом. И я имела возможность оценить реакцию Гамлета на ответ Лаэрта, которая, как мне сказали, была сходна с реакцией 22.11. «В глубине души», — Гамлет просто засветился ответной улыбкой — до фразы «иное дело честь», когда лицо его вдруг стало неживым, глаза расширенными от ужаса, и в конце — полная безнадежность.

Но ярче всего от этого спектакля я помню конец Лаэрта. Акцент этой сцены несколько сместился — ранее Лаэрт угасал, оплывал, как свечка, когда ломался, исчезал последний стержень, поддерживавший его жизнь — долг чести перед памятью отца и сестры. В последний миг, освободившись и став самим собой, он умирал с именем Офелии. От спектакля 25.11. у меня в голове ярче всего отпечаталась фраза: «Могу ль я быть спокоен, когда я все утратил, что любил». Прежняя линия осталась довольно сильной — и даже стала мягче. Железный, несгибаемый Лаэрт, которого побаивается сам король, стал обаятельным, словно излучающим свет… А к сестре он относится так, что все присутствующие вынуждены согласиться — куда уж там Гамлету до такой любви… Он вообще реальнее смотрит на жизнь — глазами человека, который подводит итоги, уходит от людей и улыбается на прощанье. Причем именно живые люди, которые рядом с ним, — Офелия, отец, Клавдий, Гертруда и Гамлет — имеют для него большее значение, чем для того же Гамлета ответственность за их судьбы и жизнь. И Гамлет, вероятно, наконец-то понял это. Поэтому он с чистым сердцем перед дуэлью отдал свою жизнь в руки Лаэрта и с покорностью принял его решение. Лаэрт не смог сказать ему в глаза, что Гамлет обречен — он слишком его любил — он просто не смог скрыть от него, что это неизбежно, и он, Лаэрт, не в силах изменить хода вещей. После этого объяснения на Гамлета, кроме смертного приговора самому себе, свалилась еще и моральная ответственность за смерть Лаэрта. И он отправился на дуэль с огромной тяжестью на душе — пережить собственную смерть легче, чем смерть любимого человека, погибающего по твоей вине. Перед последним ударом В.В. опять никак не мог загнать Ванина в угол. Время шло, а последняя схватка никак не могла закончиться. Наконец две рапиры сцепились над головой Лаэрта на расстоянии буквально полуметра от круга света. И я снова, как 25 мая, на секунду увидела огромные глаза Ванина, поднятые чуть выше кончика рапиры. Напряжение стало почти скрипящим. Удар. И жуткий, перекрывающий фонограмму, крик В.В., от которого Ванин резко дергается, и его разглаженное, спокойное, поднятое вверх лицо искажается напряженной гримасой. После этого он метнулся пару раз вокруг колонны, как бы приходя в себя, справился с дыханием и незнакомым, тихим, грудным голосом с трудом выдавил из себя: «Я… я ловко сети расставлял…» В.В. в этот момент мотнуло к противоположному концу сцены, откуда он, еле передвигая ноги, вошел с другой стороны в круг света. Дальнейшие события просвистели мимо меня, пока Гамлет не прикончил короля и не растворился сам в темноте. Лаэрт прислонился к стене, закрыл лицо руками и вдруг, отбросив ладони, поднял голову вверх — действительно очистившись, отшвырнув от себя что-то томившее душу. И осталось ему последнее — услышать прощение Гамлета. А.С. медленно поднимает вверх глаза — огромные и дрожащие от напряжения: «Прощу тебе я смерть свою с отцовой, ты ж мне свою…» Да, с таким выражением лица можно просить отпущения грехов только у бога… И становится ясно, что это самое главное — ответ Гамлета: отпустит — не отпустит. И самое последнее и сильное чувство Лаэрта — чувство вины перед умирающим принцем… И Лаэрт стоит, весь подавшись вперед и вверх, напряженный, как натянутая струна, мучительно собирая последние силы и одновременно умоляя и заклиная огромными глазами — Гамлет, я действительно очень тебя любил, но не смог уберечь, ну прости же меня… И неимоверно медленно, выдавливая сквозь хрип из себя каждое слово, срывающимся голосом В.В. все же выдает реплику. Этот ответ был страшен. Я не видела в этот момент Гамлета, но в этом голосе уже не было ничего человеческого — ни прощения, ни сострадания — это был голос боли, которая перекрыла собой все живые интонации. Гамлет умирал одновременно с Лаэртом — и Лаэрт перед смертью четко услышал голос этой агонии, не услышав смысла слов. И в нем словно что-то сломалось — он резко уронил голову, сжался в комочек и бессмысленно, с горечью и досадой повторяя: «Так ты меня прощаешь», — стал отходить назад, в темноту, сжимаясь неровными рывками. Дальнейшее от меня скрыла колонна — и я просто ничего не помню.

Впрочем, В.В., который снова не уложился в финале в фонограмму, видимо, помнит происходившее тоже очень смутно…

Теперь о «Гамлете» в целом. Спектакль изменился очень резко — у него появилось новое настроение — которое задают В.В. и А.С., и которое наиболее точно подхватил В.Р. 23.11.89. Если 25.09[*] главной темой «Гамлета», как я его увидела, был разговор — спор Гамлета и Лаэрта о двух способах «жить и быть счастливым»[24], то теперь настроение «Гамлета» — осознание человеком итога своей жизни перед концом. Ответ перед своей совестью, перед людьми и последнее, заветное слово, которое оставляет после себя человек…

Такое впечатление, что Гамлет задолго до описываемых событий прекрасно знал, что основы миропорядка держатся на крови и насилии, и это давно его мучило, а приход призрака явился лишь напоминанием, звонком, сигналом о том, что это его последние дни, что скоро придется платить за понимание, и он должен успеть уладить напоследок свои отношения с миром, людьми и успокоить душу.

То же самое происходит и с Лаэртом в сцене сумасшествия Офелии.

Атмосфера спектакля несколько изменилась — за этой чертой от человека, как шелуха, отлетает все мелочное, условное, внешнее, он открывает свою сущность. Поэтому никогда я еще не видела в «Гамлете» ни В.В., ни В.Р., ни А.С. (за искл. 25.05.89[*]) на такой высоте. Спектакль наполнен каким-то прощальным светом — герои стали мягче, доступнее, светлее.

Но никогда «Гамлет» не звучал на такой пронзительной трагической ноте — из-за темы осознанного принятия конца. И не только своего… Это, пожалуй, самое страшное.

И все же спектакль не стал беспросветным — не только из-за ощущения высоты и света. Главный вывод из этого варианта «Гамлета» — человек должен сопротивляться до конца, даже понимая неизбежность гибели. Должен, потому что единственный выход, когда нет никакого выхода — остаться верным себе.