/…/ 23.12.89. я посмотрела «Трилогию» (впервые за этот сезон полностью). Финал «Свадьбы» тоже заставил меня несколько обалдеть. Я не могу описать, как это выглядело. Ничего необычного вроде не было, но ощущение у меня осталось более чем странное — дороги. Не конца, воистину финала, как чаще всего бывает, а дороги, открывшейся впереди. От этого чувства щемило сердце. Казалось, что А.С. знает, что будет, и от этого знания рождалась горечь. Остальные 2 спектакля были просто очень тяжелыми, в особенности «Дело». На «Смерти» Витя поразил меня тем, что, изобразив взятие Шамиля, он привалился к колонне и, задыхаясь, стал обмахиваться, как веером, справкой о смерти Силы Силыча Копылова. Подумаешь, нагрузка — Шамиля изобразить! Называется, дошел ты, парень. /…/

Итак, 22-го я уехала домой вечером, взяв билет на 10 и сев в жесткую электричку. Поздно вечером, в странном состоянии, продремав всю дорогу (а больше всего просто просидев с закрытыми глазами, «прячась») я оказалась дома. 23-е прошло быстро — учеба и т.п., а 24-го я вновь отбыла в Москву. Странное было чувство — мне казалось, что я прежде совсем не понимала В.А., а теперь — понимаю и что-то изменится, и он почувствует это. Оттого было как-то странно идти на «Старые грехи» — на смешной спектакль, не тянуло на это. /…/

Да, в субботу вечером писала о «Калигуле». А тут по радио — сеанс психотерапевта. «Успокоил»![1] Сначала музыка — волнующая, странная, ну, думаю — Жарр. Потом орган, потом инструментальное — подо что Бестемьянова с Букиным танцевали,[2] трагическая такая мелодия. А под конец — Жарр, финал «Мольера»! Я взвыла, слушала стоя, так больно! Идиот, а не психотерапевт! И еще говорит о покое, о счастье. /…/

25-го — «Старые грехи». Днем бегали с Людкой по магазинам — к новому году. Купили шампанское. Отмечать решили стаей.

Спектакль был нормальный. Очень веселый. Мы с Людкой опоздали и нарвались на Уромову, черт! Сидели с краю в 1-ом действии (да и втором тоже), по собственной глупости. Спектакль был легкий, веселый, но неглубокий, несерьезный какой-то. (Определенно — «Штрихи» лучше.) Все превращалось в хохму. /…/

В «Хирургии» — действительно смешно, в «Водевиле» — тоже. Никаких трагедий. Самое странное — услышали, как Витя матерился. Он же и начал. В «Хирургии» вместо «в зубы отдает» сказал что-то типа «ж…». Зал в лежку, еще больше — когда все поняли, что он про зубы говорит. А в «Дипломате» первым — Гриня (вместо «холуев» — «хулуев»). Витя пошел к начальнику и начал — «ху…» Все ржут. Начальник — «Что?!..» Он четко, сбросив — «ёв». И вид — застенчивый, мол, не понимаю, что говорю. Ну дает! Наши удивились, когда узнали — странно как-то. Мне тоже.

Нас с Людкой в упор не видел, хотя сидели близко. Но — я смотрю на его лесника, думаю — «не смотришь, ну и не гляди». И в ту же секунду — мгновенно брошенный взгляд. Ах, Витя! Зараза, неужели слышит? Это как Наташа рассказывала — на «Мольере» у него слеза течет, она думает — «Витя, что ты делаешь, ведь опять увидит кто — такую чушь нести будут» — и вдруг он как дернется! И смахнул. Услышал? /…/

Что еще было интересного? В «Дорогой собаке» больше Куликова так не передразнивал.[3] А лает там Гриня[4] — Люда видела и подмигнула ему — такой взгляд — у-у! Да, еще. «На чужбине» — тоже ничего грустного, смешно и только. А Витя вышел — с двумя хвостиками! Все легли — так забавно, как у девочки. И очки еще. Но хвостики на резиночках!

Вот, пожалуй, и все по «Ст. грехам».

Вечером зашли к Наталье — занесли Стасины рисунки — она принесла рисунок того, что мы придумали, про 20-е[5] — прелесть! Сцена с колоннами. Слева — кролик в костюме Сципиона (до пят) с текстом «Я не прошу пощады у судьбы!!!» А справа удивленный удав в костюме В.А. (зеленое и белое) со свистком в зубах — «Что это за бунт гигантов?»[6] Сципион удался — копия. Удав хуже — морда, скорее, лошадиная, но ничего. И с венком на голове. Сверху — «Калигула» 20.12.89. И «Удав и Толик. Почти по Искандеру». Были там еще рисунки — чтение статьи («Шофер Авилов играет Гамлета»[7] — удавчик, обвивший руль, а В.А. — удав, мечущий в это молнии)… /…/ И еще — «Последний приют фаната»[8] — окошко, сугроб-могила с покосившимся крестом, все в карандаше — серо-белое. Замечательно! /…/

А что касается В.А., то все было по-прежнему. Не чувствую я его, ну что ты сделаешь! И не доверяю. Хотя не летаю теперь совсем (и хорошо ли это?).

Вчера были «Старые грехи». Хорошие «… грехи», остроумные. У меня почти весь спектакль было чувство отстраненности и грусти.

Когда мы ехали, в метро наткнулись на шикарные гвоздики. За пять минут Лариска выбрала три немыслимого сочетания. Бордовая, пестрая, белая с красными штришками, и желтая. Когда я взяла их в руки, пальцы почему-то вздрогнули, и я почувствовала, что хочу подарить цветы Виктору. Впрочем, в дороге этот вопрос долго и задумчиво обсуждался, и Лариска настаивала на Ольге. /…/

Развеселила меня Ольга. В «Депутате» она в темноте налетела на меня, чтобы спрятаться за моим стулом.[9] Я аж вскрикнула от неожиданности, а потом удивлялась, как это Ольга сумела так съежиться, что ее аж видно не было. Ольга, посидев немного с опущенной головой, подняла на меня лицо и нарочито серьезно сказала: «Не бойся!» Я рассмеялась. /…/

Кончается спектакль. Вспыхивает свет, и я расслабляюсь и чувствую, что мне стало хорошо. На чуть-чуть, на ненадолго, но как будто специально для цветов. Я потягиваюсь, поправляю прядь распущенных волос, развертываю цветы, снимаю шарф и…

Борисов, вместо того, чтобы смотреть на сцену и поклоны, смотрит на меня, явно изучая, вглядываясь.

Но это уже бесполезно. Я встаю и быстро ухожу на другую сторону. Появившись там, я опять увидела вытянутую голову Борисова и вопросительный взгляд: «А кому же она дарить будет?»

Актеры уже выходили опять, а я рассматривала зал, выискивая конкурентов. Я была единственной. К Виктору подбежала. Добрая, красивая улыбка, горячие ладони, чуть сжавшие мои руки, тоже «спасибо», но…

Ощущения мягкости и объятия не было. Было «поле», плескавшееся вокруг меня заботливо и мягко, но в глубине его, за завесой было что-то холодное и темное. Настоящее его спокойствие, которое, наверное, никогда не исчезает.

Вот и все. Я поняла, что и здесь для меня остается испуг и недоверие, что даже Виктор, вот такой — мягкий, не снял моей внутренней тревоги, даже его прикосновение, его руки, удивившие меня своей мягкостью и лаской, не успокоили, а слегка ударили дрожью. Совсем как Романыч.

/…/ Я уже столько всего нахваталась от Виктора, что во мне проснулось чутье.

А вот как раз оно-то подсказывает мне вещи, с которыми, к сожалению, я пока смириться не могу. Виктор по шкале этого моего восприятия выходит на пугающее, банальнейшее сочетание — внутренней человеческой несостоятельности и откровенного, сильнейшего актерского размаха.

Ох, сколько фактов на эту тему было выброшено на мою бедную голову! Но, странное дело, это не принесло мне разочарования в Авилове. Наоборот, во мне проснулся интерес к психологической стороне контрастов актера Авилова и человека Авилова. /…/

Виктор Авилов. Человек бешеной энергии, сумасшедшего темперамента — и пустой? Что-то здесь не так. Была выдвинута идея, что актерский дар — это свыше, извне, независимо от человеческих качеств. Не всегда он бывает силен до пика, и я думаю, что приход, всплеск актерства требует все-таки чего-то определенного от самого Виктора. Напряжения? Настроя? Совпадения?

Как-то завязана и энергетика, я уверена. Это — вещи потусторонние, осмыслить или объяснить которые можно только в рамках «фантастического», несбыточного. А меня увлекает желание объяснить это потустороннее. Мне стало вдруг безумно интересно, как в Викторе, в конкретной человеческой душе, сосуществуют реальные черты характера (которые, кстати, обрисовывают не лучший образ), потусторонние, сильнейшие взлеты мыслей, сил, боли и, главное (!), знание об этой потусторонности.

/…/ Пожалуй, это были самые скверные «Штрихи» из всех, какие я когда-либо видела. Про Витю сказать почти нечего, кроме того, что ему с самого начала было худо, так что «Ваня, как ты здесь?» выглядел очень оригинально: реплика, Витя делает положенную рожу, потом расслабляется и вместо дурацкой рожи получается знакомая гримаса боли. «Миль пардон, мадам!» на вид прошел нормально, только в 2 раза медленнее обычного и со срывом перед кульминацией. Рассказ о смерти Шукшина прозвучал очень отстраненно, так, чтобы не вникать в текст. Короче, мне про него больше сказать нечего. Ошарашил меня снова А.С. И где — в «Вянет, пропадает»! Он старательно реанимировал зал, рассказывая, как пил, а потом вдруг не захотел уходить. Остановился у правой колонны, глядя куда-то вверх, сказал: «Завтра будет хороший день»… — и что-то там дальше про солнышко. Прозвучало это как библейское «И будет день». «И было утро, и был вечер. День…» У меня к горлу подкатились рыдания. Как раз накануне я говорила, что не могу плакать в театре — и на тебе, пожалуйста. «Штрихи» связались со «Свадьбой» 23.12.89, с той же самой дорогой; стало ясно, что это о том же самом, и такая бесконечная тоска и безысходность была в этой фразе, что захотелось взвыть. Воистину «дорога никуда»[10] — потому что она никогда не кончится. Эти мои подавленные рыдания как-то связались с Витей, оставшуюся неделю декабря при мысли о нем у меня навертывались на глаза слезы. /…/

Да уж. Ну и ситуэйшн, хоть вешайся. Из института пора уносить ноги, в принципе даже есть куда, но вот как сказать отцу… Историк из меня не вышел, это факт. Вышел фанат. Не бог весть какой, но все-таки. Диплом запоролся, так что… В театре… Хуже некуда. Новогодний подарок Вите: бутылка из-под шампанского с валокордином и надписью: «В.В. от начинающих безбожников, сдавших научный атеизм». Никогда еще не было так ясно, что этот год может оказаться последним. А ему только 36 лет и, господи, он еще столько может сказать! Если бы были силы и возможность. Я вернулась к тому, с чего начала когда-то, в 1985 г.: «Или он всемогущ, но не благ, или благ, но не всемогущ».[11] Скорее первое. Действительно всемогущ, если может выдержать Витин умоляющий взгляд, от которого плавятся камни, и ничем не помочь ему. И ведь просили-то не о спасении и даже не о смерти, а всего лишь об облегчении. Подумаешь, дело для Творца — снять боль. И куда исчез весь свет, который он нес людям! Как просто оказалось довести человека до состояния, когда ему все равно — жить или умереть. Ничего не осталось, никаких чувств — только боль, никакого смысла — только остаться собой. Финал так близок, и в него так болезненно не хочется верить.

/…/ С первой же сцены я крупно пожалела, что посетила это мероприятие. Беранже был такой «хороший», что больше всего напоминал запойного алкоголика. К тому же цвет лица у него был уже даже не зеленый, а свинцово-серый. Правда, к середине спектакля Витя отошел, но под конец вновь началось черти что. Короче, я опять помню только финал. После ухода Дези дорогому Спасителю было так хорошо, что начало последнего монолога Беранже просто пролетело. У него поплыл текст, не говоря уже о смысле, который просто не улавливался. К тому же его было совершенно не слышно, он говорил едва слышным голосом. И тут… Витя выходит на центр. В его состоянии ничего не меняется, видимо, по-прежнему плохо, но… «Я… буду…» — еле слышно, с жуткими паузами, — «Защищаться!» — сильным, ясным голосом. И далее текст до самого конца победным тоном, с четким смыслом. Прозвучала эта фраза как «я еще жив», а отправился он вперед так, как Калигула в историю, уже получив очередь, с тем же самым выражением лица, как будто перед первым рядом строем стоят носороги, которые его сейчас растопчут. Уникальность этих «Носорогов» в том, что на этом спектакле произошел как бы перелом. Ему не стало легче, просто это был прыжок через боль. Напролом, не думая о цене — к смыслу, к роли, к ощущению себя как себя, а не как доходяги, который даже играть не может. Наверно, он весь декабрь пытался переждать, пока все это кончится, но понял, что не дождется. Наоборот, становилось все хуже, а он устал от собственного бессилия. Хочется быть человеком, чего бы это ни стоило. Да, за этот спектакль он был достоин лаврового венка. /…/

/…/ Потом был «Дракон» 30.12.1989 г., который, кажется, подтвердил, что ему лучше. Правда, тогда и на следующий день (31.12. на «Уроках») мы заметили, что он загримирован — наверно, вид у Вити был тот еще. Но, по крайней мере, не резало. В целом «Дракон» был уникальный. Спектакль ожил. Называется, нашел Витя трибуну. Высказался — в сказке. Эпиграфом к спектаклю может служить тяжкий вздох моей соседки снизу, когда гас свет: «О господи!» Несколько моментов этого в своем роде шедевра: 1) объяснение в любви Ланцелота и Эльзы. Вот при чем тут, правда, любовь, я не знаю, потому что после этого, с позволения сказать, объяснения я лежала на молодом человеке Годвинской и слабо стонала.

Финал. Мальчик — О.Задорин, Ланцелот — В.Авилов, Эльза — Г.Галкина. Фото Л.Орловой.

Витя произносит текст, глядя куда-то вверх, а я понимаю, что слова эти здесь ни при чем, что нужно сделать небольшое усилие, и я услышу внутренний монолог, тот настоящий текст, который есть, я чувствую. И не услышала. Только чувство — на редкость живое и острое — отчаяния и безысходности. «Мы будем счастливы, Эльза», — как сказала Юля Чурилова, на самом деле там звучало: «Мы никогда не будем счастливы». Она сама на этом «объяснении» рыдала. Мне тоже очень хотелось. 2) Последний монолог 1 действия. Воистину шедевр. Никакой «трибуны». Очень просто, очень искренне. Да, я умираю. Люди поймут меня? — Ох, вряд ли. Даже если и поймут — что мне от этого? Смерть легче не станет. Ярче всего это было на фразе: «Значит, я умираю недаром». Она прозвучала как вопрос. Такая издевка была в этом «недаром»… Причем тут проповедь, когда я умираю? Он отошел к стене и не сполз, как обычно, а метнулся по ней. Получилось как бы три кадра, в последнем он вообще лег на пол. Лариса после первого действия сказала, что едва ли не впервые в жизни видит, как Витя халтурит. Я подумала: «Ничего себе халтура!» Кончился шедевр тоже весело. Сначала Витя за что-то размазал А.С. «скотиной», причем даже сам А.С. обалдел — не ожидал, видимо. Потом был финал, очень похожий на 3.11.89,[*] с той лишь разницей, что тогда последние слова Ланцелота мне показались открытием — очень острое было ощущение, казалось, его 5 минут назад осенило, и вот он этой «радостью» поделился с залом. Володя ему подал реплику («Правда, Ланцелот?») просто умоляя — ну не надо, ну не размазывай ты зал, ради бога! А в этот раз реплика прозвучала с тяжким вздохом: все равно ведь выскажешься, знаю я тебя. Ну Витя и высказался. Точно так же, только чувство приглушенней — не режет, а так — ноет. Глубоко выношенное ощущение. Вывод. Помню, 3.11.89 у меня это вызвало протест, желание как-то возразить или утешить (это одно и то же). А тут даже возражать не хочется. Выслушали и пошли домой. «Что ж тут поделаешь, когда ничего не поделаешь?»

/…/ Мы поехали на 8 часов. Встретили Олю Кандр. — говорит, ничего (она на 4 ходила). Борисов — администратор. Смеялись — он по заказам Орехова спрашивал. Отвечали хором «не-ет!» на его вопрос о заказах. Пустил. Все нормально.

Теперь о спектакле.

Спектакль был великолепный! «Хороший был спектакль». «Но о другом». «Кто бы мог подумать, что “Дракон” вернется!» Вот что мы говорили после спектакля, с совершенно странным видом. Но по порядку. Смотрю я начало. И вдруг… въезжаю в спектакль! Более того — слезы на глазах! Выходит Галя Галкина — и играет чудесно! По-другому, ни одной прежней, нелепой интонации! Маленький птенец, трогательный, но сильный. Спектакль — ритмичный, массовка прекрасная, слаженная, Гриня — чудо. Словом, чудо-спектакль. Но Витя! Хотя вру, другие тоже, но не так.

С одной стороны — великолепный, слаженный ансамбль, какого давно не было. Все играют прекрасно. И с другой — Витя, который тоже хорошо играет, но — сам по себе. Странное чувство. В тот момент я мало что осознавала. Просто полспектакля смеялась, полспектакля плакала. В 1-ом действии еще держалась как-то, хотя всем сердцем — там. А на втором, когда сидела у стеночки — рыдала, глядя сначала на Галю-Эльзу, бегающую от Грини, потом… Потом появился Ланцелот. Знаю пьесу от и до, но когда он пришел! Он не мог не прийти, но я глядела на него сквозь слезы. Он должен был прийти! Но в этом — должен!.. Жертвенность? Нет. Скорее, неизбежность. «Если только можно, авва отче!»[12] И я ждала его, но знала, чем будет его приход.

Вечером, после первых ахов, анализировали спектакль. Первыми прибыли Наталья с Ладой — Оля не поверила. Потом — мы. Все видели одно — «Дракон» вернулся. Как говорит Наташа — «Витя нашел трибуну». Тот финал с пожеланием счастья повторился. На фоне слаженного, чудесного спектакля разыгрывалась другая драма. Невозможность счастья. Витина тема последних дней. Началось это в первом действии. Витя играл легко, свободно. Идет сцена с Эльзой. Ее слова — «Не будет нам счастья, господин Ланцелот!» — серьезно, Галя вообще играла очень серьезно, такую Эльзу можно было полюбить. (Еще в самом начале она играла гордого человека, личность и, вместе с тем, беззащитную, трогательную девушку, почти ребенка. («А еще будут печь булочки…» И подтекст — «А что еще можно сделать?»)

Виктор продолжает говорить и вдруг посылает монолог — «Разве знают в вашей стране…» в 7-й ряд с таким чувством — на рыдании! Вопль души. Крик о невозможности счастья. «Это не сбудется, не сбудется никогда»! Бедная Галя. Она посмотрела на него и отвернулась. Только кончился этот текст — и как будто ничего не было, как будто почудилось нам. Но потом был финал 1-го действия — уход. Витя уходил не так. Не через боль, не через печаль и прощание с жизнью, а через ту же неизбежность. Так должно было быть, так случилось. Только вот — Эльза! «Я знал, что буду любить тебя всю жизнь… Но не думал, что кончится она так скоро…» — это было опять рыдание, сдержанное, приглушенное, но опять — вот и все, ничего больше не будет. А потом — второе действие, где Галя — железная женщина — сорвалась. При вопросе, согласна ли она, Галя вдруг дико закричала — «Не-ет!», и дальше, метнувшись вперед — «Я порву этот лист!» Гриня опешил и даже фразу «Если девушка говорит нет…» не произнес. Ванин же спохватился, схватил Галю в охапку, утащил к стене и, придвинув в глубину, прикрыл, утешая.

О финале я уже говорила. Да, в общее дело внесли лепту не только В.А. и Галя, но и Кудряшова! Ее «А то у меня потекут ресницы, которые мне так удались сегодня. Какая радость…» прозвучало так… кстати… что стало теперь еще одним «паролем». Умница, конечно. Она вообще хороша на удивление в этой массовке.

Финал был, как тогда, в ноябре[*] — девчонки рассказывали («к ближайшей осине — там хорошо»). Витя так сказал: «И мы будем счастливы. Наконец», — что ни о каком счастьи и речи быть не могло.

Так из трех его кусочков и дополнений Гали и Тамары вырос поистине драматический спектакль. «Не будет нам счастья, господин Ланцелот!» Странно, но в этот раз такое настроение меня не оттолкнуло. Наоборот, оказалось созвучным, показалось — так и надо. Это — ностальгия, тоска по невозможному, но, кажется мне, светлая тоска, пронзительная, но светлая, очищающая. Да, вот это главное! Это было, когда он вернулся — долг и тоска! Но — светлая. В этом — истина. Неизбежность этого пути. Пути спасителя, пути Ланцелота. Витя даже по роли прав (хотя м.б. только отчасти). Но это можно считать трактовкой. (Даже если не учитывать то, что это путь Вити, это его, личное.) Поэтому и слезы. Слез не бывает, когда чернота. Нет, свет! свет! Думаю сейчас — хоть бы Витя на этом удержался, хоть бы через это — выбрался. Бог мой! Главного-то я тогда и не заметила. Только сейчас.

Ну вот, а что еще? Конечно, нас все видели, стоящих у притолоки. Оля Задохина подмигнула по роли. А Олежка вообще уставился. Вся массовка смотрит в одну сторону, вперед, а он вбок — на нас. Потом опомнился, отвернулся. Забавно. А от Вити нам ничего, кажется, не досталось. Да, сидела я во второй части с немцами (две девушки). /…/ Смотрели они, кстати, прекрасно. По-русски ведь не понимают, но глядели в оба. Как поняли, неизвестно, но когда Ланцелот появился — такой вздох! Вскрик облегчения. И хлопали от души. Еще — спасибо кричали. Благодарные зрители, надо сказать. /…/

Ну вот. Потом заявились к Наталье… /…/ Нет, я, кажется, не сентиментальна и вообще, но «Дракон» 30-го — одно из самых сильных и дорогих впечатлений. Собственно, весь новый год прошел под воздействием «Дракона». Был бы другим спектакль — встречали бы по-иному. Освободиться от этого растревоженного чувства, от этой тоски было невозможно. Я весь день вспоминала «Дракона».

14.00. Я опять опаздываю. Надо успеть привести себя в порядок и попасть на «Водевили» в 17.00. А потом у нас собирается фанатская компания (я, О.К., Л.А., Люда и Юля из Ярославля, Вита, Стася с Юлей, Годвинская. 9 человек). Должно быть весело, но я едва сдерживаюсь, чтобы не разрыдаться. С 26.12 (со «Штрихов») я давлю в себе рыдания. А ведь я не умею плакать! Тем более Витя жалости как таковой никогда у меня не вызывал. А тут хочется выть, как бабе над покойником, кричать в это проклятое молчащее небо: «За что?!» А как хорошо все начиналось. Новый год… /…/ Потом все было прекрасно. Мы летали. Своротили с пути истинного Л.А., образовали триумвират и ночи напролет спорили о спасении человечества и праве на надежду. А вокруг все рушилось, Россия никак не хотела спасаться, но мы были счастливы. Впервые за много лет. Как весной 83 г., и светило солнце, и я любила всех людей. Господи, пусть зачтется ему наше счастье 20 дней июля после прогонов «Калигулы», когда я ходила, не касаясь земли. Тверской бульвар, Тверской бульвар… Романы, курсовые, прежние друзья — все далеко, мелко и незначительно. Тогда я знала, что есть истина. И все кончилось. Должно было кончиться. Неизбежно. Я почувствовала приближение «чего-то» в последнюю неделю июля на Селигере, и точно. Вернувшись, 1,5 суток трепалась с Л.А., а потом мы поехали на «Оформителя».[*] Вот тут-то и полезло. Я поняла, что за нас заплачено. Чем, еще не знала. Август… Кап.Яр.[*] Я писала об этом в «пейзажах» — мираж, посланный нам (мне), чтобы мы, наконец, поняли. Гром грянул. Гармония рухнула. В течение 10 дней после ночи на 28.08.89 я жила в пике отчаяния. В конце концов — энергетический кризис и успокоение. Равновесие. И был сентябрь — торжественно-светлый, высокий взлет, немыслимая высота. Я помню, что мы очень боялись за него, но верили, что все будет нормально (в особенности О.К., которая всегда ухитряется верить в странные вещи, например, что 16.03.88[*] было первый и последний раз). Наверно, сентябрь был прощанием. Кого с кем? Кстати, именно тогда началось наше выпадение из нормальной жизни и вылетание из института. Но все кончилось очень быстро. Октябрь оборвал все надежды. 11.10[*] переехало сезон пополам. Хлынул ливень, продолжавшийся месяц, а потом ударила зима. И солнце вышло всего на несколько дней в конце ноября — на единственный его взлет — и снова исчезло. И я с каждым днем все больше убеждаюсь, что не будет солнца — ни ему, ни нам. Никогда больше. Ноябрь, декабрь — все ниже и ниже. Границы нормы сузились до предела. Он не выдерживает минимального напряжения, страшно срывается и все равно продолжает играть. В фанатской среде царит уныние, а я думаю только об одном: неужели Творцу так трудно сотворить одно маленькое чудо — вылечить сорванное Витино сердце, снять эту боль? Неужели за сотни спасенных им людей не заслужил он милосердия? Ну вот. Вместо моей жизни получилась его. Но теперь все так смешалось… Я не верю, что это конец, но если… Будем честными. Хотелось бы хорошо встретить Новый год, который вполне может оказаться последним. Какой, интересно, праздник будет у Вити?

Пришел. Я не думала, что смогу почувствовать его приход. Был пасмурный, тоскливый день. Серый и банальный.

Я уехала из дому, пошла в кино, потом поехала на ЮЗ.

Страшно разболелась голова. Она отбивала все желания и все настроение.

Спектакль почти не помню, остались какие-то болезненные вспышки памяти. Было вроде бы смешно, жарко. Голову буквально разрывало от громкой музыки, и я зажимала уши пальцами.

Сцена казалась мне огромным светящимся пятном. Какая-то странная мутноватая вуаль закрывала время от времени сцену и фигуры актеров. Оставалась только пелена, сплетенная из чего-то веселого, легкого, чуть-чуть суетливого. Иногда по этой пелене прокатывался «злой» черный шарик. Если я вырывалась из пелены, то «шариком» всегда оказывался Виктор.

Еще помню — добродушие Сережи, которое отливало моим любимым — салатовым цветом.

Гриня острил устало и раздраженно, даже немного презрительно.

Сбоку, у стены, стоял «зек», один из тех, кто приходил на «Носорогов», и которого я ярче всех запомнила. Он клал цветы на сцену во время поклонов на «Носорогах». Положил бережно, смущенно и тихо отошел.

Вот такой большой, высокий, с лицом, огрубевшим от жизни, он был странно неловок и трогателен.

На «Уроках…» он поставил бутылку шампанского, чем вызвал оживление зала и блеск глаз у актеров.

Я хотела ему что-то сказать, когда столкнулась после спектакля, но вдруг всей кожей ощутила — сколько вокруг людей, и ушла.

Лариска осталась в буфете, а я ушла. «Фанаты» пошли встречать Новый год вместе, а я поехала домой. Голова неистовствовала.

Дома было уютно и оживленно.

Когда пробило 12, то на меня, как будто из будущего, накатило совершенно определенное чувство.

Неторопливое, тихое счастье, успокоение. Умиротворение, похожее на вечернюю летнюю Природу, похожее на туманное озеро, на привычку к счастью.

Вчера все записи о 1989 годе я сняла с дневника. /…/ Это все кончилось — и кончилось навсегда. Я освободилась от этого и смирилась со своим прошлым.

ЮЗ остался, но на другом, пока не определенном точно, уровне.

Остался Романыч, появился Виктор.

На «Уроках…» я окончательно приняла в себе интерес к этому человеку — к Авилову. Да, есть он во мне, существует, и я от этого не откажусь. /…/

А в Новогоднюю ночь мне приснились стихи и Ольга Авилова.

Он — пришел, этот год. Я почти знаю, каким он будет. Он не принесет ни неожиданностей, ни любви, ни горя. Он будет ровным, но не пустым.

А 1989 — он был правильным.

Правильным от первой минуты и до последней.

Встреча и разлука, стихия и неопределенность, поступки и разочарования, люди и события — не было ошибок ни моих, ни чужих.

/…/ Вопреки жутким ожиданиям и рассказам о том, как Саша Задохин ругался, что никого не пустит, потому что Романыч выписал 40 входных, а девчонки думали — куда же посадить фанатов, пустили нас всех.

Даша — О.Задохина (Авилова), Семен — В.Авилов. Фото Л.Орловой.

Группами. Конечно, на боковушку, но там это не страшно. Я купила три гвоздички беленьких для Ольги, у девчонок тоже были цветы (еще лучше, зря я с ними не поехала выбирать). Спектакль был нормальный, но не очень праздничный (устали, что ли, все), хотя бросали (Надя) ленточки и веселили как могли. Гриня жутко валял дурака, долго ныл — что все ходят, говорил впустую, никак не выходя на текст. Юра Островский сначала приглушил свет (за что схлопотал — «Юра, уши надеру!»), а потом все-таки врубил фонограмму, не дав ему договорить, наконец, свой текст. Как всегда, приставал к Вите, в конце концов договорился до перечисления «Смиренное кладбище», «Граф Монте-Кристо», что-то про режиссера заговорил, после чего Витина лапа опустилась на его голову и слегка поснимала скальп. (В.А. еще хорошо посмотрел на него, заведя в угол.) Довел Надю до окрика — «Хватит уже!», не давая слушать их диалоги своими вставлениями. Поднадоел. Причем, как и в «Драконе», сомнительно, чтобы это доставляло ему удовольствие. Остальные были в норме, но без особых ликований. Кончился спектакль, мы дарили цветы. Кстати, в перерыве Уромова не пела, и мы тоже что-то не очень веселились, бродили несколько отрешенно. Цветы подарили нормально. Я — Оле, так, без особых. /…/ Кстати, накануне говорили с Ларисой. /…/ Она собиралась снимать Олю Задохину, сказала об этом ей и прибавила — «Ты только голову повыше держи, ты там и так статичная…» На что получила — «так я статичная?» и Оля не дала ей снять — так вертелась.[13]

Лада дарила Ванину. Он ей поцеловал руку, т.ч. она совсем таяла и была не в себе. А Наташа — Вите. Он был серьезен, но похлопал ее по плечу и главное — взгляд был нормальный, т.ч. Наташа осталась довольна.

/…/ Записываю не ради самого спектакля, который был «вполне» — веселый, все, даже А.С., в хорошем настроении, кроме Вити, который был самый кислый — но далеко не в худшем своем виде. Просто невеселый. Ярче всего мне запомнилось его висение под потолком в качестве «летучей мыши» — с жуткой гримасой, которую он тщетно старался превратить в улыбку. Мы с Л.А. (да и А.С., кажется) боялись, что он сорвется, но все обошлось. Короче, дело не в этом, а в том, что Л.А. уговорила меня купить цветы. После «Калигулы» 9.11.89 и в особенности после «Гамлета» 22.11.89 я зареклась дарить Вите цветы. Но ради праздника согласилась. Цветов было много. Я пошла последней и до этого наблюдала, как Витя улыбается каждой девице своей фирменной улыбкой клинического идиота. Подходя к нему, я старательно твердила себе: «С праздником я иду поздравлять, с праздником! Хватит делать похоронную рожу!» Самовнушение, кажется, прошло успешно, т.к. когда я возникла перед Витей, как черт из табакерки, я даже улыбалась и сказала: «С праздником!» — «С праздником. Спасибо», — ответил Витя, взял цветы и дотронулся до моей руки. А потом хлопнул меня по плечу и улыбнулся, но не так, как девицам, а как-то… очень просто, устало, по-домашнему, что ли. «Ну вот… Вроде все в порядке. Держись». (Хлопок по плечу мог означать только это.) В общем, мы друг друга поняли. Первый раз у меня с Витей такое взаимопонимание при дарении цветов. Так что после этого мероприятия Новый год мы встретили очень хорошо. /…/

/…/ Уехали мы толпой домой, подождав Стасю и Юлю, ушедших за лимонадом и майонезом. /…/ Было чуть грустно. В метро разглядывали Ларискины снимки с «Гамлета» — есть великолепные кадры. И тут же, вслед — воспоминания о Высоцком, стихи. (Мы сидели друг напротив друга и, пока мы смотрели снимки, Лена с Ирой достали книгу.) Наложилось хорошо, мысли стали совсем грустными. Потом развеялась, гоняясь за Людкой… /…/

Приехали к Наталье. Звонили Вике, чтоб приехала. Переодевались, готовились. Ира приколола всем по черной лошади с перевязанной серебряной ниткой из дождя шеей. «Юго-Западная лошадь».

Приехала полубольная Вика, т.ч. все были в сборе. За стол сели рано, около 12-и. Сначала провожали старый год. Надо сказать, было за что выпить. И поздравляли Стасю с прошедшим днем рождения. /…/ Но веселья особого не было, хотя — душевно и чуть-чуть взволнованно (слишком многое было в этот, 1989 год. Об одном думали, в общем-то).

Встретили стоя, очень волнуясь — многие загадывали желания на каждый удар… /…/ Все были в белом, вернее, почти все. /…/ Включили телевизор — мультики. /…/ Девчонки продолжали смотреть телевизор, Иринка Годвинская уже свернулась клубочком. Мне стало скучно совсем, и я ушла в комнату. Настроение было утреннее. Я включила магнитофон — Жарр, то, что с «Мольером» связано. Слушала и решила написать письмо Оле Ф. — хоть одно доброе дело. Нашла лист бумаги (девчонки смотрели «Чародеев»), села за стол, стала описывать «Калигулу» 20-го,[*] увлеклась и вдруг прорвало — почти криком — «Слышишь! Так нельзя! Держись!» Остановилась, сообразила, что пишу. Отплакалась, вытерла слезы в который уже раз и в растерянности посмотрела на портрет.[14] А глаза! Жесткие, требующие. Я мысленно: «порвать?» И вижу — теплеют, улыбаются. Я ушла, сложила письмо, сунула в карман пальто, потом подумала — что это я, достала, снова прочла. Тут вошли Наталья с Ладой. Я пыталась посоветоваться. Потом еще раз взглянула на портрет — и смяла бумагу. Кстати, девчонки меня потом поняли. «Витя приказал».

Наталья уже пришла в себя. Музыка звучала, и мы как-то надумали под нее двигаться. От более легкого Жарра перешли к серьезным вещам. Одно за другое — и вот уже четверо — я, Наташа, Стася и Люда делают такое! В ритме музыки мы кружком стали посылать удары ладонями в центр и вниз. Напряжение! Плюс попытка синхронности, слаженности. Как сказала Наталья: «У кого такое поле?» Мы посмеялись еще, что если всю новогоднюю ночь разделить по месяцам, то то, что мы делаем, приходится на ноябрь. Ноябрь-декабрь. /…/ С Жарра перешли, вернее, с «Мольера»[15] к фонограмме «Гамлета» — Фортинбрас. Плавили стенку, следя за Стасей. Она вообще вела. Лада заглядывала и с ужасом удирала. А Вика и проснувшаяся Ира Годвинская были нашими зрителями. Делали что-то еще, отклоняясь лотосом, вспомнили «Оформителя», решили сделать. Но сначала еще танцевали — уже все… /…/ Потом Оля ушла смотреть вторую серию, мы опять сузили поле деятельности, включили «Оформителя»,[16] сделав призраков, потом — призраки «Ванды Джун».[17] Мы извивались, скользя по полу, раскачиваясь и рисуясь в окне — окно было фоном, свет мы выключили, а Ира смотрела. Было здорово. По мотивам Юго-Запада. Роились планы этюдов. Бедная Лада, заглянув, исчезла со стоном. /…/ Долго мы так «работали», пока случайно не нарвались на фонограмму «Гамлета» — финал.[18] Сползли, кто куда мог, притихли — звучало удивительно. И больно. Я плакала, но не хотелось, чтоб видели. (Людка, кажется, поняла.) Я помню это мгновение — была ближе всех к окну, стояла, потом села на пол, прислонившись к столу, и глядела в светлеющее небо.

После этого мы уже ничего не могли делать. Попытались еще прослушать финал «Оформителя», но пленка («не выдержав») стала останавливаться, до конца так и не дошли. Сели в кружок по углам и стали разговаривать. Временами я отключалась (да все, по-моему, так), потом вновь. Говорили об «Эскориале», о «Калигуле». /…/ Переговаривались долго. Потом я заявила, что время завтракать.[19] Мы пили кофе, сидя на ковре — Оля спала. Убрали. Снова сели и продолжали говорить. Самое удивительное, как сказала Ира, мы не надоели друг другу. Делились впечатлениями, хохмили, вставляя цитаты. /…/ Сидели часов до 4-х дня, потом быстро разбрелись. Мы с Людой ушли чуть позже. Я еще слушала музыку — «Гамлет», «Мольер». Ту, что слушали ночью. Было грустно, что все, все кончается. Слушала «дождик» из «Дураков»[20] — так потянуло на этот спектакль! Расстались чуть не со слезами на глазах. /…/

Ну вот, Оль, собралась написать тебе. В новогоднюю ночь, которую встречаем мы фанатской компанией, но, по неизвестной причине, довольно скучно — за телевизором. В конце концов, протрезвев окончательно и собравшись с мыслями, я ушла слушать Жарра («Мольер») и писать тебе письмо.

Собрались вдевятером — я с Людой, Наташа, Оля, Лада, Ира Годвинская, Юлька со Стаськой и Вика. Ходили днем на «Уроки дочкам» — неплохой был спектакль, а вот мы почему-то не особо были веселые (или мне это по себе кажется?).

Напишу коротко. Сначала о «Калигуле». 20-21. Спектакли были слабые, вернее — совсем другие, чем прежде (помнишь сентябрь-октябрь?), ближе к 8-му.[*] Как это ни трудно сознавать, но с В.А. что-то происходит — он перестал светить. (Это бывает, но очень редко, как 25-го на «Гамлете».) Беранже (я не видела, но девчонки говорят) пьянеет от спектакля к спектаклю. А на последних «Носорогах» (Наташка говорит) он играл очень неровно, а финал вообще спутал с «Калигулой» — текст прежний, а разбит монолог по частям, как в «Калигуле», и его вообще не было слышно до крика — «Я не капитулирую», настолько был не в себе. М.б. просто нельзя работать с такой нагрузкой? Но тогда он сам должен понимать. Расписание на январь утверждалось без Романыча (уехал в Америку), В.А. работает до 17-го, дальше — перерыв до 31 (сомневаюсь, что отпуск, скорее — съемки). А до 17-го — 4 — «Штрихи», 5 — «Уроки», 6-7 — «Трилогия», 8 — «Мольер», 9 — «Носороги», 11-12 — «Калигула».

Но о «Калигуле». Впечатление утраты веры в людей, веры в возможность счастья — вот что главное. Слова «Если бы мне принесли луну, то все изменилось бы, да?» звучат с горькой иронией, со смехом. Безнадежность. Луна ушла, даже воспоминания о ней нет, как тогда 8-го, когда он плакал на этом монологе, забывшись, что не играет. Теперь текст «без луны не возвращайся» прозвучал так, что ни за какой луной Геликон не пошел, отсюда и вопрос — «Куда ты?» Китаев пристроился мгновенно, ответил — дай боже. Но самое ужасное — то, что это — ближе к тексту, ближе к истине того, о чем писал Камю. И еще. Все чаще я вспоминаю тебя, твой показ. Впервые это было со мной 6-го, ведь я писала. Оль, я сейчас напишу тебе и, может быть, не отправлю. Он играет все ближе к твоему. Прости, но пойми меня — он тянул всегда наверх, к свету, он даже тебя смог вытащить, а теперь. Теперь я не поведу туда никого из тех, кто, кроме оценки актеров и прочего, может еще что-то взять. И рада, слышишь, рада, что пока этого не видишь ты. Помнишь, у тебя — Гамлет черный и белый. Виктор срывается, скользит. Да, может быть, все это правда, но так нельзя, нельзя! Знаешь, о чем был спектакль 20-го? О Правде и Лжи. Он болезненно воспринимал любую ложь. «Напротив»? Ах, так — ну я тебе сейчас устрою! И т.д. Я долго не понимала, что же он играет, пока в финале не прозвучала фраза, вернее, полуфраза, которой нет в тексте — «Мне хорошо только с моими мертвецами. Они не лгут». Откуда это выскользнуло? Ни до, ни после этого не было.

Я не могу больше ходить на «Калигулу». Но и не ходить не могу. Оля, я заклинаю тебя всеми святыми — держись! Нельзя, чтобы то, что он давал, пропало даром, нельзя срываться самим. Знаешь, мир стал вдруг более осязаемым, что ли. Словно через какую-то черту переступаешь. Заглядываешь куда-то и вдруг осознаешь свое место на земле. Свой долг. Долг — это ведь тоже специфически юго-западное понятие. Я так сбивчиво пишу, не знаю, поймешь ли.

Хотела выкинуть письмо, но отделываться дежурными фразами — немного нечестно, а не писать совсем — тоже. 21-го спектакль ушел еще дальше — «бога низкого и подлого, как человеческое сердце» — главный монолог оказался. Опять всерьез произнесенный, только трезвее, чем прежде…

/…/ Тут же сообщили, что Гриня болен и спектакль заменили на «Владимира III степени». Что меня не очень обрадовало — так хотелось посмотреть «Дураков». Однако, поехала, конечно. Прошла нормально — на входе Борисов. Дверь открыл Олежка Задорин, долго извинялся, что замена, и говорил, что это еще лучше. Из наших не было никого. /…/ Спектакль был нормальный, очень даже ничего. Но меня он особенно не трогает. /…/ Особенного почти не было, кроме накала страстей. То ли из-за замены, но они все были злые, энергичные — от них летели искры буквальным образом. Все происходящее было потрясающе важно. Я уж не говорю про орден, который В.А. вымаливал со слезами на глазах, но Боча в «Отрывке» — красивая даже, со злыми, внимательными глазами — самое главное — распорядиться сыном. Ванин в «Тяжбе» — такой вой по поводу Бурдюкова, с ума сойти! Вообще-то это очень художественно. Это — спектакль! Но смотреть внимательно — видишь, что не просто так. Хотя это было здорово. Я с удовольствием посмотрела. Собачкин, правда, был хуже обычного — >-ее технически и впроброс. Но в целом — ничего. Да, в финале фонограмма шла дольше, чем обычно, и я услышала после завывания «Ну почему-у» продолжение — «Может быть, цензу-ура» — на совсем высоких тонах. Смешно ужасно. Один Сережа был свет очей — ласковый, тихий. Один раз только прорвалось подобное настроение — в начале «Отрывка». А если разобраться, когда они в таком настроении, то спектакль играют прекрасно, лучше, чем всегда — серьезно, слаженно, с отдачей. /…/

/…/ Первым спектаклем Нового года были «Штрихи» 4.01.90 (18.00). Я не узнавала Витю. Казалось, что декабря не было. Нормальный, здоровый человек, который даже и не помнит, что не все может себе позволить. Но это только внешне, потому что мы с Юлей Чуриловой сидели на первом ряду и слышали тяжкий Витин вздох перед началом спектакля — «играть…»; видели, как долго он собирается перед рассказом о смерти Шукшина, и — самое главное — «Миль пардон, мадам!» Все было нормально до выхода на крайнюю левую точку рядом с нами (перед кульминацией). Фраза «Делаю по лестнице последний шаг…» — и срыв. Вблизи это особенно заметно — он откидывается назад как от удара в грудь, из глаз мгновенно брызгают слезы, дыхание перехватывает, лицо искажает гримаса. Потом я просто читаю с лица: «А, черт!», и потом: «Ну ладно». И он продолжает. Очень медленно, аккуратно увеличивая темп и напряжение. Опять, как в «Носорогах», через боль. Потом кульминация, плавный спад напряжения, висение на колонне. Перед фразой «я стрелил…» он опускает на нас полные слез глаза. Юля потом орала: «Я не могу видеть, как он извиняется!» Перед всем этим Витя вписал в нас всего одно слово: «сердце».[21] Наверно, все это делалось для Юли, которая в первый раз наблюдала клиническую картину с такого расстояния. Витя уловил, что она сейчас все поймет и предупредил. Передо мной-то чего ему извиняться? Так что для меня это был обычный спектакль, очередное проявление сущности «профессионального героя». Т.е. не сущности, конечно, а амплуа. Сущность у него несколько иная. А в общем я не о том. /…/

/…/ А 4-го мы поехали с Натальей вдвоем — наши решили не ходить. С одной стороны — учеба, кино и пр., а с другой — в прошлый раз видели слишком кошмарный спектакль. В.А. вылетал тогда сильно, Ванин злился. Они мне описали некоторые детали. Скажем, «Миль пардон, мадам», когда Витя после крика повисел на окне, прежде чем уйти. Или «Штрихи», где он ни разу не сел, а так и стоял, сцепив руки, в калигульской позе и только потом, входя в мизансцену, присел на край стула и стал опускать голову. Чисто по мизансценам понятно, что они видели. Т.ч. желания смотреть у них не было. Ну а мы…

Из всего сезона можно только три-четыре таких спектакля насчитать. То, что было на «Штрихах» 4-го, можно сравнить только с «Гамлетом» 25-го. Но там мне не доставалось (хотя и этого хватило), а здесь — утюжил, как на «Калигуле» 9 октября. По силе равные были куски. Нет, недооценивала я этот спектакль.

Итак, подъехали на Юго-Запад. У окна — наших никого. /…/ Стая девчонок каких-то. /…/ Администратором непонятно кто, мы уже смеемся, как не попадем. Но девчонки эти стреляли лишние билеты и все прошли. А нам /…/ продала входные какая-то не дождавшаяся своих знакомых женщина, т.ч. мы спокойно вошли. Не спешили. Подошли к Ане (она справа сажала). Стоим, зал заполняется. Аня раз — сажает Наташу на 1-ый ряд, с краю. Я стою. Жду. Наверх, вроде, не тянет. Тут Задорина (тоже Аня, кажется) проходит мимо и говорит Ане — у меня там место на 1-ом ряду. Аня подсовывает меня. Я иду садиться — два крайних места свободны. Села, машу Наташе — сюда! Свет уже гаснет, но она проскочила. Вместе сидеть интереснее. Но — 1-ый ряд. Т.е. две фанатки на виду. Предвкушаем. Особенно судя по рассказам.

Впрочем, не зря.

Спектакль начался с первого выхода. В полутьме выходят актеры, выстраиваются в ряд и идут на зал. Только они вышли, мы слышим: «А-а!» — что-то такое нечленораздельное, возглас раздражения по поводу того, что все тут собрались и надо играть спектакль. Конечно — голос Вити. Мы сразу — «А?» «Ага-а». Выходят они. И начинают говорить о Шукшине.[22] Причем настолько же всерьез, как и накануне. Боча — глаза пристальные, но мягкие. Истинно о Шукшине говорили. Чувствуя. (Накануне материал чувствовали, и тут — с ходу.) Они сразу заявили, что играть будут — о судьбе Шукшина, его рассказы и все это — всерьез. Третьим был Витя. Он поговорил о Шукшине — и мы с Наташей переглянулись (с пониманием — начинается!). О Судьбе, воистину, говорил. Душевно. Глаза глубокие удивительно, теплые, но печальные. В них трудно, больно смотреть, но эта боль очищает. В них — понимание. И своей судьбы — тоже.

Если честно, то таким я Витю очень люблю. Он не срывается, нет этого ужаса, боль иная, печаль. И понимание.

Начинается первый рассказ — «Шмат сала». Чудный Олежка. Заметил, конечно, нас. Мы только на него и смотрим. Рассказ идет чудесно, Олежка реагирует точно, естественно. Дальше — музыка, свет на Витю — «Ваня, как ты здесь». Витя — молодой, веселый, глаза задорные. Начал легко. (Они вообще вначале ритм гнали чуть-чуть.) Вдруг вылетает Боча. Быстрая, вся в движении, раскованная. Мы аж рты пооткрывали. Играет такую шлюху! Разговор с Витей стал таким двусмысленным! Он и раньше вначале реплики подавал, заигрывая, а тут! Когда она его позвала в гостиницу, совершенно непонятно было, к режиссеру она его ведет, или… Весело подстроилась к его шагу. Потом стала кружиться в глубине сцены. Появился Ванин и первое, что сделал — отправил ее со словами «кончай кружиться» или что-то в этом роде. Мы прыснули. Дальше пошли сцены с Ваниным. Он был хорош. Но Витя был в таком ударе, что Алексей Сергеевич стал чуть-чуть растерянным, и это было абсолютно точно по роли. Пронька был личностью. Это не тот деревенский простак, нечто забавное, что я видела прошлой весной. Парень себе на уме, с характером, сильный, смекалистый и истинный, настоящий. Рядом с таким действительно начинаешь ощущать свою неполноценность, оранжерейность, фальшь. От веселья Витя перешел к абсолютной серьезности, заинтересованности. И то, как он двигался, кстати, было не так уж и смешно. Это была хорошая игра, естественность талантливого непрофессионала. Кончил Витя совсем серьезно, но оправданно серьезно, так, как и нужно было.

Дальше — «Срезал». Белякович играл большую сволочь. Демагог космического масштаба. Дрянь такая. А Ванин был умницей. И ни черта он его не срезал, как, собственно, и в рассказе, Ванин просто плюнул мысленно, как и должно было быть, противно стало — дурак и только. В.А. был весел, внимателен. Массовка вообще была то, что надо.

Не помню, когда, перед каким рассказом, но только у Вити это второй кусок текста,[23] идет рассказ о смерти Шукшина. Наташа рассказывала, что в прошлый раз он вышел, оглядел прожекторы (два, кажется), собрался, вышел и… весь текст через стеночку. Собрался, называется (а, может, затем и собирался?). В этот раз В.А. выходит (кто-то еще говорит, смотреть можно только на него, в полутьму), стоит спиной к залу, смотрит на один прожектор, второй, третий (!), потом как-то встряхивается и, повернувшись, медленно идет на точку. Свет. Глаза! Он начинает ровно, спокойно, отстраненно (так и надо). С той стеночкой, но вот стеночка тает, усмешка — по тексту, вот — еще душевней… и тут Витя посылает нам одно слово — «сердце». Посылает, опустив на секунду глаза, мягко и искренне. Мы, конечно, съели. М.б. почувствовав отклик, Витя весь финал текста шлет нам. Текст кончается, свет еще не гаснет — а Витя продолжает смотреть. В упор и тем же взглядом. Понимающим. Боль — режущая. Не смотреть — нельзя, я уже знаю, что Витя зря не смотрит, ему это надо, к тому ж не могу отвести взгляда совершенно не думая, просто на чувстве — нельзя, не могу, права не имею. Слишком сокровенным поделился. Но смотреть! Я вдавливаюсь в кресло, моля об одном — свет! Выключите свет! Наконец, свет гаснет, я сижу, тупо уставясь в пол, пытаясь отойти от этого. Но Витя после этого выходит нормальным. Он вознамерился действительно рассказать о Шукшине и максимально точно передать смысл и дух его рассказов. Витя такой, каким должен быть сейчас, сию минуту, по роли. Причем весь спектакль — уж трагедия — так да, комедия — тоже. Спектакль не клонился в одну сторону, все было намешано, как в самих рассказах. Все абсолютно точно. И играли с душой. В.А. был моложе, чем обычно, честное слово. И в комических местах я уловила настоящий блеск глаз, азарт, без размышлений о мироздании, когда губы улыбаются, а глаза говорят об ином. Нет, он радовался, смеялся по-настоящему, с задором. Гениальный это был спектакль!

Четвертый рассказ — «Миль пардон, мадам!» Этого я тоже никогда не забуду. Витя вышел спокойно, вяло. Зал был плохой. Первые три рассказа его не раскачали, да и вообще. Перед носом у Вити кто-то вздумал заворачивать пакет. Он сказал им в упор — «Ну, все?» Они чуть притихли, но потом все же дошуршали до конца. Правда, потише. Но на этом спектакле я еще раз убедилась, какой В.А. гениальный актер. Во-первых, я опять видела необыкновенно точную пластику каждой роли. Все герои — абсолютно непохожи при такой узнаваемости Виктора. Образы. Личности. Уникальность внешнего и внутреннего рисунка. А, во-вторых, я увидела реально, наяву, как В.А. заводит зал, как он его берет. Видела — медленно, переходя от точки к точке, то отпуская (зал непослушный, трудно), то снова утаскивая, почти с жестом, так казалось. Тогда же, еще на первой точке (а их пять — вдоль авансцены), Наталья ждала фразу — «Я знаю, что бывает за искажение истории» и предвкушала — кому же он ее запустит. (В прошлый раз они сидели на третьем ряду, и он сказал это им.) Виктор поворачивает голову — и шлет эту фразу нам! Я пожимаю руку Наталье. Как она сказала: «Не искажала я истории, не успела еще!»[24] Дальше — этот переход от точки к точке и нарастание. Мы неотрывно глядим на Витю — сейчас самый сложный кусок. Он выходит к левой колонне с текстом «Ну я не буду рассказывать…» Поворачивается. Вдруг — короткая пауза, и лицо Виктора искажается гримасой страдания. Это крик «Не хочу!» И приказ себе — «Надо!» На роль ложится идеально. Для Броньки это тоже может быть таким моментом, болевым, но все же — преодоляемым. Но это не роль — это Витя. Через «не хочу», «не могу», «больно». Это же видела Ладка в прошлый раз, а Наташа не заметила. Я узнала потом уже, тогда увидела сама, явно, абсолютно четко. После чего Витя медленно начал и с ускорением стал закручивать спираль. Бешеное напряжение, разметавшиеся волосы, крик… Он текст успел прокричать слишком рано, фонограмма идет вовсю, у меня крамольная мысль — что же, только бы не уронил сейчас, не оборвал, пока музыка не позволит. Но Витя — бог! Он держал такое напряжение молча, пружина не разжималась, он был неподвижен, только дрожь. Почти закрытые глаза за челкой. Кончается музыка, он медленно, очень медленно отклоняется назад, снимая напряжение. Тут, уже на ослаблении он раскрывает глаза, и я встречаю его взгляд! Синие-синие, омытые, беззащитные и извиняющиеся глаза. «Что это я вот тут…» Синие-синие глаза, каких я у него никогда не видела. И реакция — захлестнувшая жалость, сострадание. Он сказал последние слова (этого я уже почти не слышала), напряжение падало резко, я дернулась — скрип по бетонке, он одновременно почти нагнулся, подобрав шапку, и ушел.

Вышел Колобов — таким диссонансом в этой тишине звучали его слова, так неуместно! Но он и Боча (которая хорошо покричала) привели в чувство зал. Зрители даже снова засмеялись каким-то Бронькиным словам. Виктор вяловато отвечал Боче. Я снова уловила его взгляд и вдруг почувствовала совершенно отчетливо — он потащил меня в глубину. Лицо его секунду-две непрерывно менялось, он отклонялся назад, а взгляда не отводил. Это был ужас — он словно что-то взял. Тогда, на «Калигуле» я сама давала, это было моим требованием. Сейчас он позволил себе самому — он собирался к финалу. Он выдал такой финал — «кто на меня», что зал онемел, отключился, замер. Уже пошла музыка «Вянет, пропадает», зажегся на Олежке свет, а зал все не приходил в себя — молчание, муха пролетит — слышно. Вывел нас из транса Олежка — диким криком — «Иде-ет!», после чего был общий вскрик — «Ай!», и со смехом люди пришли в себя. В спектакле не было ни одного рассказа, пролетевшего мимо. Слишком хорошо играли. Где-то к середине я почувствовала — боже, какой длинный спектакль! Слишком много было всего, насыщенный очень. «Вянет, пропадает» для меня не было расслаблением. Музыка — раз (она на заставке та же). И Боча с Ваниным. Такую трагедию играли, так всерьез! Ванин медлил, Боча была вся напряжена. Взрывы бешеные — не в шутку, подлинность какая-то, и с самого начала — действительно, пропадает. Не будут они вместе — тоска. Когда Боча танцевать вышла — о ужас! Нет, я уже поняла — хороший спектакль, это когда реакция возникает не только на ударные куски, но и совсем по другим поводам, с другими персонажами («Гамлет» — сцена с Офелией, «Дракон» 30-го — Галя Галкина). На танцующую Бочу было так же больно смотреть, как в глаза Виктору (ну, может, почти так же). Во всяком случае мне хотелось, чтобы свет погас. Отдохнула же я по-настоящему на «Хозяине бани и огорода». После всего, что было, Витя выходит — довольный, веселый даже, легкий какой-то и простой (ну что ж — получилось, ура!). Преодолел себя, довел зал — и рад. Идут с Беляковичем, синхронно, ритмично — подтанцовка. Витя улыбается, танцует красиво, весь подтянутый, энергичный. Разошелся он до того, что смотрим — одна за другой пуговицы расстегиваются. (Рубашка у него, кстати, красивая — наподобие маминой, коричневатая с красивыми, сложными узорами.) Расстегнулась его рубашка аж до пояса. Мы с Натальей давимся от смеха. Витя кончил плясать, обнаружил себя в таком виде и торопливо начал застегиваться. Искал эти пуговицы — я думала, что застегнется сейчас не на ту. Потом, недоделав все это, стал запихивать рубашку в брюки. Все это вперемешку с текстом — уже ведь разговор идет. Весело было, надо сказать. Рассказ легко шел, особого ничего не было — так оно и есть всегда. Витя классно реагировал — залюбуешься. «Забуксовал» — тоже прошло нормально. После «Вянет, пропадает» спектакль вообще идет на снижение — к более легким вещам. Ванин играл прекрасно. На этом спектакле у него глаза были осмысленные, живые реакции — в общем, прелесть. Он разыгрался последнее время. Последний рассказ был легкий, хороший. Витя реагировал живо, изображал, вспомнил свою шутку с включением в штепсель.[25] Для Натальи показатель — как он там с Ваниным. (Они далеко и вылетают — смотрят в пространство.) Нет, живо беседовали и даже, кажется, по роли. Колобов весь сценарий докладывал нам, т.ч. пришлось для поддержки на него чаще посматривать. Довеселились они до финала. А вот когда развернулись на зал — ну и ну! Ни улыбки (кроме Колобова), в общем — чересчур серьезно. И на поклоны вышли — по-деловому и серьезно. «Ну?» «Все?» «Мы пошли». — У Вити это прямо на лице было написано. Впечатление, что они вдруг вспомнили, что у них еще спектакль, и это было не после спектакля, а где-то так, в середине. «Ну, вы хлопайте, а нам играть еще».

Мы вышли. И об одном жалели — не было сил пойти второй раз, а никого, кроме Юли Обойдихиной, не увидели — никто не пошел, дураки. Т.ч. чем кончилось, мы узнать не могли. А ведь тогда, когда они этот кошмар видели, они встретили кого-то с 1-го спектакля, и им сказали, что спектакль был великолепный. Т.ч. что было на девять? Не узнали. Да, совсем забыла. Еще же один важный рассказ — «Штрихи к портрету». Тогда, когда Витя вылетал, Ванин злился ужасно. А у нас было великолепно. Витя вышел настолько другим, что я опять восхитилась пластикой. О государстве рассказывал азартно, увлекаясь, со страстью. Ванин слушал очень внимательно. И сказал свое, оборвав. Пауза. Тишина. (Зрители уже поняли, чего можно ждать от Вити. При нем было тихо. Это без него кто-то ел шоколадку, пока соседи замечание не сделали.) И Витя сказал: «До свидания». Сидел на табуретке, смотрел в пол — и сказал. Ти-ихо было. Даже Ванин помолчал чуть. Ну и дальше чуть легче, но в этом духе. Рассказ, конечно, тоже… Витин, явно.

Нет, я полюбила «Штрихи». Недооценивала я их. /…/

/…/ 6.01. и 7.01. — две «Свадьбы». «Здравствуйте, Миша». — «Вам два на первую часть?» (диалог с Мишей Докиным у окошка администратора). Спектакль 6.01. производил странное впечатление. А.С. был злой и взвинченный, на всех рявкал («Заткни там всех», — Марку в самый трагический момент). На свету был Поляна[26] (первый раз), так что со светом творилась какая-то ерунда. 7.01. все было нормально. Ушли мы с Л.А. после первой части, так что нас просто бог уберег от встречи с Витей после спектакля… /…/

В последнее время мне явно чего-то не хватает. Как это ни странно, даже не ТсюЗ. Решила поставить эксперимент — не поехать на «Мольера». С одной стороны — как это? Все-таки «Мольер». А с другой — не хочется. Того, что я получала от спектаклей раньше, сейчас не получаю. Единственное, что происходит в последнее время, — любуюсь на Виктора, смотрю, что «новенького-шизофреновенького»[27] в спектакле появилось. Даже проанализировать спектакль не могу, бездарность. На «Калигулу», я думаю, поеду. Виктор — идиот, сумасшедший. Играть 4 спектакля за 2 дня! Псих. Каждый финал, как бы он не «филонил», как бы ни старался провести «помягче», становится тяжким испытанием. И как вспомню «Калигулу» за 9.10.89,[*] становится жутко. Это невероятно… /…/

/…/ Я не хочу повторения 9-го октября. Ну а вдруг? Виктор абсолютно непредсказуемый человек, хотя поступки его я могу понять, объяснить, но предсказать, просчитать, — нет. Не знаю также, откуда он взял тогда силы? Девчонки рассказывали, что они тогда точно так же были готовы отдать все, только бы ему было легче. Может быть, и это помогло? Не знаю, не знаю. А только с тех пор я ни разу не пропустила 9-часового «Калигулу». Хоть чем-то помочь, — взглядом, молитвой.

Сейчас подумала: если когда-нибудь прочитаю это, будет, наверное, смешно…